Развела дурочку. Часть 1

Четвертый этаж школы так за лето и не успели отремонтировать, и проход к женскому туалету загромождали парты, поставленные набок, стулья из кабинетов, стенды, снятые со стен, какие-то мелко заляпанные краской старые ведра — словом, там было самое место, чтобы от всех скрываться. Анюта Степанкова бежала по лестнице, еще разгоряченная после физкультуры, и внутри у нее становилось жарко уже по-другому. Ей надо было как следует выплакаться. Продравшись сквозь всю эту строительную дребедень, она едва увидела свое лицо в зеркале над умывальником — и хлынули слезы.

«А прикиньте, на выпускной придет вместо Степанковой один большой прыщ. И лопнет!» Как хохотали всей раздевалкой! Конечно, кто-нибудь рано или поздно заметил бы, сколько Анюта ни забивайся в угол. С тем, что все лицо в красных точках, еще как-то удавалось жить, но что и плечи, и над самым лифчиком... Не то чтобы было прямо противно, но смешно. Анюта сама это чувствовала, и от этого ей было себя особенно жалко. Ведь она в общем-то красивая. Ей недавно стукнуло 18, в октябре (дедушка тогда всем надоел одной и той же шуткой), она уже «о как вымахала» (это бабушка), а в чертах лица было еще что-то немного детское, девчоночье — мило же! привлекательно! Но эти прыщики...

Еще год назад Анютка очень переживала, что у нее маленькая грудь; плакала по ночам, ела все подряд, про что говорили — поможет, и слишком падка была на грубое внимание парней, чем сейчас самой нравилось вспоминать. Ничего, выросла, нормальная стала грудь. Анюта с удовольствием теперь вступала в насмешливые разговоры о чьей-нибудь «плоскости», Машу Белявскую по кличке «Хоббит» сама до слез доводила, и вот когда уже казалось, что в выпускном классе она станет первой красавицей, — прыщики!

Как у семиклашки мелкой: ничего не берет. И их действительно всё больше и больше. Почему так! Почему всё плохое всегда с ней, словно она уродина какая-нибудь! Да ей бы все девчонки сейчас завидовали, если бы не эти — пры-ы-ыщики; заходя дальше в полутемный туалет, Анюта принялась рыдать в голос. Поэтому она не услышала легкого щелчка — и даже, шмыгая, не сразу почувствовала сигаретный дым. Зато потом ее рыдания резко оборвались, и стало слышно только, как Анюта сопит, а та, что сидела на радиаторе с книжкой, выходя тонким темным силуэтом на фоне окна, затягивается, хрустя оранжевым огоньком, и неторопливо выдыхает дым.

— Ничего-ничего, плачь дальше, ты мне не мешаешь.

Испуг у Анюты тотчас прошел: это была Теряха, всего лишь Ирка Теряшева сидит тут, зубрит что-то. Самая настоящая Теряха, никогда не замечаешь, тут она или делась куда-то. Опять физру прогуляла, значит. И еще так разговаривает!... «Не мешаешь»! Ей! Нет, когда в раздевалке дразнят, это еще понятно, но... это ни в какие... И Анюта вместо того, чтобы дальше плакать, принялась на Теряху орать.

— Ботанка хренова, понтов развела, что в Москву будешь поступать, а сама!... Что за врач из тебя получится? Куришь, зрение портишь, уроки прогуливаешь, спортом не занимаешься!

Выходило само, прямо как у завуча Нины Васильевны. Даже легче стало на душе.

Теряха как будто и не возмутилась, отложила книжку на подоконник и сказала:

— Не переживай, Ань, я живучая. И за талией мне следить не надо. Хочешь шоколадку? А, тебе ж совсем нельзя. Замучали, да?

И Теряха преспокойно затушила сигарету, достала из рюкзака шоколадный батончик и принялась им шелестеть, а потом хрустеть! Теряха еще ей будет сочувствовать! Зубрит, жрет в туалете — и еще издевается! Анюта стояла на месте просто-таки не знала, что делать. Она готова была от возмущения лопнуть, как один большой прыщ, не дожидаясь выпускного. Ей снова хотелось заплакать, но было уже нельзя, и дико неприятно было, что она все еще шмыгала. Что за день сегодня!... «Замучали»! Да, замучали!

— Не твое дело, — огрызнулась Анюта и попробовала еще поругаться. — И никто за тебя не переживает, никому ты не нужна, тощая, как... как...

— Ты хочешь сказать «с идеальной фигурой», но не можешь, потому что у тебя мозг взорвется, — сказала Теряха.

Да что они, сговорились? Взорвется, лопнет... Нет, лопнуть можно от смеха, конечно. Теряха — «с идеальной фигурой»! Хотя... хотя...

И тут у Анюты и впрямь как перевернулось что-то в голове.

— Слу-ушай, — сказала она, — а ведь ты правда ничего так. Просто про тебя так не... ну... Теряха и Теряха. Сидишь всегда в углу, читаешь. Очки носишь. Физру прогуливаешь. Не красишься. И... — Анюта шагнула вперед и глянула на ее лицо. — И кожа такая гладкая.

— Загадка, — с ироническим пафосом прошептала Теряха. — Девочка Аня столкнулась с загадкой!..

— Нет, а правда, — Анюта поджала губы. — Как ты это делаешь?

— Принимаю ванны из слез наглых шлюшек, — сказала Теряха. Анюта вздрогнула. Надо же, и она это умеет: так обозвать, что не ответишь, потому что получится, что сама про себя подумала. — Не, шучу, — продолжала Теряха. — Я же сказала, я живучая. Организм у меня такой, от природы. «Все бабы как бабы, а я богиня».

— Нашлась тоже богиня, — неубедительно фыркнула Анюта.

— Богиня-богиня. Я в пятом классе... — Тут вдруг Теряха осеклась, немного подумала, а потом засмеялась. Странная все-таки. Смеялась долго, глядя на Анюту и потирая руки — наверно, в шоколаде испачкались.

— Чего ты ржешь? — опасливо спросила Анюта. Нужно было обидеться, конечно, но вместо этого стало как-то не по себе. Достаточно над ней уже сегодня смеялись.

— Не твое дело, — сказала Теряха. — Короче: мне в пятом классе астартин замеряли, сказали, по всей области нет такого уровня.

— Астартин? Какой астартин? Почему его мне не замеряли?

— А у тебя, значит, сразу видно, что совсем плохо с ним, вот и не стали травмировать. У тебя ж пубертат запаздывает, месячные, наверно, в восемнадцать только начались, там нечего ловить.

Вот Теряха! Мама участковый педиатр — раньше освобождения от физры ей выписывала, потом Теряха уже внаглую прогуливать стала, и никто ничего, сам директор против Теряхиной мамы не пойдет, потому что у него внуки. И Теряха теперь на медицинский собирается. И как-то знает, глядя на Анюту, что у нее месячные, действительно, поздно начались. Почти в восемнадцать

— Короче, астартин, — продолжила Теряха, — это гормон такой у женщин, который жир прямо в крови расщепляет. Обычно он еле-еле вырабатывается, но вот у одной на сто-двести тысяч зашкаливает, и это значит, что никогда ни прыщей, ни целлюлита не будет, жрать можно всё и так далее. Его уже тридцать лет пытаются синтезировать, и все никак.

Анюта насторожилась.

— То есть... если, допустим, какие-нибудь таблетки этого астартина были бы, то...

— То они уже давно были бы, — сказала Теряха. — И было бы всем счастье. Но я же говорю — не синтезируется. А естественный тоже ни одним нормальным способом не получишь. Не бывает в жизни такой халявы.

— А у тебя, значит, эта халява есть, — вздохнула Анюта, собираясь не то разозлиться, не то опять заплакать от жалости к себе.

— А что я могу поделать? Такая вышла. И с мозгами, и с астартином. Мама знала, от кого рожать. Она-то доктор, а вот бабка моя и прабабка в деревне были... сама понимаешь кем. И наука все это только сейчас подтверждает. Если я начну к себе внимание привлекать, вы ж меня сожрете просто все от зависти. А козлов-то всяких приставать начнет... — Теряха закурила еще сигарету.

— Ты погоди, — сказала Анюта. Ей казалось, что Теряха от чего-то пытается увести разговор. — Так говоришь, у кого нет этого астартина, тому никак его не получить?

— Ну... считай, что никак.

— Что значит «считай»?

— А вот то. Вон у тебя глаза как загорелись. Тебе же расскажешь — так ты и будешь свое сальное рыльце пытаться тыкать мне в... извини, извини. Но мне такие предложения уже делали. — Теряха как-то криво улыбнулась.

Анюта даже не обиделась на «сальное рыльце». День складывался не так уж плохо. Теряха-то оказалась непростой — и она, Степанкова,...