Тень Часть 6

Всю следующую неделю я привыкал к своему новому состоянию. Я как бы присматривался к себе, изучал себя самого изнутри. Сомнения были во всем, и главное из них - не свихнулся ли я, не тронулся ли я рассудком. Я предполагал, что если бы я действительно тронулся, то самому бы мне это было не заметно. В этом, печальном для меня случае, я бы не смог сам себе поставить диагноз, поэтому я присматривался к окружающим меня людям. Я присматривался к ним, как смотрят на себя в зеркало, пытаясь по их реакции определить - все ли со мной в порядке. Естественно, первым человеком, в ком я искал отражение своей личности, была жена. По ее поведению не было заметно, что я болен. Напротив, ее отношение ко мне переменилось в лучшую, и в значительно лучшую сторону. Она стала внимательной и заботливой ко мне. Когда я уходил на работу стала спрашивать - что приготовить мне на ужин. И даже - не задержусь ли я сегодня (!?), подразумевая при этом, чтобы я по возможности не задерживался и поскорее приходил домой. Я в общем то и так никогда особенно не задерживался, так, квакнешь иногда с приятелем, придешь домой в одиннадцать. Но это бывало редко. Значительно чаще бывало, что я жду ее до глубокой ночи и ложусь спать недождавшись. Но сейчас все переменилось. Дел в театре у нее сразу существенно поубавилось, а съемки вполне укладывались в первую половину дня, ну, максимум до пяти вечера, к тому же они бывали не часто. В общем, я стал ощущать какую-то явно чрезмерную заботу обо мне. С одной стороны это было приятно, но с другой, учитывая, что у меня появилась вторая жизнь (в прямом смысле этого слова), то это меня немного напрягало. Она даже стала интересоваться моими литературными творениями, чего раньше никогда не делала и, смешно сказать, даже ревновать к некоторым общим знакомым из нашего окружения. Рассказать ей, что со мной произошло, я не мог. Я боялся втягивать ее в это, а теперь, когда ее отношение ко мне приняло такую, я бы сказал болезненную форму, я тем более не мог ей раскрыться. Ко всему прочему, я сам опасался за свое будущее. Представьте, я не был уверен в себе. Какое то чутье мне подсказывало, что в будущем грядут перемены. На работе, в общем то тоже все было нормально. По крайней мере никто не высказывал мне "дружеских" озабоченностей по поводу моего состояния. Более того, постепенно я стал замечать, что на некоторые явления смотрю по другому. Меня перестали раздражать некоторые вещи, такие как отдельные замечания начальника в мой адрес или же "неадекватная моим способностям" зарплата. Временами из меня вылетали весьма остроумные замечания по тем или иным поводам - девчонки ухахатывались. Все это благоприятно сказывалось на моем положении в коллективе. Да что там говорить, я просто радовался жизни, радовался таким мелочам, которых раньше просто не замечал и не жалел о том, чего у меня нет. Если честно, то мне ничего и не нужно было от них. Меня совершенно не прельщала перспектива карьеры на нашей фирме, а "возможность роста" теперь казалась мне просто нелепой. Я не знал чем я буду заниматься в дальнейшем, но чувствовал, что нечто важное мне предстоит скоро сделать. И это нечто тянулось из другой жизни, ЕГО жизни, о которой я все чаще и чаще думал как о своей.

В той, в ЕГО жизни, мне все в основном было понятно. До какого-то момента во многом наши судьбы совпадали, но мне не давали покоя последние события его жизни, когда он был на воле, когда они жили любя друг друга, жили каждый день, как последний день. И он, этот последний день, наступил. Но то, что я знал об этом, то, что я "помнил" казалось мне просто невероятным. Я не верил собственной памяти... точнее не верил его памяти, которая теперь была моей. То, что я знал, казалось мне невозможным, и мне казалось, что от горя, которое он пережил в тот момент, его рассудок мог помутиться и исказить реальность. Мне нужны были вещественные доказательства. Я помнил, я знал, да и он сам об этом писал мне в письме, что осужден был за убийство. Из контекста было понятно, что за убийство женщины. Теперь я знал это и сам, и знал что это была ОНА, его любимая женщина - его Котенок с острыми коготками и теплой пушистой шерсткой. Но события той трагедии практически стерлись из его памяти. А может быть он сам стер их, убеждая себя, а теперь и меня в том, что было так, как записано в приговоре суда. По крайней мере я знал, что находясь в тюрьме он часто брался за это письмо ко мне, он писал его на протяжении всего нашего с ним общения, но так и не решился отправить его мне. Смутно, как сквозь пелену слез, я вижу строчки этого письма. Я знаю его смысл, но он ужасен, он просто невероятен и мне просто необходимо достать это письмо, чтобы прочитать своими глазами - что в нем написано. Когда у него начались первые признаки болезни, он уже знал, что надо готовиться к смерти. Себя было не жалко. Жалко было те тетрадочки, которые он хранил под тюремным матрацем. В них он собирал свои последние мысли, в них же, между исписанных мелким почерком листов, хранилось и то письмо, которое он так и не решился отправить мне. Накануне, перед тем как его должны были перевести в тюремный лазарет, "на больничку", он попросил одного своего сокамерника, с которым они были дружны, схоронить эти тетрадочки и забрать их с собой на волю. Ему не хотелось их сжигать или отдавать в санитарную часть на уничтожение. Он мог бы отослать их мне, но почему то этого не сделал. Почему? Не верил он мне - вот и все. А еще в глубине души он не верил в свою смерть. Думал - может оклемаюсь, тогда продолжу, пускай будут поближе. Помру - судьба сама распорядится в чьи руки они попадут. Сгорят в огне - да и черт с ними, но пускай это будет после того как покину этот мир. Вот так он примерно думал - как я помню это сквозь горячечный туберкулезный бред и утробный смертельный кашель.

Чем больше я думал о его жизни, чем глубже проникал в его память, тем больше мне хотелось снова увидеть перед собой эти бесценные тетрадочки, и я размышлял - что для этого можно сделать. Я бы, конечно, мог восстановить их по памяти, но я не смог бы передать чувства, которые он вкладывал в них, когда находился в неволе. Это был своего рода документ, бесценный для меня документ, который многое поставил бы на свои места, по крайней мере дал бы понять - для чего мне выпало это испытание. Валет, которому он передал свой архив, должен был освободиться несколько месяцев назад. Никакой уверенности, что он сохранил тетради не было. Валет был обыкновенный "блатной", вор-рецидивист, насильник и налетчик, и рассчитывать на его щепетильность в данном вопросе было бы наивно. Он был признателен мне за татуировку; иногда, если кто меня сильно просил, я наносил их на различные части зэковских тел. Ребятам нравились мои творения и в этой связи я (в смысле он) имел в камере некий авторитет. Валету я на бедре наколол шикарную телку в интересной позе, а рядом с ней мужика с огромным фаллосом, который примеряется тут же задействовать свое орудие по назначению. Валет тащился от наколки и повизгивал, как поросенок, от счастья. Сейчас он должен быть уже на свободе. Я знал, что живет он в Солнцеве, под Москвой, но точный адрес его мне не был известен. Я долго раздумывал - стоит ли мне связываться с ним, а если да, то как это сделать.

Не давала покоя мысль и о сыне, о его сыне. Это была его боль, а теперь и моя. Она сидела глубоко в его, а теперь в моей памяти и время от времени всплывала на поверхность, как подымается муть на поверхность со дна озера. Об этом трудно говорить, потому что эта трагедия быть может еще продолжается. Она невидима для постороннего глаза, потому что происходит, а может быть уже произошла в душе человека. Бывает так, что человек жив, а душа его уже мертва. Она выедена и выгрызена из него черными страшными силами. Имя этим силам может быть разное, но одно из них, я знаю точно - это ревность, убивающая и разрушающая все на своем пути. Бороться с этим чудовищем невозможно, и если ты хочешь уберечь от него что-то тебе дорогое, то значит ты должен принести ему в жертву другое, не менее дорогое для тебя. События из его жизни, которые постепенно раскрывались передо мной, убедили меня в этом. Впрочем, бывает и наоборот (как будто подмигнул мне кто-то оттуда) - человек мертв, а душа его жива. Живет она здесь, на земле, материализованная пожалуй единственной силой, способной на это. И имя этой силе (опять я слышу чей-то горячий шепот оттуда) - любовь.

В общем, жить как раньше я уже не мог, меня тянуло в этот омут, меня уже затянуло туда так, что вынырнуть на поверхность обратно я уже не мог. Надо было действовать, и начинать надо с Валета - думал я - как с наиболее легкого звена в этой цепи. В ближайшие выходные я вывел со стоянки свою старенькую "копейку" и поехал в Солнцево.