В синагоге

Завывыния ветра. Скрежет зубов. Синагога стояла на обочине дороги – безликая, пустая, забытая и покинутая много лет, а может и десятилетий назад. Казалось, что о ней позабыл и сам Господь Бог.

Старый дед сидел на ступеньках святого храма и бормотал что-то себе под нос.

— Комм... ком... кому...

Лицо его, подобно выцветшей фотографии, потеряло цвет, насыщенность, глубину, объем, и было похоже скорее на блеклый след на папирусной бумаге, чем физиономию живого человека.

— Па... партия – ум, честь... честь и совесть.- шептал он ветру. Ветер был его единственным собеседником: ветру можно и на жизнь пожаловаться, и поплакать в холодное плечо, и пожать крепкую руку. Ветер не пошлёт, не оскорбит и не станет спорить – в общем, идеальный товарищ.

Но сегодня что-то нарушило хрупкую идиллию – этим чем-то была малолетняя шлюха с соседней трассы.

— Дед!- она, сцепив зубы, запачканные ярко-красной помадой, дёрнула старика за рукав шинели. — Сижку не стрельнешь?

— Комм... коммунизм...

— Чи-иво?- протянула девчонка. Не смотря на откровенную одежду и вульгарное поведение, был в ней какой-то непонятный, необъяснимый флёр детской невинности.

— Коммунизм... это поэзия...- дедушка продолжал гнуть своё.

— Старик, тут уже давно стихи не пишут. Ты последний, - насмешливо бросила она, садясь рядом, — Поехавший.

— Поэты будут всегда, деточка.- дед по-доброму улыбнулся, обнажая сгнившие десна. — За Родину... За Сталина!

— А сигаретки не найдётся?

— Трезвость– норма жи..

— Ясно!- резко перебила его проститутка. — Дед ебаный. Чтоб ты со своим Сталиным...

Так и не закончив мысль, девушка встала с места. Ждать клиентов было бессмысленно – в такой-то час, в такой-то западне, а сидеть под палящим солнцем, рядом с ополоумневшим дедом – сомнительное удовольствие.

— Внучка... ты... ты куда?- старик возмутился её желанию уйти. — Женщина падшая... пирожков мне принеси...

— Да пошёл!- рявкнула та в ответ, направляясь внутрь небольшого здания.

Стены обветшавшей синагоги, некогда раскарашенные шестиконечными звёздами и замысловатыми узорами, покрыли поцелуи времени – пыль, грязь, гниль. Пол насквозь прогнил, с потолка сыпалась мокрая штукатурка. Ничто не могло устоять перед лёгкими и возбуждающими касаниями времени, ничто не могло противиться им — и так было всегда, и так будет, и так есть.

— Грустно тут у вас...- протянула проститутка, проходя мимо скамеек и касаясь каждой из них белёсой рукой, а затем, остановишись и набрав полные лёгкие воздуха, крикнула что есть мочи — Зиг хайль Гитлер!

"Хайль Гитлер!"- ответило ей эхо. "Зиг Хайль!" закричали, завопили потрескавшиеся стены. На душе стало легко, светло и ясно. Побродив по дому молитвы ещё пару минут, в глубине помещения девушка обнаружила едва заметную дверь, откуда доносились два мужских голоса, и не долго думая, открыла её.

Комната была узкая, тесная да сырая. В лоне её находилась неглубокая миква, посреди которой, за круглым кофейным столиком сидели двое и распивали водку. Их лица было тяжело разглядеть в свете мигающей керосиновой лампы, но что девочка знала точно, так это то, что они выражали крайнюю усталость от этого мира, людей – живущих, мертвых и нерождённых.

— Чего разоралась-то?- хриплым голосом сказал один из них, увидев зашедшую в комнату шлюху. Поправив съехавшую набекрень фуражку, он достал из нагрудного кармана пальто, на плечах которого блестели золотые звёзды, пачку сигарет. — Найдётся прикурить?- обратился мужик к своему собутыльнику.

— Дорогие...- задумчиво произнёс тот. — Нет.. не найдётся.

Мент усмехнулся.

Девушка, подобно пантере, готовящейся к нападению на ни о чем не подозревающую жертву, мялась на месте, будто бы выжидая наилучшего момента для прыжка.

В петле воздуха повисла тишина.

— Чего стоишь? Проходи. Кис-кис...- голос собутыльника оборвал прогнившую верёвку. Нечто тяжёлое и неживое с треском повалилось на пол миквы, после чего тихие шаги по ступенькам окончательно добили мёртвое тело Тишины. Распотрошили, раскрасив комнату, лишённую окон, в ярко-бордовый цвет.

— Слушайте, люди добрые!- пантера, хитро прищурившись, облакотилась на стол. — Всего за...

— Девочка, ты мне вот что скажи, - тот перебил её, — Где мы находимся?

Ответа на этот вопрос, к сожалению, у шаболды не было. Чуть нагнувшись к нему, девушка, томно прикусив губу, провела ладонью по щеке мужчины.

— Я тебя, кажется, видела, - сказала она всё тем же наигранно-томным голосом. — По телеку. Ты не актёр случайно?

Мужик хмыкнул, и приглаживая дрожащей рукой непослушные волосы, с явной насмешкой в голосе ответил,

— Глеб Самойлов.

— Вот как...

— А вас как звать, маркиза?

— Катя.- довольно ответила проститутка, поблескивая кошачьи-зелёными глазками. Жертва была обнаружена. — Глеб, слушай... Всего за пятсот рублей я исполню все твои сокровенные желания..

— Наглеешь.

— Ну хорошо, - хищница не хотела ослаблять хватку, — За триста.

— О-отсоси у тракториста!- пьяно буркнул сидящий рядом мент, и хлопнув в ладоши, откинулся на спинку стула.

— Двести, - шлюха продолжила торг, нагло, бесцеремонно и властно оглядывая подвыпивших мужчин. — Всего лишь двести рублей за возможность трахнуть меня.

— Бабок нет...

— Тогда идите на хуй!

Катя, поморщив конопатый нос, демонстративно развернулась в сторону двери и сделала несколько шагов, но затем замерла, увидев что-то. Или кого-то.

Некий чёрный силуэт, расплывчатые очертания невысокой фигуры, одетой в длинную, крахмально-белую юбку с фартуком и такой же белоснежный чепчик. На минуту встретившись взглядом с незнакомцем, девушка вздрогнула.

Лицо, едва различимое в темноте, казалось Кате до боли знакомым. Суровый взгляд. Впалые щеки. Усы, вертикальной полоской нависающие над тонкой складкой губ. Усы...

— Эй!- блядь окликнула неизвестного.

Говорить было тяжело? смутная тревога, впившись в горло костлявыми пальцами, пыталась перекрыть девочке воздух. Её морозные касания, то робкие, то смелые, звоном колоколов раздавались в ушах, заставляя сердце качать заиндивевшую кровь всё быстрее и быстрее.

— Эй, вы!- повторила Катя, сглатывая комок страха.

Незнакомец молчал, с беспристрастным, ничего не выражающим лицом изучая присутствующих слепыми глазами. Несомненно, он не был похож на живого, нормального, настоящего человека — имело место в его чертах что-то иррациональное, нечеловеческое, вызывающее воистину инстинктивное и бессознательное отвращение. Живые так не выглядят, – в этом девушка была уверена.

— Стол уже накрыт, liebe Freunde.- еле шевеля синюшными губами, сообщил l' étranger. — Пора начать нашу вечерю.

Мент искоса зыркнул на тусклый силуэт неизвестного.

— Вечерю? - после недолгого молчания спросил он, поглядывая то на своего товарища, то на Катю – обое прибывали в оторопи. — Ты кто такой вообще, блядомудина?

— Стол уже накрыт. Вас ждут. - тупо повторил незнакомец. Его приметный немецкий акцент и небольшая картавость делали речь неприятной на слух, хотя и, стоит отметить, довольно своеобразной.

— Нет, торчок, ты не понял. Я спрашиваю, кто ты такой? Кем ся маеш?

На безжизненном лице усатого на секунду проскочила улыбка.

— Вы хотите знать моё имя, герр? - застенчиво опустив голову, спросил человек. Полицай ответил резким кивком. — Адольф Шикльгрубер-р, к вашим услугам. - сказал он. Тихо, почти полушепотом сказал, опосля чего добавил, — Стол накрыт..

— Да понял я, ёпта! Понял! - мент сорвался на крик.

— Не кипишуй. - шикнула на него Катя, за что получила леща от мужчины. — Так что за вечеря? - с явным раздражением в голосе обратилась девушка к немцу, а он, словно не поняв смысла вопроса, или, скорее, не желая понимать, удивленно хмыкнул. При том, как показалось ей, ни одна черта лица Адольфа не вздрогнула, не шелохнулась. Крылья ноздрей не трепетали при вдохе – он не дышал вовсе. Синеватые, дряблые веки не смыкались – он не моргал, даже подолгу глядя на розовощёкий огонёк свечи...

— Да ты чё себе позволяешь? - рявкнул мент то ли Кате, то ли Адольфу, а то ли самому себе. Расхлябаным движением он поднёс уже практически опустевшую бутылку ко рту и сделал пару быстрых глотков. Внезапно закашлялся, и жадно, ненасытно хватая ртом воздух, нагнулся к столу, облакотившись локтями на его поверхность. По гладко выбритому подбородку потекла струйка красной жидкости. — Ёпт! - он прохрипел, отчаянно пытаясь выхаркнуть нечто, застрявшее в горле и перекрывающее ему воздух.

Катя, нервничая, засуетилась над ментом.

— В.. ты в порядке? - обеспокоенно спросила она, хлопая задыхающегося мужчину по спине, – Да что с тобой?

Не смотря на все Катины усилия, тот лишь продолжал лихорадочно отхекиваться – на его лбу выступил холодный пот, вроде того, что появляется на лицах покойников в предсмертной агонии. "Потец" – кажется, так это называли в старину.

— Глеб, помоги ему! Мужик ты или кто? - писклявым, напуганным голосом крикнула девка слегка пьяному музыканту.

— Да как я помогу?

Спасать задыхающегося было слишком поздно. Внезапно, он издал последний глухой хрип, и из его глотки выскочил небольшой металлический предмет.

— Да ёб твою! - полушепотом выругался мент, пытаясь отдышаться и прийти в себя.

Ключ.

Покрытый смесью крови, слизи и желчи, ржавый ключик лежал на скользкой от этой же смеси поверхности стола. Он блестел в свете свечи – предательски, лукаво, богомерзки блестел. От этой картины передёрнуло всех, кроме Шикльгрубера, – его лицо, словно наспех слепленное из воска, оставалось до отвращения безразличным. С этим же выражением лица он неуверенно засеменил в сторону миквы, но остановился на полпути и еще раз внимательно осмотрел собравшихся за столом людей.

— Выпить дай. - сипло буркнул мент, вытирая багровый лоб. Глеб протянул ему бутыль "Русской". — Мда-а... завязывать нам пора, жидяра.

Глеб молча кивнул. Катька, пробормотав под нос что-то про алкашей, наклонилась, дабы рассмотреть странный предмет поближе.

— Это что за хрень? - наконец спросила проститутка, — Адольф, идите сюда! "Этот", - она понуро покосилась на мужика, — Ключ какой-то выхаркнул, блять.

Фантом, не спеша, подошёл к столу, и едва шевеля губами, прошептал:

— Жер-ртва.

— Чего?

— Жертва! - сказал он громче, взяв в руки ключик и вытерев его о подол посконевого фартуха. — Ваша жертва, frau.

— Не понимаю...

Гер Адольф, не обращая внимания на её слова, протянул ключ девушке. Пальцы его походили на гноящиеся культи: распухшие, замогильно холодные, сплошь и рядом покрытые соцветиями чирьев. Катя рефлекторно отшатнулась, но дар приняла.

В воздухе повисла тишина. Нет, нет, не так...

— Этот ключ, frau, ? уже явно осмелевший чужанин, приняв картинную позу, продолжил свой монолог, — Который вы держите в руках, есть не просто куском металла! С его помощью вы сможете вскрыть Дверь Мироздания, - почувствовав недоумевающие взгляды на себе, он растянул тонкие губы в наигранной улыбке. — Если на то воля Божья. - с благоговенным придыханием добавил он.

Все трое растерянно переглянулись – три взгляда, три нити, три параллельные линии пересеклись в одном месте, спутавшись в единый моток. Слово вертелось на языках у каждого – простое, меткое и лаконичное; однако никто так и не осмелился произнести его вслух.

— Пиздец... - всматриваясь куда-то в пустоту и потирая виски заскоруслыми пальцами, Глеб нервно засмеялся. — Бедлам какой-то. Синагога, Гитлер, шлюхи, ключ... - он бросил уставший взгляд на багровую морду силовика, — И вправду, нужно завязывать.

Краткое, но от этого не менее натянутое молчание заглушил Катин всхлип. Её рука припадочно дёрнулась, выронив ключ, корявые ножки попятились назад, а лицо скорюжилось в гримасе немого ужаса. С укором, словно ожидая помощи от мужчин, она простояла так ещё несколько секунд.

— Что? - всё так же нервозно улыбаясь, спросил Глеб.

Девочка ответила ещё одним всхлипом, на этот раз уже нагло-демонстративным, и медленно поднесла кисть руки к свече.

Резаная рана тёмно-оранжевым ромбиком зияла посредине ладони – её красные, скользкие, воспалённые края напоминали гладкие стенки влагалища. Из глубины раны сочилась не кровь, а какая-то вязкая, мазутная жидкость. Каждый раз, когда она соприкасалась с воздухом, раздавалось тихое шипение, будто мясо, пышущее жизнью мясо пыталось отделиться от кости, став отдельным организмом, со своей liberum arbitrium, разумом, волей и самомознанием. Внутри же, среди подкожных тканей и буровато-коричневых сгустков крови, различались маленькие кусочки чего-то белого — то ли жира, то ли мышечных волокон.

Глеб, отшатнувшись от Катиной руки, пробормотал:

— Это ж как тебя угораздило?

— Не знаю... – проскулила шалашовка. — Ну помогите мне, блин!

С видом маленького и очень капризного ребёнка, которому отказали в покупке мороженного, она провела ногтями по его бледной, колючей от холостяцкой щетины, щеке. Мужчина вздрогнул от неожиданности.

— Да успокойся ты, Кать, — сказал он, пытаясь вернуть себе прежний безразличный вид. — Это стигматы. Всего лишь стигматы, святоша.

— Ч-что? – глотая слёзы, пролепетала шлюха.

— Долго объяснять.

— Значит не говори, если пояснить не можешь! – вставил свои пять копеек ещё не очухавшийся от произошедшего мусор. — Или, блядь, думаешь что самый хитровыебаный тут? А, Рабинович?

Пробубнив что-то невнятное себе под нос, "Рабинович" потянулся за пузырьком "зеленого змия", однако был отдёрнут Адольфом. Цепкие, усеянные чем-то, напоминающим сифозные шанкры, пальцы, мёртвой хваткой вцепились в Глебово запястье, оставив на оном морозный след.

— Не сейчас, герр, — прошипел немец, скрежетнув зубами. — Мы имеем более насущное занятие. — Он указал на скривившуюся от боли девушку. — Жертва. Жертва четырёх.

Фаланги его пальцев ослабили хватку, обмякли и безжизненно повисли на запястном суставе Глеба.

— И что приказываете делать? — спросил тот, освобождаясь от гноистых лап герра Адольфа. — Многоуважаемый...

— Адольф, — уточнил немец. — Для вас просто Адольф.

— Просто Адольф, блядь, — его голос вздрогнул, вздрогнули косо изогнутые брови и кончики губ, ранее растянутые в издевательски-насмешливой улыбке. — Что вообще происходит?

— Вы не видеть, герр?

— Нет, — Глеб с трудом, словно пересиливая себя, усмехнулся. — А я-то думал что отвечать вопросом на вопрос — чисто еврейская черта.

— Ja, — кивнул Шикльгрубер, будто бы и не расслышав иронии в словах мужчины. — Я, знаете, есть в какой-то степени еврей.

Немец поднял ключ с пола, на секунду замешкался и устремил взгляд в пустоту, словно дожидаясь приказа от кого-то сверху, после чего егозисто, в спешке начал рвать фартух на себе. Откромсав от него небольшую зажёлклую полоску, он мелкими шажками приблизился к eine leichte Dame и схватил её за руку. Не успела Катя закричать, оттолкнуть фантома или убежать прочь, как коронка ключа оказалась в самой глубине её кровоточащей раны, слизкой от чего-то ужасно напоминающего любовный сок. Катя, охваченная страхом, попыталась вырваться, но Шикльгрубер крепко удерживал её.

— Да что ты творишь! — взвизгнула она не столько от боли, сколько от осознания этой самой боли. Лужицы её глаз наполнились слезами.

— Единственный путь спасения... — всё так же монотонно, будто декламируя до дыр заученный текст, начал Адольф. Катя истерично вскрикнула, оставив попытки освободиться от его лап, но в этот момент Глеб, собрав все силы, схватил Адольфа за плечо и резко дернул назад. Иноземец, не ожидавший сопротивления, отшатнулся, и Глеб, воспользовавшись моментом, оттолкнул Катю от его громоздкого тела, со скрипом падающего на пол.

— Дура, — с неизмеримой добротой в голосе резюмировал он. — Обыкновенная дура.

Катька, шепотом послав музыканта в дальнее пешее и поймав его предплечье в свои объятия, бросилась в дверной проём, потянув несчастного за собой. Глеб, однако, не сопротивлялся.

Они выбежали в просторный зал синагоги. Ветер, проникая сквозь трещины в стенах, по-старчески хриплым голосом, как заговор, шептал неизвестные слова на подавно мёртвом языке.

— Глеб, ты видел? — девочка, запыхавшись, обернулась. Побагровевшие, налившиеся кровью глаза мокро сияли в лучах солнца, отражая худосочное лицо мужчины. — Он же... он же псих какой-то!

— Псих? Да тут все мы, кажется, немного психи.

— И ты в том числе, — брезгливо зыркнув на потенциального клиента, выговорила Катя.

— Да, я ненормальный. Псих. Больной. Шизофреник. Каюсь, маркиза, каюсь! — он театрально развёл руками.

— Смотри! — вдруг воскликнула путана, указывая на стоящий посредине здания стол, который, казалось, появился из ниоткуда. — Раньше его здесь не было!

Стол, накрытый пурпурного цвета плахтой, был украшен витиеватым калейдоскопом из древнеарамейских символов. На скатерти виднелись царапины, словно оставленные лапами большого, зверолицего чудища или беса, выбравшегося из генны огненной для охоты на грешные души. В центре триклиния стоял узкогорлый кувшинчик, до краёв наполненный тягучей, тёмной жидкостью, а подле него — четыре фаянсовых селедочницы и столько же бокалов.

Глеб, стиснув зубы, подошёл ближе к столу. Внутри него что-то шевельнулось — не страх, а нечто более глубокое, древнее, мерзкое в своём хтоническом пафосе, ужасно мерзкое.

— Лучше не подходи, — предостерёг он девушку, наклонившись к столу, чтобы лучше рассмотреть содержимое кувшина. Жидкость — чёрная, густая, липкая. Глеб отшатнулся, но любопытство не отпускало. Он снова вгляделся, и на мгновение ему показалось, что в этом зловонном бульоне мелькнули человеческие черты лица, изуродованного, скривившегося то ли от адской боли, то ли от удовольствия. Видение рассеялось так же внезапно, как и появилось. Его сменил нелепо размашистый и кривой символ, в котором с трудом узнавалась буква «? ».

— Глеб! — прошептала Катя, нервно подергивая рукав его куртки. — Его же здесь не было, да? Да, Глеб? — словно ожидая подтверждения своих догадок, пролепетала она.

— Не знаю, — мужчина отстранился от лихорадочно-горячего тельца Кати.

— Не знает он, бля!

Шалашовка, прикусив алую от помады губу и старательно пытаясь сдержать так и просящиеся наружу слёзы, вытерла нос тыльной стороной ладони. Глеб, воспользовавшись её слабостью, поспешил к выходу.

— Эй! — застопорила его девка. — Стой! А как же вечеря?

Он замер.

— Я в этом шабаше участвовать не собираюсь.

Глеб, стиснув зубы, развернулся к ней. Он почувствовал, как-то древнее, пьянящее чувство поднимается вверх по горлу, пускает корни в его плоти. Так — медленно, с воистину садистическим удовольствием пробегая щупальцами по гортани, языку и нёбу, выросты добрались до черепной коробки и обвили её своими лапами. Стало сладостно тепло. То ли алкоголь, то ли около религиозный, благоговейный экстаз ударил в голову мощным раундкиком. Глеб невольно улыбнулся.

— И тебе не советую, — елейным голосом произнёс он, глядя на расплывающийся и дрожащий силуэт проститутки. Трепеща от наступившей эйфории, мужик поспешил удалиться из этого проклятого места.

Остановил его громкий звук шагов, доносящийся откуда-то из глубины синагоги. Обернувшись, он увидел еле стоящего на ногах полицая, который, шатаясь из стороны в сторону, с астматическим хрипом приближался к ним. На его одутловатом, как полусгнившая, сморщившаяся репа, лице, ещё виднелись проблески ясного ума.

— Где Адольф? — растерянно спросил Самойлов, когда мент с горем пополам, спотыкаясь и периодически выкрикивая что-то про «чурок» и «замочим в сортире», добрался до стола и с грохотом повалился в глубокое кресло.

— А он исчез, — тяжело дыша, прохрипел ментяра.

— То есть как — исчез?

— Вот так, — он развёл руками. — Испарился, нахуй.

— Да у тебя белая горячка на лицо. Закодируйся, мужик.

Глеб, всё ещё находясь под впечатлением от услышанного, молча уселся рядом с ментом. Он не был уверен, что именно исчезло — Адольф, вечеря, или, возможно, его собственный разум. Катя, напротив, даже не пытаясь осмыслить происходящий сюр (несомненно, именно этим словом можно было описать окружающую их обстановку), продолжала с тревогой оглядываться по сторонам, словно ожидала, что из тени вновь выскочит странный немец в фартуке.

— Да в натуре исчез, бля, — никак не мог успокоиться мусор. — У меня баба такая же была. Ведьма. Тоже пропадала. Так я её... — он провёл большим пальцем по шее.

— Очень увлекательная история. И как же ты её замочил? — с ироничной улыбкой спросил Глеб, потирая виски. — Сначала отрезал голову, а потом думал, как спрятать?

— Да нет, ты чё, — отмахнулся, — просто утопил. Не нашёлся бы, так и не нашёлся, — он с недоумением посмотрел на стол, где всё так же стоял сосуд с тёмной жидкостью. — А это что, бля, за шняга?

— Вечеря. Адольф же говорил! — сухо, со злобой в голосе, ответила Катя.

— Нахрена нам это? — буркнул полицейский. — Лучше бы водки принесли, а не этот... этот... — он указал на кувшин, — что это вообще такое?

— Жалкое подобие евхаристийного вина, — Глеб посадил проститутку к себе на колени. Та даже не сопротивлялась. — Всё это — как бы сказать... карикатура на Тайную Вечерю. Шарж! Понимаете? А мы — апостолы, получается. Забавно...

— А попроще не? — мужчина смерил его настолько презрительным взглядом, насколько вообще способен быть презрительным взгляд. — Гений нашёлся, блядь.

— Да я и сам, честно, нихуя не понимаю, — признался жид. — А зачем понимать? — он совсем по-детски накрыл голову руками и направил взгляд куда-то в Пустоту. Пустота же, заметив такое пристальное внимание к своей персоне, вытаращилась на него в ответ.

— Прав, Рабинович. Пра-ав! И за это надо выпить, — он обратился к Кате, — Налей нам.

Та тихо огрызнулась.

— Давай, блядина. Хоть какая-то от тебя польза будет, — добавил он.

Катя, всё ещё сидя на коленях у Глеба, с недоумением смотрела на кувшин. Внутри неё боролись инстинкты: один говорил «беги», другой шептал «пей». Она встала, наклонилась к графину и, собравшись с духом, налила в три бокала чёрную, тинистую жидкость.

— За что мы пьем? — спросил Глеб.

— За Владимира Владимировича.

— Путина? — удивилась девушка, с недоверием разглядывая жижицу, разлитую по лафитникам.

— Кого же ещё? — ментяра, покачнувшись, поднял свой бокал. — За Вла-владимира Владимировича Путина, последнего царя России!

— За Путина! — хором произнесли они, и в одночасье выпили из бокалов.

Тягучая, солоноватая на вкус жидкость обжигала глотку, оставляя на языке гнилостный осадок, в котором с трудом распознавался привкус перебродившего винограда.

— Тьху, бля! — выругался мент, сплёвывая остаток субстанции на пол. — Пиздишь, Рабинович. Не вино это нихуя.

Глеб, поморщившись, поставил бокал на стол и посмотрел в Катины глаза, полные недоумения.

— Ну что, как тебе? — поинтересовался он, пытаясь скрыть смех. — Скажи, что это не так уж и плохо?

— Не знаю, — ответила Катя, облизнув губы. — Может и неплохо, если не считать, что я пью это с двумя алкашами... у которых бабла даже нет.

— Правильно, маркиза. Нечего вам с холопами водиться, — подмигнул ей Глеб. — Может, ещё по бокальчику?

— Издеваешься, — она взъежилась, хотя желчь в её голосе была вызвана не злобой, а чем-то другим, более приземлённым, насущным и плотским. Пытаясь найти причину своего раздражения, шлюха ощутила — или, скорее, заметила что чувствует лёгкое покалывание в ладони, похожее на укусы муравьёв. Бросив на неё беглый взгляд, она, резко, как по щелчку пальцев, переменилась в лице.

— Смотрите! — ошеломленно вскрикнула шмара, вытягивая изрубцованную руку перед собой.

Её ладонь, расчерченная мелкими трещинами и мозолями, не имела и намёка на стигматы — рана исчезла, в память о себе оставив лишь тонкий шрам, несуразно изогнутый в форме буквы «? ».

— И чё, блядь? — полицай непонимающе вылупился на девушку.

— И то, блядь! — рявкнула Катя. — Слепой что-ль? Не видишь? — она ненадолго замолкла. — Рана пропала.

— А, блядь, рана, — мужик откинулся на спинку кресла. — Рана, рана... за это надо выпить! — он, пьяновато посмеиваясь, обхватил кувшин двумя руками и поднёс ко рту. Жижа потекла по подбородку, безбожно липкими каплями падая на его форму и мгновенно засыхая на ней антрацитово-чёрными, ещё более безбожными пятнами.

— Говно... — наконец произнёс мент, отстранившись от кувшинчика.

— Говно, — согласился Глеб. — А жрать приходится.

— Да никто вас не заставляет! У нас свободная страна, — Катя влезла в их диалог. — Хочешь — жри, хочешь — не жри! Хочешь — производи и продавай втридорога. Что непонятного?

Некогда по-шутовски манерный Глеб помрачнел.

— Страна свободная, говоришь? — в его голосе звучала то ли ребяческая боязнь перед неизвестным, то ли старческое смирение с неминуемой гибелью, то ли нечто не из нашего мира — замогильное, покойническое.

— Никто говно жрать не хочет. Но жрут же, ёпт! — перебил его ментяра. — Значит надо так, ёпта!

— Человек рождается в говне и умирает в говне. И всё что окружает его — говно. Отходы жизнедеятельности постмодернизма, — Глеб, совершенно не обращая внимания на своих компаньонов, начал проповедь. — Десятки тысяч раз переваренного в бесконечной человеческой многоножке. И живя в такой реальности, человек в итоге и сам становится... — он замолчал, а затем нежно, с придыханием закончил фразу. — Говном.

В зале стало тихо. Казалось, даже ветер закончил исполнять свой реквием.

— Музыки б щас, — громко вздохнул мент. — А то хуета полная.

— Музыки? — из-за спины раздался глубокий, бархатистый голос. Оглянувшись вокруг, мужчина увидел мёртвенно-бледный силуэт, грозно нависающий над ним. Адольф.

— Етить тебя! — от изумления завопил мент.

— Не быть бояться. Я не хочу принести вред, — холодно произнёс фантом, приближаясь к столу. Катя в испуге отшатнулась, а Глеб, словно завороженный, уставился на немца, медленно проплывающего мимо него. На мгновение их взгляды встретились, и тот почувствовал, что его поимели.

— Вы уметь играть на балалайка? — наклонившись прямо к уху, спросил Адольф.

— Д-да... а как вы поняли?

— Я чувствовайт! — с загадочной улыбкой произнес он, будто бы не желая раскрывать все карты. — Сыграйте для герр и фрау. Это скрасит вам вечер.

— А на чём я играть-то должен?

Так и не ответив на вопрос, усатый начал снимать с себя платье, в спешке, наперегонки со временем оголяя бородавчатую кожу. Глеб осознал, что его таки поимеют — и в прямом, и в переносном смысле.

— Ты хули, блядь, творишь, нахуй? — полицай возмутился. — Ты петух чё-ли, блядь? А?

На его груди сиял мухортый, словно вшитый в кожу, гриф, плавно перетекающий в тругольный корпус. Лады пересекали три проволочных струны. Опустив глаза ниже, Глеб заметил, что струны эти были натянуты на три небольших, дряхлых, заскорузших члена, вяло свисающих у Адольфа между ног. Стало тошно.

Мент нервозно захохотал.

— «Яблочко» давай, — приказал он, смыкая шокированного музыканта за рукав. — «Яблочко» играй, сука!

— Ну «яблочко» так «яблочко», — неохотно согласился Глеб.

Оттолкнув от себя недовольно сопящую Катьку, он поднялся с кресла и приблизился к Адольфу, аккуратно встал позади и наклонил его щуплое тело в позе, напоминающей пируэт аргентинского танго. Мент небрежно бросил в его сторону:

— Вот и правильно! Лучше быть клоуном у пидорасов, чем. хе-хе... пидорасом у клоунов.

— Он и то, и то, — едко подметила Катя, — Сам себе и пидор, и клоун. Как и вы все тут.

— Но-но, девочка, — Глеб пригрозил ей пальцем, и, с неприкрытым, бесстыжим отвращением глядя на свою «балалайку», кончиками пальцев дотронулся до грифа. Тот был липким наощупь. Не внимая происходящему, мужчина начал наигрывать простенький, но известный всем на Руси мотив. Дождавшись одобрительных возгласов от своей небольшой, да публики, он затянул песню.

— Эх, яблочко, куда ж ты катишься? — с воистину экзистенциальной тоской в голосе начал он. — Ко мне в рот попадёшь, не воро-тишь-ся! — перешёл на истерический скрим. — Ко мне в рот попадёшь, не воротишься!

Посиневшая, словно разъеденная гангреной мошонка Адольфа покачивалась в такт дребезжанию струн.

— Эх, яблочко, да цвета алого, — Глеб сценически взмахнул кистями рук. — У Володьки Путина нет аналогов! У Володьки Путина нет аналогов!

Шлюха закатила глаза, поморщила угристый нос и разочарованно вздохнула.

— Эх, яблочко, да ты хрустальное, — тенор Глеба стал ещё более болезненно-страстным, походя скорее на крик агонизирующего, нежели на пение. — Я за Путина, ты за Навального! Я за Путина, ты за Наваль-но-го! — он в последний раз ударил по струнам с экспрессией, достойной если не Фредди Меркьюри, то хотя бы Сержа Генсбура. Звук резонировал от стен, заполняя пустоту синагоги невнятной какафонией эха, и в какафонии этой было намного больше Пустоты, чем в самой Пустоте.

— Прикройте его! — жалобно заскулила прошмандовка. — Меня от этой «красоты» блевать тянет!

— И как ты с такой брезгливостью не лишилась работы? — Глеб оттолкнул großer Führer от себя и вытер руки о край скатерти.

— А ты как с такой рожей не лишился? — парировала Катя, закрыв уши, чтобы не слышать, как мент продолжает хрипеть в такт песне. — Это я ещё не брезгливая. У меня на хазе была девочка, которая первому же клиенту хуй сосать отказалась. Противно ей было, — с энтузиазмом начала рассказывать она. — Её он за это избил и выебал. И бросил помирать посреди трассы.

— Во блядота! — процедил мент сквозь зубы. — И как можно было до такой жизни докатиться, сука? Как?

— Это лучше чем жить в говне, как вы, — она насупила брови. — Я заработаю денег, выйду за иностранца и уеду в Америку, а вы в Рашке гнить останетесь.

— Заработает она! — не удержавшись, мент прыснул со смеху. — Гонорею ты себе заработаешь, а не бабло! Ишь важная какая! — он пригрозил ей кулаком. — И Россию-матушку не оскорбляй, хуйло, блядь, пендостанское.

— «American dream»... — задумчиво произнёс музыкант. Нить его мысли прервал громкий скрип отворившейся двери.

В синагогу ввалился старый дед в изодранной шинели. Доковыляв до стола, он, подняв палец вверх, будто вождь, взывающий к благоразумию простого народа, воскликнул:

— Тов-варищи!

— Дед... — девушка закатила глазёнки. — Ещё и ты тут... — сказала она полушёпотом.

— Победа коммунизма неизбежна! — хриплым, слабым, измождённым голосом вскрикнул он. — Мы не рабы, рабы... рабы — не мы!

— Мужик, что ты несёшь? — возмутился мусорок.

— Светлое коммунистическое будущее... нашей советской Родины.

— Я тебе покажу светлое коммунистическое, ёпта! — резким рывком он поднялся с кресла и направился к старику. На его влажном от пота лице отражалась дикая смесь из ярости, вожделения и пьяного угара. — Я тебе, сука, такой построю коммунизм!

Он пнул деда ногой, а затем, нагнув того раком, расстегнул ширинку брюк.

— Ты псих! — охнула Катя, не отрывая глаз от этого зрелища.

Зрелище, и вправду, было довольно сомнительным: мент, прижав со всех сил брыкающегося к полу, сорвал с него рейтузы и засунул поднапрягшийся член в анус деда. Старец невнятно замычал, в ответ на что мужчина лишь ускорил толчки.

— Я тебе такой коммунизм устрою, что ты... что ты молиться будешь, чтобы его не было! — прорычал он, вытирая слюну с подбородка.

— Лен жил, Лен жив... — забурчал дед.

— Сдох твой Ленин! Все сдохли!

По дряхлой, пятнистой от паппилом коже потёк оранжеватый ручеёк дерьма, смешанного с кровью. Он сопровождался громким, хлюпающим звуком, доносящимся из дедовой прямой кишки. В воздухе повис запах экскрементов.

— Все сдохли! Никого не осталось! — тяжело дыша, мент сделал последний толчок, обессиленно прикрыл глаза. Из его хера полилась малафья, растекшись по полу молочно-белой лужицей. Дед тихо заскулил.

— Вылизывай, — мужик, довольный проделанной работой, ткнул его носом в пол. Старик подчинился и безропотно начал слизывать с пола остатки спермы, перемешавшиеся с его собственными выделениями. В глазах его читалась не столько боль, сколько глуповатая растерянность, как у щенка, который только что осознал, что был выгнан хозяевами из дому. Одинокий, покинутый, беспомощный.

— Ешь абрикосы, рябчиков жуй... день твой последний приходит, буржуй, — тихо-тихо прошептал он, словно пытаясь успокоить себя.

— Вот тебе и коммунизм! — хохотнул мент, поднимаясь с пола.

Катя в ужасе наблюдала за ним.

— Это же просто... — она не нашла слов, чтобы закончить мысль. — Вы мрази!

— Кто «вы», нахуй? — равнодушно спросил Глеб.

— Вы все! — фыркнула, — а ты особенно. Вот так сидеть и смотреть, как старикашку насилуют. Пидорас!

— А что я сделать мог?

Катя передразнила его слова и отвернулась, сердито надув щеки.

— О-от шлюхи слышу! — мент засмеялся, ударив кулаком по столу. Выпил из графина. — Ничего личного, — обратился к деду, — ты просто пойми: любишь кататься, люби и саночки возить.

— Чего? — дед зашевелил серыми, как варёное мясо, губами.

— Говорю: любишь быть коммунистом, люби в жопу ебаться. Андерстуд?

— Андерстуд, — с трудом произнёс старик, будто пытаясь запомнить новое слово, записывая его в уже изрядно потрёпанный словарь. — Но я не люблю, —добавил он, с тоской глядя на ментяру.

— Да не ебёт никого! — он повысил голос. — Не ебёт, понимаешь?

Дед покорно кивнул, протирая грязный от дерьма рот. Не без усилий подползя к триклинию, старик ухватился за его деревянную ножку, крепко сжав её в своих объятиях.

— В наше время тупо во что-то верить, — Глеб помог ему подняться. — В Бога там, в коммунизм. В любовь. Всё попахивает имбецильностью.

— Врёшь, — отозвался дед, пристально вглядываясь в угольно-чёткие черты его лица. — Бог мёртв, а Ленин — жил, Ленин — жив, Ленин будет жить.

— Может, раньше так и было. Смерть Бога узнаменовала новую эпоху — эпоху метанарративов. Эпоху Ленина. Но она закончилась. Метанарративы погибли, а Бог заново родился. Точнее нет, не бог... — он запнулся. — Богиня.

— Ебло завали! — не выдержав, крикнул мент и снова ударил кулаком по столу — теперь уже яростнее, сильнее.

— А чего богиня? — равнодушно спросила Катя, садясь к нему на колени.

Глеб пожал плечами.

— Последствия победы феминизма.

— Бред, — проворчал полицай, — хуйня. Говно!

— Я знаю.

— И что ты, блядь, знаешь? Какая богиня, нахуй?

— Кали. Индуисткая богиня смерти и разрушений, — медленно, с горестным умилением мужчина начал поглаживать небольшую Катькину грудь.

— Кали? — мент почесал мясистый затылок. — Это ж такой сорт травки есть!

— Вот именно, — Глеб прижал крохотное, и, казалось, совсем безвольное тело к себе, сомкнул пальцы на её шее, мечтая только об одном — сжимать их всё крепче и крепче, до тех пор, пока глупая головушка не посинеет от недостатка кислорода, глаза не зальются кровью, а на коже не появятся розоватые отметины. Однако, то-ли из моральных соображений, то-ли из-за банальной и беспощадной лени, он так и не осуществил желаемое. — Так к чему это я? Когда я впервые попробовал «Кали», ко мне пришло откровение. А точнее, пришла она...

— Нарик! — тявкнула Катя, однако он закрыл ей рот.

— У неё было четыре когтистые руки — и все синие. А ещё она была полностью нагой. Она провела меня по десяти сфиротам, можно сказать, сквозь дебри экзистенции, а потом показала истину...

— И чё за истина? — глаза мужика загорелись неподдельным интересом.

— Не скажу, — Глеб всплеснул руками, — не могу. Тут уж, как говорится, ciao, bambino, sorry.

— Да хуй с ней, с истиной. Что хоть потом было?

— Оттяпала голову своими когтищами, — сказал он. — Меня на следующее утро брат в каком-то задрыпанном баре нашёл, в полубессознательном состоянии. Если б не он, мне, может, полный капут был бы.

— Лучше б и не находил, — обиженно простонала шмара. — На одного изверга меньше.

— Стерва! — мент отвесил ей щелбан.

— Победа феминизма, говоришь? — девушка обратилась к Глебу. — А где он, этот феминизм? Где?

— Ну, во-первых, не жди, что пьяное быдло и, — он улыбнулся, — ещё не пьяная звезда будут утруждаться соблюдением норм идеологии феминизма.

«Расстрелять! » — всхлипнул дед.

— А во вторых, — продолжал Глеб, — Феминизм не про смещение мужчин с пьедестала власти. Нет. Он про то, чтобы и их сделать бабами. А в третьих, где-где — в пизде.

Катя снисходительно хмыкнула.

— Правда-матка, Рабинович! — уныло протянул мент. — Нихуя непонятно, но правда. А то феминистки совсем охуели, шлюхи тупые.

— Чего сразу шлюхи? Их понять можно. Тут всё по Фрейду: от зависти к фаллосу эти барышни хотят всех вокруг себе уподобить. Кастрировать.

— Ну тёлки такие, да, — мент опечаленно покачал головой. — А чё вообще так вышло? Ну, имею в виду.

— Немцы! — вдруг вскрикнул дед, насупив куститстые брови. В его тоне читался страх от осознания чего-то — тяжкого чего-то. Мерзкого чего-то.

— Уймись, ёпта! — шикнул на него полицейский.

— Фрицы! — старый, однако, не желал униматься. — Гитлер! Кинси! Сексуальная революция! З-за Р-ро!

— Фрицы? — переспросил Глеб Рудольфович. — К слову о них... А где Адольф?

Все четверо оглянулись по сторонам. Адольф испарился, исчез, как ночная фантасмагория; о его существовании напоминало лишь неаккуратно сброшенное на пол платье.

— Я ж говорил, — мент обевёл комнату взглядом исподлобья. — Исчез, сука! Вот скотина! Мразь!

— Я на его месте тоже ушла бы, — заявила Катька.

— Так чего не уходишь? Кишка тонка?

— Мне некуда.

Она опустила глаза.

— Как это? — спросил Глеб.

— А ты не понимаешь? — прошипела девушка. — На хазу не хочу, домой — не могу, — словно отвечая на ожидаемый вопрос, она уточнила: — Мать пиздюлей даст.

— Она знает, что ты блядуешь?

Катька отрицательно покачала головой.

— Мы с ней уже год как не виделись, — она вздрогнула от его холодного дыхания на своей шее. — Нахуй мне с этой быдлотой нищей жить? Вот я и сбежала.

— А батя? Из семьи ушёл? — спросил мент.

— Я, кстати, слышал, что девушки от «безотцовщины» становятся проститутками, — вмешался Глеб. Катя штыркнула его локтём.

— Не знаю я своего отца. Точнее, отцов.

— Это как?

— Четверо их!

— Совсем что-ли дура? — Самойлов расплылся в издевательской улыбке. — Вы что, в школе биологию не изучаете? Или ты вместо школы на панели стоишь?

— Молчи! — озлобилась.

— Да ладно, ладно, — Глеб поднял руки в знак мира. — Просто ты такая интересная, что я не удержался. Четверо отцов?

— Вообще-то, это новая разработка в области. Этой... как её... ну вы поняли, короче. Зачатие от генетического материала нескольких доноров.

— Ебанулись, пендосы! — возмутился Глебов собутыльник. — Чё только не придумают, суки.

— Чего сразу американцы? Это изобрели украинские учёные, вообще-то, — продолжила Катя. — Вроде, у них там, на Украине, какие-то биолаборатории есть.

— А кто их спонсорует? Правильно, америкосы, — мент мотнул головой, словно сказанное им было самой что ни на есть очевидной истиной. — Всё зло от них, блядь, — резюмировал он.

— Ты завидуешь просто. В штатах «liberal values», деньги, свобода... — в её глазах промелькнул мечтательный огонёк. — А у нас?

— Хлеб да квас, — отрубил мент. — А чё ещё русскому человеку надо?

— Водки, — откликнулся Глеб.

— Ну водка это да, — проскрипел мужчина. — Водка это святое.

— У меня отчим так же думал, — заметила проститутка. — Он спился, — сладко проворковала она, смакуя каждое слово, — но мне не жалко. Вообще. Он постоянно напивался и ко мне приставал — прям как ты, — взглянула на Глеба. — Ну они в какой-то секте трансгуманов познакомились, там все такие.

— Да похуй! По-ху-ям! — и без того морщинистый, отдающий жирным блеском лоб мента сжался и скукожился, превратившись во что-то наподобие стиральной доски. — Хули ты думаешь, что кому-то не насрать на тебя, а, блядь?

— Человеку высказаться нельзя, — она громко выдохнула воздух носом.

— А кто тя в люди записал?

— Я сама себя записала, — с вызовом ответила Катя. — А тебя кто?

Мент вытаращил на неё глаза.

— Видишь эти погоны? Видишь, какие на них звёзды? — он указал на грубоватую нашивку, красующуюся на его плече. — Это, понимаешь, подпись Начальника. Это говорит о том, что я человек. Че-ло-век!

Девочка съёжилась.

— У тебя такие есть? У тебя есть погоны? Может, «Мерс» у тебя есть, или квартира в Москоу-сити? Нет. Это тебя и отличает от людей. Нормальных, ой блядь, людей. То что пока люди, — он произнёс это слово с излишним пафосом, — продают курсы или идут в бизнес, ты стоишь на трассе. А могла найти элитное эскорт-агентство, ёпта, — ментяра продолжал. — Что человека делает человеком? Умение вертеться. На погоны мои посмотри! Я умею, блядь. Умею вертеться.

Шлюха стыдливо опустила глаза. Худенькие, кривенькие ноги казались совсем тощими на фоне Глебовых. Как две тростинки — правда, потрёпанные, сгнившие, подвявшие.

— Посмотри на погоны, сука! — из его груди вырвался утробный рёв. — Я человек или говно подлегочное? Я человек! Вот. Мне всё доступно. А ты, блядь, кто?

— А я...

— Ты говно!

— Кончайте демагогию, граждане, — взмолился Глеб, до этого увлечённый облапыванием Катьки.

Мент собирался возразить, но всё же, не то потому что не смог найти слов, не то из-за присутствия кого-то хтонического, потустороннего, он приостановил поток словесностного поноса. Упёрся локтями о стол, устало прикрыл глаза.

Однако присутствие почувствовал не только он — то было настолько очевидным, банальным и знакомым каждому из гостей, что, кажется, начало принимать материальную форму. Сначала кривоватый, полупрозрачный контур головы. Дребезжащий, словно отражение в водной глади. Дальше — шея, пока только намеченная двумя параллельными прямыми. Ниже прямые расходились в противоположные стороны, формируя плечи, руки, туловище — тругольное, с огромной круглой прогалиной в районе пупка. Рука художника, не останавливаясь, продолжила вырисовывать его образ: бугристые очертания бёдер, а пониже — коряжистые голени и ступни; на этом безжизненном полотне его плоти начали появляться детали, делая видение всё более похожим на человека — и в то же время, менее на него похожим. Богомерзкое, отвратительное творение нечеловеческого разума — вот что представляло из себя это существо.

Лишь спустя некоторое время каждый из присутствующих смог распознать в нём усатого немца, Адольфа Шикльгрубера. Его правая рука удерживала серебрянный поднос со стоящим на нём телевизором, а в левую был вложен небольшой каменный молоток.

— Адольф, вы, как всегда, очень вовремя, — Глеб взглянул на него. — Мы тут как раз дискутируем на тему того, кто тварь дрожащая, а кто право имеет.

Немец промолчал. Всё так же молча, он нажал на кнопку, располагающуюся на его пластиковом корпусе.

Монитор вспыхнул, после чего на экране появился лысеющий мужичок с крохотными, как у лисы, глазами, продолговатым носом и напыщенно поджатой складкой губ.

— Пост-граждане! Дорогие пост-друзья! — спокойно произнёс мужик, приподняв бесцветные брови. — Эпоха постмодерна, безусловно, была тяжёлой, но стоит помнить, что мы получили такие результаты только благодаря приложенным нами усилиям по повышению производительности гавваха...

По экрану пошла рябь.

— А правда что его, — музыкант ткнул пальцем в искаженное помехами лицо мужика, — уже давно нет в живых? А этот, которого по ТВ показывают — двойник?

Мент расхохотался.

— Во придурок! Долбоёб! До тебя только щас дошло? — он по-дружески похлопал Глеба по спине. — Знаешь, что есть специальные заводы по производству Путиных?

Из телевизора доносились короткие и бессвязные обрывки фраз, среди которых удавалось различить лишь одну: «Страшный Суд».

— Как-как? — Катя вытаращилась на экран. — Какой суп?

— «Кембелл». Слышала о такой картине — «суп Кемпбелл»?

— Я же не дура, — девочка обиженно пожала плечами, — знаю. У моей мамы в комнате такая висела. Правда, какая ж это картина? Я такое в фотошопе могу состряпать за минуту!

— Кать, ну ты не понимаешь, — Глеб покрутил пальцем у виска, — здесь задумка важна. Картина символизирует наше общество, где каждый человек — всего лишь банка супа на полке супермаркета. Существование которой не имеет никакой цели, кроме обогащения производителя.

— А чё тогда страшный?

— Потому что страшно. Жить страшно.

Катя перевела взгляд на мерцающий экранчик.

Сквозь стену белого шума, доносящегося из прибора, пробился обмылок мысли, затем второй, третий, пока обмылки эти не собрались и не сформировались в химеру.

—. .. В конечном счёте, как это всегда и было в истории, судьба России — в надёжных руках нашего могущественного народа, — дотошно, с укором продолжал мужик в костюме. — А это значит, что принятые решения будут выполнены, поставленные цели — достигнуты, безопасность нашей Отчизны — гарантирована. Поздравляю всех пост-соотечественников с началом Конца...

Монитор погас.

Черная плоскость экрана отражала окровавленное небо за окном.

— Конец.. конец чего? – дрожащим голосом спросила девушка, щурясь от неестественно красного света.

— Постмодерна. – ответил Глеб, — России. Света.

— Да что ты несёшь, либераха ебаный? – по синеватому от выпитой водки лицу мента стекала капля пота, — Какой конец России? В жопу себе его засунь. – произнёс он вовсе не сердито, а, скорее, озадаченно.

— Конец света, конец России, конец всего, что мы знали, — Глеб, сжимающий в руках пустой бокал, вздохнул, — Всё. Проснулся пятиногий пёс Пиздец.

— Ноешь и ноешь. Скажи спасибо, что президент хоть хороший. А не Ельцин, блядь, или Медведев. — он кивнул, будто соглашаясь с самим собой, — А как ему не хорошим быть? Отечественное производство!

— Что?

— Их же у нас, на Сибири производют. – поведал он, — У меня.. у меня короче щурин на таком заводе работал, ёпта. Конечно, у них там всё засекречено было... а набухались мы с ним раз, так он мне рассказал про то, как этих Путиных штампуют.

— Да рассказывал ты! – кисло прогундосила Катя.

Мент проигнорировал её.

— Каждый день, понимаешь, производят по сотне клонов. И это только в одном цеху.

— А зачем столько? – покосился на него Глеб.

— Г-сударственная тайна! – оглянулся по сторонам. — Вдруг нас ФСБ прослушивает?

— Да не пугайся ты, — Глеб отмахнулся, — У ФСБ дела поважнее есть, чем алкашей в синагоге прослушивать.

— Ну лады. – мужчина пододвинулся к ним с Катькой, и обдав их ароматом перегара, начал рассказ, — Они Храм строят. Новый Храм.

— Чи-иво? – Катя удивилась.

— Того, шлюха сраная! Одного двойника по телевизору показывают, второго – на конференции, третьего – на мясо. А остальные – так, промышленные отходы. Из них и строят Храм. Чё тут непонятного, ёпт?

— А где настоящий Путин?

— Нет его.

— Умер?

— Нету его, манда тупая. Не существует!

— Как это не существует? — удивилась Катя, приподняв брови. — А как же все эти его выступления, саммиты, "Единая Россия"?

— А это всё — клоны, — не без гордости произнёс мент, как будто открывая секреты вселенского масштаба, — Каждый из них – программа, прописанная на компьютере. "Владимир Владимирович" 2.0, 3.0 и так далее.

— Ебанулся! – недоверчиво глянула на него проститутка, — Ну головой подумай: если настоящего Путина не существует, то с кого тогда взяты копии?

Полицай задумался.

— Пошла нахуй. – констатировал он.

— Так получается, он – симулякр? – задал вопрос музыкант.

— Чё, блядь?

— Ну, копия, не имеющая реального прототипа. – объяснил он, — То есть, мы живем в мире, где Путин — это просто бренд. Типа "Кока-колы". — продолжил Глеб, с ухмылкой глядя на мента.

— А, понял! – мент, наклонившись к столу, с восторгом произнёс: — Я ж говорил, что ты умный, Рабинович!

— Нихуя он не умный. – Катя вздёрнула подбородок, — Просто понтоваться любит. – её взгляд упал на гноистую ладонь Адольфа, сжимавшую рукоять молотка.

Истрактовав это как призыв к действию, усатый, всё так же нервозно, быстро и егозисто опустился на колени, положив поднос с телевизором перед собой. Замахнулся. Ударил. И только в этот момент, когда каменный клин соприкоснулся с исцарапанной пластмассой, гости пиршества поняли что слова Глеба про пятилапого пса были абсолютной правдой. Даже не так – не просто правдой, а тем основополагающим logos, которое было в начале всего, было с Богом и было Богом.

Несколько десятков ударов раздробили аппарат на множество крохотных осколков. Осторожно разкучковав их по поверхности подноса, немец, скрипя коржавыми суставами, приподнялся и подал сие блюдо к столу.

— Ну ёб твою мать, ну Ад.. Адик! – выбранился полицейский, — Чё, блядь, ничего пооригенальнее придумать не мог?

Закрыв глаза, Адольф сложил руки напротив своего лица, как нищий, просящий милостыню. Сделал хоботообразное движение губами, приоткрыл рот – из того начала течь вязкая, полная желтоватых комков жидкость. От неё исходил запах, подобный запаху трупика животного, пролежавшего долгий летний день под палящим солнцем – запах разложения, родной и близкий. Как только жидкость наполнила пространство между его ладонями, он разомкнул их, вылив жижу на поднос, после чего, повторив это ещё три раза, перемешал мутное крошево с ней. С виду месиво походило на перетлевшее мясо, недомолотое в мясорубке.

— Сие есть тело Мое, что за вас предается, – растягивая каждое слово, сказал он, — Сын сучий идет по предназначение, горе тому человеку, который его предать.

Шикльгрубер окинул присутствующих хладнокровным взглядом. Когда его беглые, впалые глазёнки задержались на старике, он переменился в лице.

— Гер-р Штефан? – он непривычно-ласково улыбнулся, — Маленькая улитка, медленно взбирайся по Фудзияме!

Дед отшатнулся.

— Сгинь, говноед! – забормотал, — За Сталина!

— Герр, вы меня забыть?

— Говноед! – хрипло повторил дед.

— Я есть ваш друг. Адольф. Помните, как мы вместе работайт над "Фудзи"...

— Ленин жил, Ленин жив! – он подскочил на месте, выгнув спину колесом и выпучив зенки, которые, казалось, были готовы вылезти из-под дряблых складок век. Пальцы, растопыренные как паучьи лапы, подались вперёд, пытаясь отгородить своего владельца от чужеродной силы. Дед зашипел.

— По.. Пшёл лесом, фриц... – процедил он, подтягивая слезающие с голых ягодиц штаны, — Никогда, никогда, никогда... – его голос перешёл в истеричный шёпот.

— Герр Штефан, — с неумолимым спокойствием произнёс Адольф, — вы не понимайт. Мы с вами были писать историю. Вы были моим вдохновением, моим муза!

— Говноед! — снова закричал дед, но его голос звучал уже не так уверенно.

Глеб с ментом переглянулись.

— Пизданулся.

— Петушара, эт ты мне? – полицейский возмутился.

— Я про деда. На войне пизданулся... – виновато поджав губы, ответил Глеб, — Хотя мы все тут своего рода ветераны. Правда, без наград.

— Рабинович, блядь! – он с трудом сфокусировал взор на своём собеседнике, — Ну прекращай, ну сколько можно-то, нахуй?

Глеб сделал примирительный жест.

Дед замолчал. Откуда-то из глубин его гортани донёсся утробистый хрип, за которым последовал поток бессмысленных междомётий – коммунизм, Сталин, фрицы, Япония и что-то неразборчивое. Что-то не по русски.

— Что ж вы, выродки... – наконец он смог выдавить из себя нечто внятное, — Совсем старость не уважаете!

— И правда. – брезгливо сказала Катька, — Не мужики вы что-ли? Деду помочь не можете?

Глеб продолжал наблюдать за дедушкой. Непроизвольные движения дряблых рук и бормотание напоминали ритуал, который когда-то мог иметь смысл, но сейчас выглядел жалким подражанием некогда существовавшей реальности, или попыткой скрыть её отсутствие. Он тряс перхотистой бородой, как шаман, входящий в состояние транса – шаман двадцатого века, века метанарративов, сверхидей и Человека. Двадцатый век прошёл, а шаманы остались, правда теперь они воззывали к мёртвым духам, в которых и сами перестали верить. И обряды их были направлены не на, например, вызов дождя, а на пробуждение воспоминаний о том, что когда-то и вправду был дождь. А ведь каждый, – подумал Глеб, – своего рода шаман. Только одни дредастые, на сцене скачут, а других в жопу менты дерут.

— Глеб, ты баба! – до его сознания донёсся высокий Катин голос, — Глеб, бля!

А потом прокуренный ментовский бас. И монотонный речитатив Адольфа. И повторялось одно слово – Фудзи, гора Фудзи.

— А что за Фудзи? – Самойлов услышал себя со стороны, извне.

Голова кругом, в глазах двоится. Фудзи.

— О, это очень забавная история. – усмехнулся немец, — Слышать о Иосифе Менгеле?

Глеб кивнул.

— А об "отряде 731"?

— Да ёпта, ближе к сути! – вмешался в их диалог мусор.

— Гут. – Шикльгрубер, чинно сложив руки за спиной, начал рацею, — В 1932 году, японский император Хирохито основал специальный отряд под кодовым названием "отряд 731". Известный как отряд смерти. В своём составе он иметь три отдела. Первый был исследовать...

— Не слышишь, пёс? Ближе к сути!

— Альфред Кинси. – проворковал Адольф, — Альфред Кинси, американский сексолог, биолог и психолог. Родился 23 июня 1894 года. Известен своими исследованиями в область человеческой сексуальность. – он продолжил, — Мало кто знать, но в 1935 году, после прочтения лекции в университет штата Индиана и привлечения внимания общественности к своим исследованиям, Фонд Рокфеллера, тогда сотрудничавший с императором Хирохито и мной, – он сделал низкий поклон, — Вашим покорным слугой, начал спонстровать его изыскания. Дело в том, что в поле научного дискурса начала 1930-х годов, благодаря экспериментам "отряда 731" и герра Иосифа Менгеле, была выдвинута концепция "androgyne secundarium", которая позже эволюционировать в "homo dolboebus". Походить от двух латинских слов, неудачно исковерканных философом и антропологом Ёсимурой Такусоу. "Dolbo" – двойной и "ebus" – "я имею", тоесть, имеющий двойную природу. Проще говоря, "homo dolboebus" есть андрогин – одновременно и герр, и фрау. В то же время он не является ни тем, ни другим в полной мере. Создание такого человека было целью проекта "Фудзи", работа над которым началась в марте 1936 года. Почему "Фудзи", спросить вы? – сделал паузу, — Улитка медленно взбирается по Фудзи, не ропчет, не противится судьбе. Если улитка думать, что она Фудзи, то и ползти перестанет – незачем ей это.

Катя громко сглотнула слюну.

— А если гора начнёт думать, что она улитка? Будет взбираться по улитке, возомнившей себя горой. Так же безропотно, как это делает настоящий улитка. – снова замолчал, — Потому что панцирь улитки ведёт в никуда, а склон Фудзи – к вершина.

Адольф оглянулся на своих слушателей.

— Во хуйню спизданул. – завороженно уставившись не него, пробормотал мент.

— Душнила.– согласилась шлюха.

— Пендосы ж того.. – он щёлкнул пальцами, словно пытаясь оживить в памяти давно забытые факты из школьной программы, — С немцами пиздились. Воевали, короче.

— Найн. – возразил Адольф, — Штаты, Третий Рейх, Россия и Япония есть лучшие друзья. А войны это так, Flugzeugspiele unter dem Bett.

— Бред. Хуйня! Ты себя вообще слышишь? – заломы его носогубных складок приподняли вверх, — Ты... шизоид, блядь!

— Герр, – серьёзным тоном произнёс Шикльгрубер, — Не разочаровывать своего фюрера. Фюрер, конечно, иметь великое терпение, но не стоит злоупотреблять им.

— Да ты, сука, охуел! – рявкнул мент, поднимаясь с кресла. — Ты кто такой, чтобы мне указывать?

Адольф, не обращая внимания на его выпады, продолжал:

— Как я уже говорил, наша команда, включающая в себя доктора Штефана Фомина, работать над выведением нового человека, не имеющего ощущения объективной реальности.

Катя, недоуменно смотря на него, спросила:

— И что, блин, из этого вышло?

— А вышло то, что "homo dolboebus" стал не просто концепцией, а реальностью. Мы получили поколение людей, которые не способны принимать решения, не понимают, что такое ответственность, и живут по принципу "плыви по течению". Я считаю это великим прорывом современной науки. – чванно проскандировал он.

— Не, ну ты нам вот чё поясни... – мент ухватил его за запястье.

— Не время объяснять, герр, – тот перебил его, — Время действовайт.

Полицай скептически хмыкнул.

— "Действовайт". – он передразнил немца, закатывая пьяные, разбегаюшиеся в стороны глазёнки, — А нормально, по-нашенски нельзя?

— Он же немец. – как-то с укором, свысока сказала шлюха, — Я бы, если б немкой была... – мечтательно вздохнула. Уже через мгновение светлая меланхолия на её лице изменилась раздражением, неприятно покалывающим а груди раздражением.

"Не быть мне немкой." – произнесла она вполголоса.

— Маркиза, – голос Глеба резонировал от стенок её ушной раковины. Щекотно. — Нет уже никакой Германии. Есть только мы. И злоебучая эта синагога.

Голос прилипал к слизкой от пота коже. Потец – испарина, появляющаяся на телах ни живых, ни мёртвых.

— А ты откуда знаешь?

— Я не знаю. – ответил он, — Чувствую.

— Умеешь красиво сказануть. – мусорок подмигнул Глебу.

Тревожное безмолвие синагоги нарушило чавкание деда, при этом, не делая обстановку менее напряжённой. Наоборот – синагога, Синагога с большой буквы "С", подражая режиссерам низкопробных ужастиков, будто пыталась нагнать саспенса монотонными, повторяющимися звуками. Изредка звуки затихали.

Глеб нервозно покусывал подушечки пальцев – некогда Катькиных, а теперь принадлежащих кому-то свыше. За этим телом, за телом шарнирной куклы на было самой Кати, да и неизвестно, была ли Катя вообще. А если и была, то, наверное, не подозревала о своём существовании. Тело, мясная секс-игрушка вовсе перестала сопротивляться. Бутафорское подобие Божьего дыхания покинуло его с выталкиваемым ноздрями воздухом, разум же остался – настолько, насколько может быть нужен секс-кукле.

Ему стало тошно. Эта болезненная, безвольная слабость напомнила о чем-то старом, давно забытом, затерянном на перекрёстке памяти. Тошноту вызывали не сами воспоминания, а то, чем они были вызваны. Этим чем-то, именно "чем-то", подумал Глеб; был кусок мяса, слишком по-человечески лежащий у него на коленях – и именно он был объектом желания. А объекту совершенно необязательно быть привлекательным, ведь, по правде, влекомого манит не столько он, сколько собственное отражение в нём. Например, видя в девушке очень безщащитную и не менее мерзкую нацистскую пленницу, он даёт себе возможность сыграть в бравого красноармейца, даёт возможность насладиться самим собой. Эта аутоэротическая страсть находит разрядку лишь в других людях, потому что "я", настоящий объект влечения, не может существовать без Других.

— Катя!

— Чего надо?

— Можно тебя на пару слов? – он указал на дверь.

— Не-а.

Глеб вздохнул.

— Ну Катя, ну маркиза, ну крокодил души моей! – молитвенно сложил руки, — Правда, нужно тебе кое-что рассказать.

Мужчина наблюдал за её реакцией, пытаясь уловить хоть малейшее изменение в мимике, тембре голоса, ритме дыхания, биении сердца. Ничего толком не переменилось, только сизенькие брови чуть поменяли свой угол наклона, а шея стала неприятно, мокро и липко горячей. "Боится, значит..." – это показалось ему хорошим знаком.

— Ну ла-адно. – протянула Катя, спрыгивая на пол.

Они покинули помещение под низкий, басистый, истошный хохот полицая. Холодная стена земля походила на расчлененённый каким-то психопатом труп – казалось, что сейчас закадровый голос диктора начнёт рассказывать ужасающие подробности убийства. Но он то ли не хотел, то ли не мог. Поэтому из его горла вырвались лишь хриплые стенания, уж больно похожие на вытье ветра. Глеб попытался вспомнить, может ли ветер быть таким голосистым, небо красным небо красным, а земля кровисто-лоснящейся, однако оставил эти размышления на потом. Сейчас нужно было действовать.

— А ты знаешь... – начал он.

— Нет, бля! – отрезала Катя, — Насиловать будешь? Вы, мужичье, только об одном думаете.

— А как о можно другом думать, если такие как ты только на это способны?

— Спрос рождает предложение. – обиженно ответила проститутка, накручивая ломкую прядь волос на палец, — А чё ты там спросить хотел?

Глеб остановился. Катя остановилась тоже. Возле трассы, вдоль которой они шли, виднелся чугунный столб с когда-то, наверное, белой табличкой. Теперь же она покрылась желтовато-коричневым налётом.

— Что написано? – спросил Самойлов.

— "Ва-ви-лон-град" – по слогам прочитала Катя, — А сам, чё-ль, не видишь? Или матушка читать не научила?

— Зрение плохое. – пожал плечами, — И по поводу вопроса... – он замешкался, — Знаешь, кто убил Гитлера?

Она задумчиво перевела взгляд на небеса.

— Знала, но забыла.

— И хорошо что забыла. – сказал он, — Потому что всё что ты знала до этого – ложь.

— Так просвяти меня, блин.

Глеб, улыбаясь, покачал головой.

— Не расскажу. Раз вредная такая. – с удовольствием проговорил он.

— Расскажи! – в её глазах загорелся игривый, хоть пока ещё тусклый огонёк. Девушка встала на носочки, заглядывая в мутное и какое-то расплывчатое, будто нарисованное на запотевшем стекле, Глебово лицо. Жест этот являлся чистой формальностью – девушка была не намного ниже Глеба. — Ну расскажи!

— Найн, фрау, найн.

— И пошёл ты! – она, сложив руки на груди, развернулась в сторону синагоги, — На хуй! – почему-то это уточнение показалось ей больно важным.

Глеб промолчал. Промолчал с самодовольной улыбкой – правда, чем или кем она могла быть довольна, если его, Глеба уже давно не было ни в живых, ни в мёртвых. Был только какой-то симулякр, оболочка, за которой и самому зоркому глазу не удалось бы разглядеть содержимое. Не было там содержимого. И не будет. От этой мысли ему – точнее, симулякру, стало не по себе.

Катька шла неспеша, иногда оборачиваясь на Глеба, мозоля его своим по-оленячьи наивным взглядом, и тут же отворачиваясь.

— Постой! – не выдержав, окликнул он её, — Ладно, расскажу.

— Я так и думала, – триумфально произнесла шлюха, возвращаясь к столбу. Ветер трепал, поганил её соломистые волосы, дул прямо в лицо, заставляя оленячьи – и вправду оленячьи – глаза машинально щуриться, — Хотя мне вообще насрать на то, кто Гитлера убил. Просто хочу твою шизу послушать.

— Только для начала отвернись... ну, или глаза закрой.

— Зачем? – спросила она.

— Потом обьясню. Это такой, понимаешь, ритуал.

— Чиво? – Катя недоумевала.

Ответа не последовало. Ей пришлось подчиниться и заслонить лицо руками, оставив лишь маленькую щелочку между указательным и средним пальцами.

— Точно не подглядываешь? – он, конечно, всё видел и всё понимал, но не мог отказать себе в удовольствии подыграть глупому, хоть и практически половозрелому (что его несколько смущало) ребёнку. Это столь редкое и столь странное наваждение давало ему особое чувство власти. Благородной и несколько романтической, что-ли.

— Точняк.

Глеб подошёл к ней из-за спины. Минуту мялся на месте, продумывая все последующие действия. Однако, быстро понял всю бесполезность этого занятия – сгустки мыслей абортировались, стоило им только развиться до зародышевого состояния.

— Долго ещё ждать? – проныла Катя, шмыгая носом.

И тут всё произошло само собой. Левая рука зажала ей рот, правая же опустилось под юбку. Пальцы нащупали что-то одновременно мягкое и колючее.

Рывок локтем. Катя боролась – впивалась ногтями в непослушные Глебовы руки, раздерала кожу чуть ли не до крови, кусала поверхность ладони, рычала – тихо, глухо, но свирепо. Он толкнул её на красную плоть земли, сам навалился сверху. Ладонь соскользнула с Катиных губ. Раздался истерический крик.

И только в процессе Глеб Рудольфович заметил насколько красным, отекшим от слез и умилительно-жалким было лицо девочки. Задыхающаяся, давящаяся хуем, грубо проталкиваемым им в горло – эдакая де Садовская Жюстина. Катя плакала. Даже не плакала – рыдала навзрыд. Слёзы скапливались у неё во рту. Влажно.

Внезапно он ощутил касание чего-то твёрдого у основания его члена. Как только он понял к чему идет дело, было уже поздно. Электрическим током по нему прошлась резкая резкая и безобразно острая боль, и стоило Глебу попытаться вынуть его из катиного рта, как она сжала зубы ещё сильнее.

— Падла... – процедил Глеб, совершая возвратные движения тазом.

Катя ослабила хватку. Мужчина, тяжело дыша, откатился от неё и сел на землю. Он чувствовал себя опустошенным, но в то же время возбужденным – разжигала его и эта пустота, и слабость девочки, и своя невозможность перед ней устоять.

— Ты мразь, Глеб. – прошептала она, — Мудень сраный.

— А какая разница? Всё равно конец близок. – он схватил ее за волосы и притянул к себе, затем повернул лицом к столбу, прижав к нему своим телом. Затем одним движением порвал дёшевое, колкое кружево её трусов. Катя закричала, но Глеб, не обращая внимания, грубо вошел в нее. Внутри было тесно, тепло, сухо. Он чувствовал, как она напряглась, как её тельце содрогается от страха и боли, но это только возбуждало его еще больше. Он хотел, чтобы она запомнила этот момент на всё оставшееся время жизни, каким бы мизерным оно не было. Хотел, чтобы поняла, кто здесь хозяин. И что самое важное – и сам желал это понять.

— Я твой господин. – произнес он с придыханием, — Не похуй ли – мразь твой господин или нет? Если у него власть, значит он автоматически лучше... ты что-то говоришь, сучка? Я слушаю.

Она молчала.

— Катюша... Катюша, говори.

Он не мог остановиться. Уже не мог.

— Мы гниём... Но не умираем! – его захлестнуло новой волной удовольствия. Удовольствия чистого и светлого, как последний день весны, лучистого, как морозная речная вода, праведного, как что-то такое, что-то неизвестное людскому глазу и именно поэтому завораживающее то взалкавшее неизвестно чего "ничто" внутри. Шелохнулась портьера, и ему, восторженному зрителю, открылся тайный вид на гору Фудзи. Из тумана выплыла белоснежная, сияющая лысиной монаха вершина. Вершина Фудзи совсем не то, что думаешь о ней в детстве. Это не волшебный солнечный мир, где среди огромных стеблей травы сидят кузнечики и улыбаются улитки. На вершине Фудзи темно и холодно, одиноко и пустынно. Но именно этот жестокий холод, а точнее, возможность поглядеть на него хоть глазком, показался Глебу наивысшим удовольствием.

По окончании десятисекундной экскурсии он был выброшен на обочину жизни. Катя продолжала рыдать – в рваной одежде, вымазанная малафьёй, слюной и слезами. При виде этого создания, девушки, субъекта, объекта – названия не имели никакого значения – он почувствовал как что-то тяжёлое, что-то ужасно тяжёлое и горькое на вкус оседает у него в лёгких. Будто всё то знойное удовольствие собралось в один осмиевый комок, изнутри давящий на его внутренние органы.

— Катюша, прости. – опустив глаза, сказал он, — Это был... это был наглядный пример.

— Пример чего? – слабым, дрожащим голосом спросила девочка, — Пидор ебаный, сука. Ненавижу!

— Смерти Гитлера.

Катя непонимающе зыркнула на него. Вытерла чёрные от растекшейся подводки слёзы с глаз.

— Ну как обьяснить-то? Ты – Гитлер. А я – Ева Браун. – его тон намекал о том, что он сам не понимает своих же слов, — Улитка и гора, серп и молот.

Катя снова разрыдалась.

— Не плачь. – что-то ёкнуло в груди.

— Да не плачу я! – тихо огрызнулась Катька, — Не плачу. – она отвернулась от Глеба, — И ты так и не рассказал...

— Что?

— Кто убил... ну...

— Адольфа? – Глеб сжал кулаки до побеления костяшек. — Его мог убить только другой Адольф.