Мара. Глава 1

Когда длинная зима, нужны сказки, чтоб согреться...

Тонино Гуэрра

Все началось со звуков. Со скрипа половых досок. Он слышал его каждую ночь. Легкие шаги по высохшим и потрескавшимся от времени деревянным половицам, которые, казалось бы, вовсе забыв о всяких приличия, терлись друг о друга.

Странным было то, что он жил вовсе не в старом загородном доме, заросшем тайнами ровно как паутиной. Наливной пол его квартиры никак не мог издавать таких звуков, тем более, когда он по нему не ходил. Но половицы продолжали скрипеть.

Со скрипом открывалась дверь. Неприятный слуху вой проржаверших петель становился все острее и острее. Но перед тем, как двери открыться, он мог только слышать это, ведь видимая им реальность оставалась неизменной, отодвигалась тяжелая щеколда, закрывающая дверь с обратной стороны.

Толстая и настолько проржавевшая, что тому кто ее открывал, стоило немалых усилий, чтобы это сделать. Скрежет металла и треск облупившейся краски, которой, судя по тому, что он слышал, была покрыта дверь, отслаивающейся подобно старой коже при каждом движении щеколды. Замок видно был плохо закреплен. Потому что наряду с другими звуками был слышен звук подобный удару металла об металл. Тихий и ощутимый. Так, если бы гвозди, на которые был подвешен замок, вытолкнутые иссохшей древесиной, стучали при движении висящих на них петель.

Дверь открывалась. Слышался шум половиц. Тот, кто вошел в комнату, явно суетился. Шаги были легкими, но быстрыми. Женщина или ребенок? Она явно что-то искала.

Со скрипом, уже становящимся привычным его слуху, открывалась тяжелая крышка сундука, со стуком ударялась о деревянную стену, заставляя ее дрожать.

Она явно не боялась быть услышанной и тем самым обнаруженной, но спешка, с которой она передвигалась по комнате, говорила о том, что у нее не так много времени, чтобы найти то, что она искала.

Шорох тканей. В сундуке хранилась одежда. Возможно ее приданое. Чтобы не позволять страху сковывать его своими невидимыми путами, он анализировал звуки, пытаясь визуализировать картину того, что он слышит.

На пол упала кочерга, застучали металлические и глиняные горшки. Отодвинулась тяжелая металлическая крышка, закрывающая горнило. Судя по звукам, там еще остались остывшие угли, тихо царапающие внутренности печи, покрытые глиной.

Все, что она брала в руки, не найдя того, что искала, она бросала на пол. Некоторые глиняные горшки, что были потолще, с шумом падали на пол и катились к двери, а те, что были потоньше с глухим звоном разбивались, превращаясь в кучку черепов.

Видно, в том месте, где сейчас стояла его кровать, ровным рядом у стены стояли лавки. Разбрасывая кухонную утварь и прочие предметы интерьера деревенской избы, как он видел ее жилище, отталкиваясь от услышанного, она приближалась к нему все ближе. И, чем ближе она была, тем жарче ему становилось.

На несколько секунд остановившись, будто, что-то нашла, она развернула бумагу. Возможно, письмо. Бегло его прочитав, она его порвала. Слыша хруст рвущейся бумаги, он старался максимально отдалиться от того места, где она должна была пройти.

Жар усиливался, что способствовало появлению испарины у него на лбу. Дышать было практически невозможно. Ощущая, заставляющий его задыхаться запах дыма и гари, он начал кашлять, словно запертый в горящем помещении.

Увлеченная поисками, она не заметила того, что дверь закрылась снова, и тяжелая, металлическая щеколда проскользнула в петлю.

Она бросилась к двери. От бега ее шаги стали тяжелыми, половицы не просто скрипели, а визжали у нее под ногами. Она бросилась к окну, но обнаружив его забитым, это он понял по тому, что не слышал звука, открывающихся створок окна или битого стекла.

Найдя колун, она попыталась выбить доски, но у нее ничего не получилось. Она метнулась к двери, которая должна была легко поддаться, ведь замок был непрочным, но кто-то явно подпер дверь снаружи чем-то тяжелым.

Увлеченная поиском, она не заметила заколоченного окна, звука запирающейся двери, но он слышал его отчетливо, как и треск огня, быстро распространяющегося по сухой древесине, являющейся его любимым лакомством.

Она пыталась разрубить дверь и та, возможно, хорошо поддавалась яростным ударам колуна, но комната была мала, а огонь быстр и беспощаден.

Он не слышал ее криков. Лишь треск пламени и его удушающее дыхание.

***

Это происходило каждую ночь. Вне зависимости от комнаты, где он оставался на ночь, думая, что происходящее привязано лишь к спальне, он становился свидетелем, а в какой-то степени и участником ужасающих событий.

Он тоже был заперт с нею. Даже находясь на кухне, где двери не было он раз за разом слышал звук заходящей в петлю щеколды. Она ходила рядом с ним, проходила сквозь него, метаясь, пытаясь тщетно укрыться от пламени.

Сухой треск огня. Ее громкий кашель, метания, в тщетных попытках выбраться, но в итоге всегда - тишина.

Она пугала его более всего. Ведь тишина - это пепелище, тишина - окончание ее мук, тишина - напоминает о том, что рядом с ним нечто не живое.

***

Он никогда ничего не видел, но слышал так отчетливо, что звуки в его воображении начали обрастать образами.

Он боялся ее, но больше он ей почувствовал. Зная, что ему все равно никто не поверит, не желая прибегать к услугам шарлатанов, он решил хотя бы попытаться узнать о том, что стояло на этом месте ранее его серой панельной девятиэтажки.

А там, как не трудно догадаться стояла русская изба. Но почему она появлялась именно в его квартире, которая находилась даже не на первом, а на седьмом этаже?

Не найдя никакой информации кроме той, что ранее на этом месте располагалось селение. Получив больше вопросов, чем ответов, он отправился в бар, находящийся неподалеку и, вернувшись домой далеко за полночь, думал, что ее каждодневный ритуал уже закончен, но не тут-то было.

Открыв массивную железную дверь и, переступив порог своей квартиры, он оказался в сетях. Взглянув в коридор, он не увидел лестничной клетки. Вместо нее было крыльцо с дощатыми перилами, свидетельствующими о том, что изба принадлежала скорее всего бедной семье.

Оставаясь в сенях, вжавшись в угол, он пытался убедить себя в том, что бессонные ночи и изрядное количество алкоголя дали о себе знать. Услышав тихую беседу в подклете, он мгновенно протрезвел.

В сенях, где он сейчас находился, да, и в горнице, скрывшейся за маленькой дверью, возвышающейся над высоким порогом, людей нет.

Немного придя в себя, он сделал предположение, что “заговорщицы” (ведь слышны были исключительно женские голоса) остались незамеченными хозяйкой дома или непрошенной гостьей (этого он еще не знал), находясь на нижнем этаже. Вход в подклет находился на внешней стороне избы, что позволило им проникнуть туда незамеченными.

Миновав сени, он подошел к двери. Краски на ней естественно не было, как и тяжелого металлического засова. Но откуда тогда доходили эти звуки, которые он слышал раз за разом, когда она пыталась проникнуть в горницу.

Еще один вопрос оставшийся без ответа, но сухие половицы скрипели, заставив “заговорщиц” притихнуть.

В сенях стоял полумрак. Маленькое окно, затянутое бычьим пузырем вместо стекла, не способно было пропускать достаточное количество света.

Не решаясь открыть дверь и войти в горницу, он, оставаясь в холодных сенях, прислушивался к тому, что творилось на нижнем этаже. Казалось бы, “заговорщицы” замерли и вовсе не дышали, поджидая момента, когда она войдет в горницу.

Маленькая дверь открылась и в сенях показалась она.   Укутанная в шерстяной платок, она была одета в просторный тулуп из овечьей шерсти, на ногах были валенки, на руках рукавицы. Все было покрыто снегом. Даже ее румяное от мороза лицо было слегка подернуто инеем.

Сбросив с себя валенки хорошенько припорошенные снегом, тулуп. Сняв платок и рукавицы, она осталось в сарафане, надетом поверх простой хлопковой рубахи,   под которым была паньова. Не наблюдая торопливости в ее движениях, он удивился.

Только сегодня заметив, что в сенях нет другой одежды, а в горнице тихо, как в цветочном девятого марта, он убедился в предположении о том, что изба принадлежит ей и живет она одна. Длинная коса говорила о том, что она не замужем.

Ее белое, пышущее здоровьем лицо, алые губы, черные соболиные брови, широко открытые голубые глаза, тонкий стан, скрывающийся под покровом широкой рубахи. Пояс, держащий паньову, красиво подчеркивал тонкую талию. Высокая грудь мерно вздымалась под одеждой. Темно русая толстая коса лежала на плече.

Она не напоминала собою крестьянку, но жила в маленькой, уютной, хорошо прибранной, но бедной избе одна одинешенька.

***

Издревле считалось, что, покидая сени и, переступая высокий порог дома, ты покидая один мир, проникаешь в другой. Именно поэтому, ненадолго замерев в двери, она прочла молитву и трижды перекрестясь, вошла в горницу. Он едва успел пройти следом за ней, до того как она закрыла дверь.

В горнице было темно и тепло. Взглянув на окна, он не заметил на них досок.

Ничего примечательного: красный угол, печь, стоящая по самому центру горницы, лавки, опоясывающие ее. Маленькие окна, скрипучие полы.

Она была абсолютно спокойна, тихо напевая какую-то песенку, принялась за готовку еды. На улице была метель и сильный холод, в неотапливаемом подклете было холоднее, чем в сенях. Ему стало интересно покинули ли ее дом, “заговорщицы”.

Он открыл дверь, но тут она резко обернулась. Но не увидев ни его, ни открытой двери, подумала, что ей послушалась и вновь принялась стряпать.

Выйдя на крыльцо, он долго думал, как ему попасть в подклет. Ее изба сейчас находилась  на седьмом этаже, роль крыльца выполняла лестничная клетка, а как обойти избу, чтобы оказаться напротив маленькой двери, возвышающейся над высоким каменным фундаментом и ведущей на нижний этаж, он не знал. Поэтому он просто стал прислушиваться.

Хозяйка тихо напевала своим мелодичным голосом старинный любовный мотив, но никаких других звуков слышно не было.

Вернувшись в горницу, он увидел, как она встрепенувшись, обернулась, но во взоре ее не было страха, лишь предвкушение радостной встречи. Но опять никого не увидев, она печально вздохнула.

Открыв заслонку печи, она принялась выгребать угли из горнила. Тщательно очистив горнило от скажи, она вернув заслонку на место, принялась раздеваться.

Расплела косу, позволив волне тяжелых густых волос упасть ей на спину и на плечи. Раздеваясь, она более не поворачивалась к двери. Длинные волосы, доходящие до колен, скрывали от его взора ее обнаженное тело.

Застелив горнило соломой, она взяла мыло, воду, и забравшись в печь, достаточно высокую, чтобы она могла поместиться там сидя, задвинула заслонку.

Пока она мылась, он сидя на скамье рядом с красным углом, думал, сколько будет длиться это чудное видение, тайно желая, чтобы оно не исчезало никогда.

Благоухая ароматными травами, хозяйка уютного дома, расположенного на грани миров, выбралась из печи. Она явно кого-то ожидала и, те, что скрывались в подклете, с большой долей вероятности, надеялись поймать ее с поличным. Но для чего?

Выйдя из печи, распаренная и, раскрасневшаяся, она не стала надевать на себя ни старого платья, ни нового.

Босая, она бродила по дому, оставляя на визгливых половицах мокрые следы, расчесывая гребнем мокрые волосы. После, не собрав волос в косу, взяв горящую свечу и книгу (что странно для крестьянки, так до наступления темноты, она уже должна была поужинать и лечь спать), забралась на печь.

Лежа на животе, болтая согнутыми в коленях ногами, облокотившись на локти, она с интересом читала, укрывшись как одеялом влажными волосами.

***

Кто-то вошел в сени, она вся встрепенулась, но с печи не сошла. Раздевшись в сенях, этот кто-то прочел молитву и, трижды перекрестившись, вошел в горницу. И это был он сам.

Делая вид будто не заметил лежащую на печи обнаженную девушку, он разделся и забрался в печь (что опять же странно, мужчины так не мылись). Хорошенько попарившись, он вышел и только тогда, оторвав глаза от книги, она взглянула на него.

В этих глазах, отражающих пламя свечи, таилось нечто, что одновременно пугало и притягивало.

На секунду отвлекаясь от этой странной пары, он прислушался. Нет ли кого за дверью.

В сенях было тихо. В подклете тоже тишина. Может ему послышалось или “заговорщицы”, испугавшись его, сбежали.

Между тем, она спустила руку, в которой держала открытую книгу, с печи. Он протянув руку, забрал маленький томик. Бегло, прочитав то, что было написано на тех страницах, он просиял. Закрыв книгу, он принял от нее свечу и, протянув ей руку, помог спуститься с печи.

Хорошенько попарившись и прогревшись, она была розовой как лепесток фиалки и теплой, как первый лучик весеннего солнца, что будит нас по утру, целуя то в нос, то в щеку.

Ее нагота не смущала. Прячась за волнами своих волос, она не сильно открывала своего тела, а он, напротив был весь как на ладони.

Она ходила по горнице так, словно была одета. Что-то говоря, но, не слыша ее, он видел только то как движутся ее губы. Забыв о существовании как две капли воды похожего на него гостя, он смотрел лишь на нее, не понимая как она оказалась в этом веке, в этой избе, в этой уютной, но бедной горнице.

Между тем, она увлеченно о чем-то рассказывала, бросая на своего гостя такие взгляды, что начинало казаться, что он сидит на раскаленных углях, хорошо ими присыпанный.

Смотрела дерзко, с вызовом, без всякой скромности. Маленькие огоньки, зажженных ею свечей, плясали в бирюзовых озерах ее глаз, разгораясь адским пламенем. Она смотрела хлестко, смотрела надменно, смотрела ощутимо тактильно. Но нельзя было с полной уверенностью сказать на кого она смотрит. Подобно слепой, она смотрела будто в самую суть бытия, ежесекундно постигая его тайны.

Тот, что пришел к ней слушал ее. А он, сидящий на лавке, не слыша ее речей, не мог оторваться от ее губ и глаз, будто бы смотрящих на него.

Внезапно она замолкла, замерла, прислушалась. Вероятно, она тоже ждала незванных гостей. Ответом ей была лишь тишина, нарушаемая лишь скрипом половиц.

Откинув волосы назад, она частично обнажила свое тело. Его сердце упало в пятки, дыхание замерло, стало нестерпимо жарко. Убеждая себя в том, что она лишь порождение его фантазии, он заставил себя не броситься к ней, оттолкнув в сторону ее гостя.

Расправив руки свои, она взлетела. Высоко, под самый потолок и повисла в воздухе. Протянув руки вперед, она заставила свечи парить в воздухе, а после закружившись, вращаться вокруг нее.

Откинув голову назад так, что волосы ниспадали водопадом, обняв себя за плечи, вытянув носок, она кружилась в странном танце, то скрывая, то бесстыдно демонстрируя изгибы своего юного тела.

Снова протянув руку, она подняла в воздух и своего гостя. Как только он поднялся ввысь, обхватив его бедра ногами, скрестив их между собой, положив руки ему на плечи, она продолжала смотреть своими невидящими очами в пустоту.

Свечи кружились вокруг них. За ними поднялась домашняя утварь, скатерти, одежда. Веник приплясывал где-то в сторонке. Рядом с ним стучала по полу кочерга. Ухват отплясывал рядом с нею.

Он, но другой, как две капли на него похожий, но не он сам, с диким вожделением в потемневших от страсти глазах, дико и яростно двигаясь ей навстречу, сжимал ее тело в объятьях.

Кружились они сами, кружилось все вокруг, превратившись в один неиссякаемый водоворот.

Дико хохоча, она летала по горнице, после снова возвращаясь к нему в объятия. Летала на нем, как на метле, с пылающими огнем глазами, напоминающими отныне зарево заката.

Но лишь пропел петух, все мгновенно вернулось на свои места. Петух пропел дважды и они, опустившись на пол, наскоро оделись, петух пропел трижды и она прогнала его из своего дома.

***

Проснувшись у себя в постели, он никак не мог выгнать из своих мыслей странный сон.