Месть Часть 1

– Оля, ты заснула? – молчание.

– Оля, твое дефиле! Живей, – голос Владимира Николаевича, и без того громкий, эхом многократно отразился от стен примерочной. Этот голос ухитрился добраться до Олиных ушей, не застряв по дороге в одежде, развешанной на стеллажах, разгораживающих комнату на микроскопические отсеки, в которых, тем не менее, помимо девушек ухитрялись помещаться высокие трельяжи с баночками, флакончиками, кисточками, тюбиками с кремом.

Думала же Оля о том, как ей все надоело, как она устала. У сверстниц в ее 9-ом «Б» нормальная жизнь – школа, потом иногда, даже не каждый день – полчаса-час уроки, зато после этого прогулки, дискотеки, у некоторых постоянные мальчики. В выходные вообще отрыв полный – сон до полудня. А у нее? Если не показ, то шейпинг, пока с ног не упадешь, сауна, бассейн, тренировки до седьмого пота. Да, деньги, конечно… Она сейчас больше родителей получает. Но цена-то этим деньгам какая? Тем более, обещанного мамой Прекрасного Принца все равно нет…

Давно уже так, лет пять. Еще в четвертом мама ее из танцевального класса прямиком в школу моделей за ручку отвела. Сначала-то все еще ничего, даже года полтора назад Маришка, старшая сестра, D2S ее дразнила – доска, два соска. Потом уже один знакомый со смехом сказал, что не бессмыслица это, а тяжелый сероводород, для атомной бомбы сгодился бы. Но вот с прошлого года груди и впрямь как атомные бомбы взрываться стали. Как на дрожжах наливались. Перетягивала, бюстики узкие носила, ничто не помогало. Даже капусту есть перестала, хоть глупости это, конечно. Третий размер переросли, но вперед торчат, ни капельку не отвисают, будто внутри надутые воздушные шарики вставлены. Как назло совпало – переход в агентство. Менеджер ее в одних трусиках увидела, насторожилась: «Не рано тебе, девочка, силикон вставлять? » В краску сразу, в ответ только головой отрицательно мотает.

Хмыкнула та недоверчиво, к Оле подошла, груди щупает. Девочка вовсе от стыда горит, глаза даже от страха прикрыла. Как поняла руководительница, что ошиблась, извинилась, но очень сдержанно.

Оля же с того дня собственные груди возненавидела – из-за них на престижные выставки не попадала, хоть остальные параметры – классика модели, 98-56-88. Даже мысли все время дурацкие, что отрезать их надо. Если б крови не боялась, ножик бы сразу схватила и чикнула два раза, хлясть-хлясть – опять бы фигурка идеальной стала. Даже присмотрела на кухне нож как раз для этого, весь черный. Не только рукоятка, но и лезвие тоже. Почему-то думалось, что именно черным ножом надо, все-таки самое себя резать – черное ведь дело.

Но это только модельерам и менеджерам ее фигура не подходила, чуть не специально для нее шить надо было. А вот в зале наоборот. Верх-то полупрозрачный обычно на ней, бюстика, как правило, никакого, так что, как на подиум выходила, мужики балдеть начинали – сравнение с плоскогрудыми подругами очень уж в ее пользу было. Потому и не выгоняли, хоть в конверт и поменьше клали, чем другим. Вообще-то его содержимое секрет от всех, но это она после Черноморска узнала – как к Танюхе в больницу пришла, та ей и выболтала.

Тут, правда, еще вот что. Как Оля на подиуме себя в полупрозрачном чем демонстрировала, то не только мужики балдели, сама-то она тоже возбуждалась. Даже внизу чуть-чуть мокрая становилась, где-то под сердцем щекотало это приятно. Особенно, когда не сразу полураздетая выходила, а в торце подиума распахивалась. Все-таки аура зала действовала, напряжение публики, витающая в воздухе мужская похоть. Нет, эксгибиционисткой она вовсе не была, ну, разве что самую капелюшечку. Чтоб совсем перед народом раздеться, или даже только груди совсем голые показать – это она бы ни за какие коврижки не смогла, стыдно все-таки. Поэтому ни на какие частные просмотры не соглашалась, от других девушек знала прекрасно, чем такие просмотры заканчивались. Вот в примерочной, или с Владимиром Николаевичем наедине – совсем другое дело. В примерочной просто не до того, хоть табун мужиков загони. Переодеться же надо побыстрей, да швы проверить – разъезжаются часто, склепаны-то платья на скорую руку, ради фасона, а не носкости. Да не помято ли, да по ее ли фигуре, да в случае чего к модельеру дернуться – подогнать. А с Владимиром Николаевичем – это особый разговор, хоть и противно, а для дела надо, иначе бы ей тут не работать. Даже когда он спьяну ее головой об стенку бил – и то вытерпеть пришлось.

Только подумала о нем, как собственной персоной в ее закуток пробрался, наконец. За руку хватает, в коридор выпихивает, к сцене. Благо, хоть одеться успела, правда, пуговки на ходу пришлось застегивать.

Подиум этот она за год изучила. Если одиночное дефиле, то надо всю длину по серединке держаться, метра за полтора-два до края не дойти, остановиться, полы, если надо, распахнуть, потом разворот и обратно. Но тогда под софитами все время, в глазах сполохи, не только зал не виден, но и сам подиум еле-еле. Тут хитрость у Оли была – в самом конце не резкий разворот, а по периметру около самого края пройти. Тогда две мертвые зоны получаются, там притормозить можно и на публику взгляд бросить. Только чтоб увидеть хоть что-то, надо еще быстренько проморгнуть два раза, при этом дыхание затаить и напрячься. В этом случае зрачки от яркости отходят, сразу расширяются, и смотреть можно.

Так и в этот раз сделала. И головой еще в стороны повела, чтоб побольше картинку в себя набрать. А просмотреть ее, в уме проиграть и попозже можно, под софитами. Этому тоже научилась, благо, зрительная память хорошая. Два раза зал в себя вобрала, на обоих углах. На обратном дефиле прокручивать стала. Очень престижная публика в зале, весь бомонд. Даже мэр с супругой, холуи вокруг пасутся. Ведущие телевизионные – лица знакомые. Четверо парней еще каких-то противных. Хоть самой Оли лишь чуть постарше и ведут себя, как на дискотеке наширялись, но во втором ряду сидят, причем по центру. Золотая молодежь – сынки элиты какой. Рожи тоже мерзкие какие-то: один с бороденкой реденькой, другой с усиками под Гитлера, третий в прыщах весь, а четвертый такой жирный, что даже не двойной подбородок, а четверной, кажется. Смотрят на нее, ржут на весь зал. Еще пару певцов заметила, что на пенсию никак не решатся, хоть давно пора – уши от них вянут.

Но вот Прекрасного Принца опять не видно. Зря мама говорила, что они на просмотрах толпами, ни одного пока не встретила. Не с Пашей же опять встречаться начать? Но одноклассники вообще на принцев мало похожи. Вообще зря с ним Оля разочек по глупости попробовала, просто подружки по агентству засмеяли, когда узнали, что еще ни разу ни с кем. Тем более, он тогда ее шампанским опоил, ничего не соображала. А все равно, только больно было, удовольствия никакого. Зато это ей наука хорошая была, уж после этого ни на какие предложения не соглашалась, блюла себя, Принца ждала. Хоть много предложений было, особенно сауны и эскорт, хорошие деньги предлагали. Ну, Владимир Николаевич, понятно, не в счет – это уж по обязанности, иначе бы с ее грудью от ворот поворот сразу, без разговоров. Правда, обязанность эта противная была. Как он разденется, пахло от него как-то противно, кислятиной какой-то. Никакие дезодоранты заглушить не могли. Про себя Оля морщилась, но удовольствие изображать приходилось. Про себя думала: «вот опять раз-два-три-четыре-пять начнется». Даже считала про себя, сколько он движений в ней сделает. Ну, пять – это конечно, не так, но редко больше десяти, как уже изливался. Только натирал внутри, с часок саднило после него…

Вот-вот последний выход на сегодня, после Лены, Кати и Светы. На торце подиума опять в зал глянула и сразу вновь на эту ржущую четверку наткнулась, Прыщавый от какого-то дурацкого восторга аж по коленям себя хлопает. Молнией вдруг промелькнуло – сообразила сразу, кого они ей напоминают. Хоть и не могли быть из Черноморска, а всё такие же хари, хоть те и потемнее были. В Черноморске она этих джигитов в зале видела, это потом они уже Танюхой занялись. У Оли тогда молния сломалась, никак не могла платье стащить, а Танюха первой ушла, в гостиницу торопилась, кавалер должен был звонить. Крик с улицы Оля услышала, к окну бросилась. Жарко же – рамы нараспашку. А там с Танюхой в пятый угол играют – кружком встали, друг к другу перекидывают. Подруга визжит, а эти ржут, ну точь-в-точь, как сегодняшние. Причем метрах в десяти-пятнадцати, не более, милицейский козлик стоит, к нему прислонясь – мусора. Не просто смотрят, а ухмыляются – под фонарем видно. И не только менты так. Охранники у входа в клуб стоят, как ни в чем не бывало. Танюха им всем «помогите! » кричит, а они будто не видят и не слышат ничего. Только пялятся.

Оля тогда в коридор сразу рванула, в комнатку к модельеру-антрепренеру, тот, только глянул – к своим гориллам. С места в карьер всей толпой к входным дверям, аж стены от топота ходуном заходили. А у дверей директор и его бугаи-вышибалы. Причем уже не наружу смотрят, а внутрь зубы скалят, на приезжих бодигардов. На улицу не пускают, чуть в вестибюле разборку не устроили. Директор усмирил, хоть и с трудом. И очень доходчиво, что была бы шпана подвыпившая – нет проблем, сразу б его охранники сработали. Эти же не пацаны простые, а байки – детишки местных баев, то бишь авторитетов и администрации. С ними в городе связываться никому не позволено. Хоть нос кто высунет, сразу байки пальбу начнут, а виноватыми вас сделают. Так что, мол, сочувствует безмерно, но, увы… Тем более, говорит, девочки же у вас застрахованы, так что никому никакого убытка не будет.

У окна Оля застыла с модельером вдвоем, вцепилась в него, только поскуливает тихонько. А тот лишь цедит сквозь зубы, но тоже негромко: «Сволочи… сволочи… сволочи».

Сначала эти байки черноморские просто по кругу Танюху кидали, потом каждый норовит пощечину ей дать и за платье при толчке дернуть. Одежда в клочья, одна грудь обнажилась, но не до того ей, локтями лицо от ударов прикрывает. Не просто кричит, захлебывается даже, а вокруг спокойствие полное – будто так и надо. Споткнулась, на бок упала, лежит, в комок сжавшись. Ногами по ребрам, и за волосы поднимают. «Трусы снимай», – командуют. Танюха уж поняла, что помощи не дождется. А сама не снимет, джигиты помогут, тоже без лишних слов понятно. Стащила. Как ногой через них переступала, пошатнулась было, но хоть в этот раз удержалась.

Наступают на нее, к машине подталкивают. Тогда еще толком Оля в них не разбиралась, только видит – иномарка красивая, низкая, черная, хромированных частей много, а капот просто огромный. Как раз к нему Танюху, спиной причем. Уже не кричит – бесполезно, даже не отбивается. В какой-то момент между джигитов юркнуть собралась, тогда за руки крепко схватили, спиной на капот уложили. Штаны расстегивают.

Звук мотора – козлик уезжает. Видно, решили менты даже свидетелями не быть – я не я, и хата не моя. А девушка уже лежит. За руки ее держат, ноги вверх высоко задрали. Те, кто держат, еще по груди шарят, а один, чуть постарше на вид, между ног пристроился, за ним очередь сразу. Криком кричит Танюха. Не просто насиловали ее, это уж после Оля узнала, – а в оба отверстия нижних. Разорвали, сшивать потом пришлось…

Еще что поразило – на улице же людей полно. Мимо проходят, глаза в сторону воротят, будто не видят ничего. Как девушка полураздетая на капоте, как она во весь голос на помощь зовет, как ее насилуют внаглую…

Когда все через Танюху прошлись, рядом на землю ее скинули, а сами джигиты в машину уселись, поехали. Только тогда директор разрешил кинуться к ней… В Черноморске не рискнули оставлять. Все вместе свернулись сразу, и в аэропорт, домой, а там скорую к трапу – еще из самолета вызвали, как ей совсем плохо стало. Деньги, правда, Танюхе выплатили неплохие, уж страховка это была, или нет – Оля не знала. Знала только, что никакие следователи ни в больницу, ни позже так и не приходили.

А еще знала, что уж очень эти четверо уродов ржущих, которых она мельком с подиума разглядела, похожи на тех джигитов из Черноморска. Еще подумала тогда, как бы и с ней не случилось чего, хоть и успокоила тут же себя, что нет тут такого беспредела, не провинция все-таки. Хоть на самом-то деле, как в воду глядела…

Света уже за кулисами, последнее дефиле. Сердце щемит, настроение почему-то тревожное. О пацанах этих забылось совсем, даже в их сторону не посмотрела. Испугалась только – вдруг дома чего случилось. Не с мамой ли? Вдруг на самом деле руки на себя сейчас накладывает? Скорей туда, скорей! Таблеток-то нет уже, в канализации растворились, так вдруг еще чего надумала? Никогда раньше такого предчувствия не было, а вот сейчас впервые сбежать с показа захотелось. Как можно быстрей. Переоделась по-быстрому, на улицу рванула – до дома всего ничего, минут пятнадцать пешком, если не торопясь, а если быстрым шагом, почти бегом, да дворами – так меньше десяти.

Выскочила, от бодигарда отмахнулась – чего, мол, меня провожать, два шага всего. Главное же – быстрей, быстрей – сердце барабаном стучит! В арку, наискосок через двор, на параллельную улицу выскочила. По ней вперед немного надо, потом повернуть. Вдруг позвал кто-то: «Ольга! ». Оглянулась. К стенке прислонясь, один из четверки ржущей стоит, с гитлеровскими усиками который, ухмыляется еще. Вот уж кого не ожидала. От испуга к бровке тротуара шарахнулась. Того не заметила, что припаркованная там машина не пустая, да еще дверца приоткрыта. А как за руку ее схватили и внутрь рванули, поздно уж было. Даже вскрикнуть не успела – Усатый, который перед тем стенку подпирал, подскочил сразу, рот ей зажал.

На заднем сиденье оказалась. Посередине. По бокам Прыщавый и Усатый сидят, руки ей заламывают, чтоб не вырывалась, а еще один – Жирный, с правого переднего сиденья – обернулся, на нее скалится. Стекла закрыты, конечно, тут кричи, не кричи – толку никакого. Бородач за рулем, он с места так машину рванул, чуть Жирного на них не бросило. Имена-то она потом узнала, даже фамилии – звучные фамилии оказались, всей стране известные – но про себя всё так же их называла, по тем кличкам, что с самого начала дала.

– Попалась, Оленька? – это Усач спрашивает, а сам на грудь руку кладет, сжимает.

Дернулась, конечно. Руку его отпихивает. Усатый тогда недоумение на лице изображает:

– Ты что, курочка? Не поняла, что попалась? Плохо, что не поняла, – налево к ней поворачивается и по щеке бьет.

Слезы просто брызнули. Не так больно – все-таки тесновато в машине для полного размаха, – как обидно. И страшно еще.

– Теперь поняла? – опять по груди шарит.

Сжалась вся, не двигается, только слезы не останавливаются.

– Молодцом. А так? – молнию ей на джинсиках расстегивает, руку туда.

– Не надо… – просит.

– Как это не надо? – Прыщавый с другого бока уже в голос смеется. Просто захлебывается весь, слюни брызжут. – Так зачем ты здесь? Не поняла, выходит? – и по другой щеке ее бьет.

Замолчала. Не то что больно, левой рукой ударил, но сердце сжалось – действительно ведь понятно, что с ней делать хотят, к бабушке ходить не надо. Теперь Прыщавый груди лапать стал, даже причмокивает от удовольствия. А правая рука Усатого уже в джинсах, резинку на трусиках приподнимает, под них забирается, по лобку шарит. Потом за волосики пальцами ухватил, рванул. А сам в лицо пристально смотрит. Не доставила ему удовольствия, сдержала крик, хоть от боли и дернулась.

Усач по лобку ее поглаживает и с ухмылкой:

– Шелковая мохнатка, – дальше пальцы пытается запустить. – Показать не хочешь? – в лицо Оле пристально смотрит. Оля, понятно, молчит. А что сказать-то? Только ноги со всех сил сжимает, чтоб никуда не пробрался. Тогда Усатый добавляет:

– Так все равно придется, – обеими руками за пояс джинсов ухватился, вниз тянет. А Оля, наоборот, в сиденье ягодицами поглубже забирается, в спинку вжимается, да еще руками штанишки придерживает.

Усатый тогда ей ноги приподнимает и Прыщавому:

– Помоги стянуть.

А тому не до джинсов, он уже блузку расстегнул полностью и распахнул. Оля даже не сопротивлялась, не до того, с двумя парнями ведь сразу не сладишь. Так что груди ее наливные наружу торчат, Прыщавый их сжимает, на ладони взвешивает, соски перебирает. Хоть весь слюнями от этого занятия изошел, но все равно от грудей оторвался, Усача послушался, Олю за левую ногу схватил, поднял высоко. Жирный на переднем сиденье весь вывернулся:

– Парни, видно плохо. Шмандайте, но сами не заслоняйте. Поглядеть охота…

Да и Бородач, даром, что за рулем, не столько вперед на дорогу смотрит, как в зеркальце – что там на заднем сиденье делается. Даже подправил его специально.

Ноги Оле к самой голове, считай, задрали, джинсы с трусами до колен стянули. Но она голени в замок сомкнуть сумела – тренированная все-таки, так что у парней из зрелища только голая попка с бедрами. Попытались Прыщавый с Усачом их раздвинуть, но бестолку. Так что лишь тем ограничились, что шлепнули ее, да ягодицы пощупали. Потом отпустили и на пару грудями занялись.

Привстала Оля, джинсики подтянула, даже пуговку на них сумела застегнуть. Потом только отбиваться от кавалеров стала. Даже не столько отбиваться – толку-то чуть, как плечами загораживаться, нагибаться, да увертываться. Мимоходом в окошко глянула – машина уже за город выезжает. Пост ГАИ еще издали увидела, насторожилась сразу, еще думала, может, удастся на помощь позвать. Особенно напряглась, когда постовой их машину глазами пожирать стал. Закричать даже решила, или хоть руками замахать – внимание привлечь. Как бы не так! В струнку вытянулся, честь отдает. «Это уж так крепко влипла, дальше некуда», – подумала.

Похоже, Бородач главным у них был. Как надоело ему в зеркальце на пыхтящую тройку любоваться, сказал, чтоб отпустили девку.

– А то, – говорит, – вы так распалитесь, что до дачи не доедем, придется на полдороги останавливаться, да в кустики заезжать.

Послушались его парни. Оля тогда хоть дух смогла перевести и застегнуться. Заодно насчет дачи к сведению приняла – не понравилось это ей. Если б хоть в город куда везли, на квартиру какую-нибудь, сбежать был бы шанс или хоть в окно закричать. Если б просто в лесочек, то вряд ли бы особо надолго это приключение затянулось. А дача – это всерьез, тут уж особых шансов не предвидится…

Свернули с шоссе. Дорога красивая, изгибы плавные, по обеим сторонам у самого края асфальта лес начинается, а деревья по бокам верхушками будто к дороге нагибаются. Как шатер. Но Оле не до красот – дрожь противная напала, просто трясется вся. И предчувствие – что просто изнасилованием она не отделается, это-то они и по дороге могли, что куда хуже придется.

Бетонный забор высоченный, ворота железные. При их приближении открываются, Бородач даже не притормаживает. Из будки бугай в камуфляже выскакивает, калаш на боку. В струнку вытягивается, морда подобострастная. Ну, после гаишника это уже не удивительно.

По вьющейся дорожке мимо бассейна с фонтаном проехали. Потом большой дом с башенками, как дворец средневековый – мимо. Потом одноэтажный домик кирпичный, около него Бородач остановился:

– Всё, приехали.

Обе задние дверцы нараспашку, парни выходят. Прыщавый Оле:

– Милости просим. Сама вытряхнешься, или помочь? – руки еще к ней тянет.

– Сама, – выхода-то все равно никакого не предвидится, но нарочно направо вылезает, от Прыщавого в другую сторону, хоть справа и Усач на подхвате.

– Тут жить будешь, – кто-то из них ей на дом этот показывает. А что же она, дура что ли, не поняла? Сама вместе с компанией к двери идет.

Еще как входили, сзади по Олиной попке руки чьи-то шарят. Инстинктивно хотела обернуться и врезать, но сразу сообразила, что только себе хуже тогда, что это только самые цветочки первые, что только начало. Сделала вид, будто не заметила вовсе.

Гостиная громадная, овальный стол посередине, длиной метра четыре, не меньше. Паркет наборный, по одной стене камин чуть не до потолка. Небось, быка целиком там на вертеле зажарить можно, – Оля еще тогда подумала. С другой стороны двери в комнаты, они открыты. Понятно, что спальни – там кровати под пологами видно. Даже не кровати, аэродромы целые. И в углу еще бар со стойкой – бутылок стоит видимо-невидимо, впору кафе какое открывать. Но долго не дали Оле всё это разглядывать, Жирный подскакивает, в груди лапищами впивается, видно, на переднем сиденье насидевшись, очень уж сейчас потрогать захотелось, как дозволено стало. Да еще слюна у него в уголках губ, противно. Но Бородач его отстраняет:

– Потом. Еще успеешь. Да во всех местах. Да не ты один, – смеется и к Оле подходит.

Еще как ехали, понимала девушка, что насиловать ее будут, вариантов этого избежать толком-то никаких. Поэтому, когда от жадных рук отбивалась, все-таки сосредоточиться сумела и про себя всю линию поведения просчитать. Отморозки с деньгами большими, с положением – значит, шлюхами избалованные, это раз. Просто секс их поэтому скорей всего не очень-то интересует, это два. Больше ее сопротивление будет заводить, да то, что она модель, которая на всякие приключения не соглашается, это три. Так что у них на поводу идти нельзя, сопротивляться при изнасиловании тоже никакого резона нет. Наоборот, доступность надо изображать, тем более не девочка уже, от секса ничего особо не потеряет. Приобрести тоже вряд ли чего приключиться может – гады эти наверняка всеми докторами трижды в день проверяются, а Оля каждое утро таблетки глотает – мало ли когда Владимиру Николаевичу приспичит. Отсюда из всего вывод: надо бревно-бревном лежать, только гримасу попротивней корчить. Может тогда сообразят, что никакого кайфа не словят, плюнут на нее и отпустят. Да и вероятность есть, что не вся четверка тогда через нее пройдет, тоже полегче получится…

Поэтому, когда Бородач на правах главного ее за руку схватил и потащил в одну из спален, она внутренне готова к этому была, не противилась ни капельки, чуть ни впереди него пошла. Только он ногой дверь захлопнул, как она сразу молнию на джинсиках расстегивает, одним движением их вместе с трусами стягивает, на кровать прыгает, на спину сразу, ноги в стороны широко, на парня смотрит. Он от такой прыти даже опомниться не успел, как Оля ему:

– Ну? Долго тебя ждать? – да еще с кривой усмешкой – мол, нет проблем, мол, мне это что раз плюнуть. Пришлось, правда, внутри себя всю стеснительность заглушить, весь стыд… И еще, чтоб он не услышал, как сердечко бухает. Зато от души получилось, Бородач с открытым ртом застыл, ответить-то нечего. Не ожидал такого – очень уж не вязалось с ее поведением в машине. Мямлит только растерянно:

– А верх?

Она к этому тоже подготовилась. Плечиками недоуменно пожимает сразу:

– Зачем? Разве это тебе надо? Но пожалуйста, – блузку быстро расстегивает, полы распахивает. Лифчик она редко надевала – груди хоть и большие, но крепкие, налитые. Потому соски в потолок уставились, а Оля – все с той же ухмылкой на Бородача.

У него от ее напора сразу весь пыл пропал, чувствует, как между ногами сморщилось всё. Не то, что стыдно свою несостоятельность показывать этой девке, которая на проверку шлюхой оказалась, но все равно неприятно – засмеет же. Замялся, потом плюнул и к двери повернулся, следующего позвать. Обрадовалась Оля – уловка и впрямь действенной оказалась. Решила в том же духе держаться. Не успел Бородач дверь открыть, как она его действия опередила, во весь голос крикнула:

– Кто там по старшинству? Заходи!

Прыщавый втиснулся. Может, если б кто еще вторым оказался, она бы и продолжить смогла. Но с этим облом получился. Как увидел парень голую девчонку, призывно на кровати лежащую, раздеваться сразу стал. А от его тела такой кислятиной потянуло, хуже, чем от голого Владимира Николаевича. Это, похоже, чтоб ее совсем добить. Рвотные позывы сразу, конечно. Еле сдержалась. Постаралась, правда, роль шлюхи дальше выдерживать, но не получилось – уж очень противно было его до себя допускать.

Надеялась себя успокоить известным советом насчет «расслабься и получи удовольствие», не помогло. Решила, что вранье это всё – какое уж тут удовольствие, когда на тебя вонючая туша залезает. Внутри все сжалось, он рукой помогает, никак место нащупать не может. А Оля от боли морщится – там же сухо, как в Сахаре. Он же не просто засунул, а двигается еще в ней своим наждаком. Непонятно даже, что хуже – вонь кислотная или боль снизу.

Потыркался-потыркался он в ней, кончил, наконец. Хорошо хоть быстро, примерно как Владимир Николаевич. Правда, эти минуты Оле вечностью показались. Следующего зовет, а девочке уже не до того, чтобы хоть какую роль играть, уж очень саднит внутри. Сжалась.

Третьим Усач оказался. Как зашел, сразу командует:

– Ножки в стороны. Быстренько.

Послушалась, конечно. Куда ж деваться. Он ей туда так уставился, будто никогда голую женщину не видел, даже глаза прищурил, чтоб получше взглядом схватить. А Оля замерла – ведь уже натерто, считай, по содранной коже будет. Но больно не было – все-таки смазку ей Прыщавый напустил, да и вонючестью никакой от Усача не несло, только дезодорантом дорогим. Про себя даже вздохнула с облегчением и как с Владимиром Николаевичем в уме движения считать начала. Но раз-два-три-четыре-пять с Усачом не получилось, он надолго на ней задержался. Где-то на цифре пятьдесят двойные толчки делать начал, а пока Оля раздумывала, как их засчитывать – за один или два, со счету сбилась. Тут он еще в груди ей ладонями уперся, привстал, в лицо смотрит, улыбается. Сначала даже не поняла, с чего это. А потом внутри собственную предательскую влажность ощутила, как на подиуме бывало иногда. Он это видно почувствовал, спрашивает:

– Ну что, нравится?

Оле и ответить нечего, только краской залилась. Ведь на самом-то деле ей противно до отвращения, до рвоты, а вот собственное тело подводит. Никогда не думала, что так случиться может, что в сексе хоть что-то приятное есть. Ведь сколько уже раз им занималась, а никогда ни малейшего возбуждения не испытывала. Ну, если, конечно, самого первого раза не считать – с Пашей. Да и то тогда только самое начало понравилось, когда он ее раздевал с поцелуями, а дальше и не помнит ничего кроме боли.

Опять к своему телу прислушалась, хотела было приказать ему, чтоб не реагировало на Усача, и тут обнаружила, что, сама того не сознавая, двигается в такт парню. Ну, это-то она прекратила сразу, как осознала, только еще больше покраснела, почти до пяток. Хоть и замерла сразу неподвижно, но он все равно успел заметить, взревел радостно, груди до боли стиснул, а Оля, почувствовав, как в ее нутро ударяют победные струйки, вновь ощутила что-то похожее на подиумное возбуждение. Усач же соскочил с нее сразу, как кончил. Ни минутки не задержался, хоть Оля ощущала, что где-то в подсознании желает этого…

Жирный за собой даже дверь прикрывать не стал. Заходит, глаза масляные, а рожа до того противная, что девушка заерзала. Хоть тазом только самую капельку пошевелила, а оттуда сразу звуки такие, будто у нее несварение желудка. Да громко очень, на всю комнату. Взвился сразу:

– Пердишь, сука? – и по щеке ее бьет, потом по груди.

На самом-то деле отлично понял, что это приятели его в девушку спермы чуть не ведро напустили, да и воздуха полно. Оттого и злиться начал, что самым последним оказался. А виноват-то кто? Понятно, Оля. Не на своих же дружков раздражение выплескивать…

К ней на кровать подсаживается, с грудей начинает. И ладно бы просто мял, так соски выкручивает, потом кусаться стал, а затем еще целоваться полез. А ведь мокрый весь, даже с носа капельки пота скатываются. Да еще в уголках губ слюна пузырится. Вот уж удовольствие целоваться с таким! Рот сжала плотно, не захотела его язык пускать, так вновь пощечину заработала. Навалился потом. Знает прекрасно, что тяжелый, так нарочно всем весом, да еще колючий локоть ей в плечо воткнул. Снизу рукой шарит, свое хозяйство заправляет, хоть чего уж искать, и без того все раскрыто, а уж мокро так, что хлюпает.

Так долго вставлял, по губам елозил, что щекотно там стало. У девушки подозрение закралось – не девственник ли, раз никак правильное направление поймать не может. Даже хихикнула в душе, хоть особого восторга не испытывала. В отместку за пощечину помучить его решила – только Жирный пальцем нащупает, куда пихать надо, и руку чуть уберет, так она нарочно чуть сдвигается, чтоб членом промахнулся. Но в какой-то момент не сложилось – он клитор ей задел, от этого как разряд тока девушку пробил, так остро стало. Она дернулась сразу и сама нанизалась. Жирный сразу духом воспрял, уже обоими локтями в Олю уперся, как велосипедный насос заработал – и двигается так же, и дышит шумно. А девушка, пока играла с ним, уворачиваясь, как-то неприязнь преодолела. Вернее, не столько преодолела, как куда-то в глубину сознания запрятала. И сейчас, хоть и дышать под такой тушей тяжело было, и плечам больно (еще подумала, что наверняка синяки останутся), а все равно – вновь снизу приятные ощущения пошли, как перед этим с Усачом. Опять на свое тело обиделась, что предает ее, но хоть успокоилась, что в такт ему двигаться не получится – слишком уж этим боровом придавлена. Так что он и не заметит ничего. Да похоже, даже если б и двигалась, все равно не заметил – неопытность из него так и перла. Кончил тоже быстро – Оля только разогреваться стала.

Хоть тело девушки некоторую незавершенность испытывало, но сама она обрадовалась, что все более-менее спокойно закончилось. Мысль опять стрельнула: коли вся четверка у нее «в гостях» побывала, вдруг всё, вдруг закончилось ее похищение, вдруг отпустят сейчас? Чтоб свершилось это, хотела все тем же развратным тоном спросить, не хотите ли, мальчики, по второму кругу пройтись, я, мол, и не против совсем, даже наоборот, как опередили ее. Чей-то голос из-за двери:

– Ну, чего разлеглась, живо сюда!

Надежду не потеряла, вскакивает живенько, в джинсы впрыгивает, в кроссовки, блузку на плечи, застегивает на ходу, трусики в карман, а в уме все ту же фразу прокручивает – второй круг им предложить. Но опять не успела, только в гостиной показалась, как Бородач ее за руку хватает, на стол показывает:

– Вот твоя сцена. Стриптиз изобрази.

Вроде спокойно сказано было, не агрессивно совсем, но в душе у Оли просто взорвалось что-то. Ведь мало, что похитили средь бела дня, от дома в двух шагах, мало, что в машине ощупывали нагло, да били еще, мало, что ни о каком окончании программы и речи нет. Так она еще должна их ублажить по полной программе – сольное выступление тут устроить. Да хрен вам! Да не будет такого! Глаза у девушки загорелись, кулачки в талию уткнула, почти кричит:

– Шел бы ты говно жрать, козел вонючий!

Бородач только усмехнулся, а Прыщавый сразу подскакивает:

– Что ты сказала? – за волосы ее хватает, голову запрокидывает, а свободной рукой по щеке наотмашь: один раз, второй, третий. И шипит:

– Еще? Или хватит?

Хоть голова у девушки под ударами болтается, хоть кровь из носу пошла, но нашла в себе силы, выкрикнула:

– Подонок! – и сама его кулаком по носу.

Парни вокруг даже не вмешались в драку, смеются:

– Ну, кто кого? Пока 1:1, – а Прыщавый вовсе рассвирепел – нагнул ее вперед и со всей дури коленом под дых.

Задохнулась Оля, согнулась, ртом воздух ловит, но все-таки головой мотает из стороны в сторону – не буду, мол. Прыщавый опять было замахнулся, но Бородач его останавливает:

– Погоди, попортишь девку. С такой упрямицей по-другому нужно, – и Оле с хищной улыбкой:

– Мамаша твоя долбанная в «Альтаире» бухгалтерит?

Девушка замерла: выходит, они не просто так с бухты-барахты ее похитили, а перед тем всю подноготную вызнали. Бородач же продолжает:

– Про то, что у нее налоговая с ОБОПом при камеральной нашли, маманя говорила? Что валюту за путевки у туристов принимала? Что под сто кусков у нее конфисковали? Без расписки, конечно. И что генеральный сейчас раздумывает – то ли тюхнуться у мытарей отбить, то ли на нее должок выставить? И что этот самый генеральный ко мне в ноги бухнулся: «спаси, помоги, батяне словечко шепни». А я вот думаю ему посоветовать маманьку твою в расход определить – тогда и проблем никаких не будет, уж с бабками вопрос – говно, решу без проблем. Всё тебе ясно?

Что-то из этого Оля дома слышала. Мама больше недели плакала, места себе не находила, на телефоне висела, как-то выкрутиться пыталась, а вчера Оля у нее в сумке случайно несколько упаковок таблеток увидела – сразу же в унитаз спустила, конечно. Оказывается, вот в чем дело, вот от кого зависит. Да и вообще, не его ли рук дело? И не у него ли конфискованные деньги?

– Что вы от меня хотите? – повернулась к Бородачу.

Тот ухмыляется, Прыщавому говорит, мол, вот как с девками обходиться нужно, чтоб шелковыми стали, а потом Оле:

– Сказано же тебе – «стриптиз». Вот тут, – опять рукой на стол машет.

Подумала – а варианты у нее есть? Гордячку из себя строить – так мало, что изобьют, очень похоже, что мама тогда руки на себя наложит, не проблема еще таблеток накупить. А так – считать можно, что не стол, а подиум перед ней. Да, собственно, и чего уж теперь-то стесняться – после того, как они все не только на ее прелести насмотрелись вдосталь и нащупались, но и через нее прошлись?

– Ладно, – говорит. Еще головой для убедительности кивнула – чтоб опять на нее с кулаками не пошел кто-нибудь.

На стол забралась, выпрямилась – и вправду, будто на сцене. Тут кто-то из парней колонки врубил. Будто специально подбирали – восточная мелодия, тягучая, протяжная. Сама зовет плавно изгибаться.

Глаза прикрыла – чтоб свободней мелодии отдаваться. Ритм поймала, медленно двигаться стала. Внушает себе, что на подиуме, а не у этих козлов. Медленно пуговки на груди расстегивает. Даже самую капелюшечку возбуждения поймала – такого знакомого. Блузку расстегнула, с плеч скинула, сразу же руками перехватила, к себе прижала – прикрыться. Посмотрела, куда ее положить – не кидать же на пол, глаза пришлось приоткрыть. Сразу все вернулось – не подиум это никакой, только глазищи мерзкие на нее уставились. Вспыхнула сразу, но себя пересилила. Стриптиз, так стриптиз! Пусть пялятся, а она себя покажет! Пусть и не кинозвезда, но кое-что умеет, не зря на танцы ходила! Голые груди еще к ним выпятила, повела ими, всколыхнула – знала ведь, как это на мужиков действует. Причем в движении все время, хоть площадка и маленькая…

Молнию на джинсах расстегнула, а вот как их снимать – большой вопрос. Это же не в примерочной переодеваться, а на подиуме никогда так не приходилось. Распашную юбку на одной пуговке у пояса – это запросто, такое часто бывало, когда купальники показывала, а вот джинсы – нет. Весь ритм танца собьешь, если по очереди с ног их стаскивать будешь. Тем более стрейч, а не х/б, да в натяг… Так что, томно извиваясь, до колен их спустила, интимной стрижкой-брижкой во все стороны сверкнула, а потом резко на спину опрокинулась. Ноги к потолку задрала, в такт музыке ими подергала, руками оглаживать стала и снимать одновременно. Трусики из кармана вывалились – плевать! Как одну штанину сняла, еще на шпагат в воздухе развела – ясно ж, куда смотреть будут, уж не на то, как она другую ногу освобождает. В завершение на спине крутанулась, потом мостик, не вставая с него, ступню под шею – вертикальный шпагат. В нем застыла.

Парни так заворожено смотрели, что даже не сразу поняли, что уже всё, выступление закончено. А потом не выдержали – зааплодировали. Хоть и не та ситуация, а Оле все равно приятно стало, что оценили работу. Причем ведь экспромт! Подумалось ей еще, что раз профессионализм увидели, да старание ее, то особых жестокостей не будет, всегда же лучше по-доброму…

Но тут Прыщавый весь Олин победоносный настрой сбивает:

– Больно ты быстро вертелась, разглядеть не успели.

Бородач тоже включается:

– Давай-ка на спинку ложись, и ноги к ушам, раз такая вертлявая.

Неприятно девушке стало. Все-таки одно дело сцена, пусть и примитивная, выступление на ней, пусть и стриптиз, демонстрация своего тела, пусть и нагого, а раздвигать ноги – уж слишком поза недвусмысленная. Это еще в постели куда ни шло, но не на столе перед четверыми парнями. Уговорила себя тем, что свою классную растяжку покажет. Хоть и покраснела, но ноги вверх завела. Сначала прямыми, потом, чтоб голову на пятки удобней положить было, чуть их согнула. Правда, в последний момент не выдержала – ладонью распахнувшийся пах прикрыла. От этого ее жеста парни заржали. Дружно, вчетвером. А Бородач ее за туловище схватил, к краю стола пододвинул, к приятелям обращается:

– Кто первый попользуется? – и Оле:

– Ты руку-то убери, сквозь нее затруднительно будет, – опять взрыв смеха.

Она-то, конечно, сообразила, что остальная троица ею уже попользовалась, кто получше, кто похуже. А вот Бородач до сих пор голодный ходил, зато сейчас, видно, сильно приспичило, как на ее сольное выступление насмотрелся. И вправду, парни только ржут, а он уже свое хозяйство из штанов выпростал и в Олю сует:

– Ну, раз никто не хочет, я оприходую.

Стыдно ей стало безумно. Еще когда парни к ней по одному заходили, все же не так, это на нормальные отношения похоже было. А вот перед всеми на столе, когда четыре пары глаз за ней наблюдают, каждое движение ловят, каждый вздох, каждую гримаску – это просто ужасно! Сжалась вся, даже дышать старается неслышно. Бородач же со всех сил пыхтит, со всего напора в нее входит-выходит. Еще парни по бокам груди мнут, живот месят. Позорище! Тут Бородач еще масла в огонь добавляет:

– Чего неживая лежишь? Подмахивай!

А как ей подмахивать, спрашивается, если выгнувшись лежит? Почти же только на пояснице…

– Не хочешь, сучка? Дело твое! – и в нижнее отверстие перемещается. У Оли-то вся промежность мокрая давно – и от соков всяких, и своих, и чужих, да и пот тоже – не так-то просто всю эту акробатику делать. Так что один толчок, и он уже там. Больно просто жутко, расперло всё там, такое ощущение, что рвутся внутренности. Не выдержала, взвизгнула. Впервые же так с ней, в попку. А он только похохатывает – мол, просто отлично. И наяривает во всю мощь. Еще Оля тогда подумала, как же он не боится, что какой-нибудь СПИД от нее подцепить может. Да, видно, они про нее уже всю подноготную узнали, что безо всякой опаски с ней занимались.

Кончил, наконец. Надеялась, что на этом всё, но трое остальных, насмотревшись и нащупавшись, тоже своего захотели. И в той же позе. И тоже в оба отверстия. И опять было очень больно, особенно в развороченной попке…

Закончилось это испытание далеко заполночь. Одеться Оле не разрешили, позволили только под их наблюдением сходить в туалет и подмыться. Дверь не просто оставили открытой, а гурьбой набились туда вслед за ней – продохнуть негде, окружили унитаз, нагнулись с мерзким хихиканьем, чтобы ничего из намечавшегося зрелища не пропустить. Девушка покраснела до корней волос, но что ей оставалось делать? И она, усевшись на стульчак, пустила толстую громкую струю. Сразу со всех сторон раздалось довольное ржание и издевательские комментарии. Хорошо хоть, на биде можно было отвернуться от мучителей…

На ночь парни по комнатам разошлись, а Олиной постелью всё тот же стол определили. Одеться не позволили, сверху прикрыться тоже, разрешили только джинсики под себя подложить. И так, и этак крутилась – никак заснуть не могла. Потом клубочком свернулась, только задремала – пощечина. Открывает глаза, над ней Усач стоит, шипит грозно:

– Не слышишь, что ли? Зову. Ко мне марш! – еще за руку дергает.

Думала, опять насиловать станет, приготовилась к этому. Нет. Улегся, а Оле приказал нагнуться и грудями по своему лицу водить – мол, нос чешется. Затем опять в зал прогнал, на стол. Но до самого утра девушка так и смогла уснуть, жестко лежать было, прохладой по пояснице тянуло, и все тело болело, попка особенно…

Против ожидания парни рано просыпаться начали. Первым Прыщавый встал. Подкрался на цыпочках и во весь голос ей прямо в ухо гундосит:

– Подъем, сучка!

Вероятно, надеялся напугать, но Оля не спала, сквозь полуприкрытые веки все его перемещения наблюдала. Отметила еще, что он в семейных трусах в горошек, вид нелепый. Смешно стало, но сдержалась. Со стола соскочила, думала было еще наклониться низко и съязвить что-нибудь типа «что угодно моему повелителю ненаглядному», но справедливо решила, что ничего, кроме очередной пощечины, в этом случае не получит. Повелитель же тем временем девушку за руку хватает, в туалет тащит, там перед унитазом останавливается и свое желание оглашает:

– Отлить хочу. Действуй!

– То есть?

– Вынимай и вперед!

Чисто теоретически Оля представляла себе, как мочатся мужчины. В подворотнях по вечерам неоднократно наблюдать приходилось, как какой-нибудь пьяница стенку поливает. Морщилась тогда брезгливо и побыстрей прошмыгнуть пыталась. А тут… Ну, что член из трусов достать надо и руками его держать (или только одной рукой достаточно?), это ладно, еще вчера насмотрелась она уже на отростки этих парней, вволю насмотрелась. Так что это ее не очень смущало. Но ведь потом моча оттуда польется, вонять будет. Противно! И стыдно самой к парню в штаны лезть – никогда она этого не делала, не проститутка же! К ней-то забирались, понятно. Но не она же сама! А потом подумала: «да черт с ним, невелико унижение», решительно под резинку трусов залезла и на белый свет это чудо природы вытащила.

Тут с новой трудностью столкнулась – она думала, что прямо в унитаз висюлька уставится, если и надо будет подправить, то самую малость, а орган-то твердющим оказался, к потолку устремился. Нажала – не идет, пружинит. Тогда двумя руками схватила, и с силой его вниз, парень даже охнул. Держит, вроде бы даже направление выдерживает, а из него ни капли. Вспомнила тогда, что читала про всякие там аденомы-простатиты – может, у него из-за этого? Но тут Прыщавый быстро ей объяснил, что к чему. Затрещину отвесил и втолковывает:

– Дура, канал снизу не зажимай. И резинку ниже.

С резинкой от трусов, это она поняла, приспустила парню трусы. И застыла. Где там у них канал? Что она зажимает не то? Не держать что ли? Так тогда он опять вверх подскочит.

Пришлось Прыщавому самому ее пальцы переставлять. Но все равно плохо получилось, опыта ведь у нее никакого. Это мужики с самого детства тренируются – как правильней и точней. А она же впервые. В результате все вокруг оказалось залитым – и пол, и стенка, и самой Оле на ноги попало. Анекдот даже вспомнился, Танюха рассказывала: «Чем женщины от мужчин отличаются? – Женщины всегда в унитаз писают», улыбнулась про себя.

Только она вздохнула расслабленно, когда последние капельки прошли, как парень начал ее ощупывать – одной рукой груди мять, другой – ягодицы. Ну, это хоть понятно, что к чему, тем более опавший было орган опять набухать стал. Прыщавый тем временем ее по плечам бьет – нагнись, мол, а сам сзади начинает пристраиваться, вход нащупывать. Хоть сухо там было, но уже почти у него получилось, как голос громкий – Бородач ее к себе зовет. Девушка даже обрадовалась, что можно Прыщавого отстранить, а тот крякнул недовольно.

Заходит Оля к Бородачу, он ее на колени перед кроватью выставляет и сообщает, что ему в туалет хочется (конечно, грубее сказал), а вставать неохота. Девушка смотрит на него недоуменно – она-то тут причем?

– Дура непонятливая, рот открой! – а сам ноги с кровати спускает и ее голову к себе тянет.

Только тогда поняла, когда струя полилась. Отпрянула сразу, отплевывается, глаза от ужаса округлились, моча по щеке скользнула, по глазу.

– Про «Альтаир» и маманю твою напомнить?

Сжалась вся, открыла рот. Но сделать хоть один глоток так и не смогла себя заставить, а как рот наполнился, и моча начала в горло переливаться, стошнило девушку.

Пол заставили мыть – и от мочи, и от собственной рвоты. Нагибаться при этом пониже, и ноги расставлять. Парни в комнату набились – смотрят на ее попу задранную, комментируют увиденное. Будто не человек она, а просто зрелище такое, ню-шоу.

Как начисто выскоблила, глянула – на всех представление подействовало. Глаза у них разгорелись, каждый наброситься готов, будто свора собак команды «фас» ждет. А команда долго себя ждать не заставила – Бородач ей приказывает:

– На стол! Марш!

Ясно, что не танцы на столе они от нее хотят, не дурочка же она безмозглая, взрослая все-таки, прекрасно все понимает, что и когда. Так что уже и не переспрашивала, как именно на стол. Сама на спину легла, ноги под коленками прихватила – мол, пользуйтесь, куда же тут деться. Да это и не мочу пить – все-таки, хоть и противно их в себя пускать, но естественный процесс. Почти что привычный.

Привычный-то привычный, да оказался не совсем. Когда еще Бородач первым в нее излился, на правах старшего, а за ним Усач, то еще ладно. А вот Жирный решил вчерашние подвиги повторить – и в попку. Это опять больно было, как и накануне. До этого времени терпела, а тут не выдержала – вскрикнула, дернулась. А потом и заплакала, просить отпустить начала. Это уж глупо совсем было, да и она сама потом поняла – ничего, кроме дружного смеха всей компании, не вызвало.

Как все через нее прошлись, встать захотела, но Бородач не позволил. Даже наоборот – велел еще дальше по столу передвинуться. Оля не поняла, тогда он сзади зашел, схватил ее за плечи и на середину стола перетащил. А ноги сжимать запретил, велел их пошире развести. Ну, терять уже нечего, послушалась. Парни стол окружили, осматривают добычу, по ней похлопывают – по груди, по животу. А девушке стыдно ужасно, не столько наготы – к ней она уже привыкла, как того, что из нее сперма вытекает, она же чувствует, как по ягодицам холодные струйки ползут. И вот это ощущение собственной вынужденной нечистоплотности, мерзкой липкой грязи, того, что они на это смотрят, это ужасно неприятно было. Но неприятно – ей, компания же осматривала Олю с удовольствием. Прыщавый даже облизнулся:

– Так бы и съел!

– Это правильная мысль, – Бородач подошел к переговорнику на стене, кнопку нажал, стал завтрак заказывать.

Минут пять прошло, не больше. Звоночек, дверь открывается, официант с тележкой. При виде Ольги ни тени удивления на лице, только, как приборы разложил, спрашивает, куда блюда расставлять. Бородач на девушку показывает. Лицо у официанта застывшее, безразличное абсолютно, такое впечатление, что ежедневно на голых женщин тарелки с графинами ставит. Правда, в какой-то момент не выдержал – специально мизинец оттопырил, чтоб будто бы случайно сосок задеть.

Все бы еще ничего, но на правой груди тарелка какая-то очень горячая. С одной стороны жжет, а с другой – пар от горячего мяса с какими-то специями нос щекочет, а девушка-то голодная. И еще на животе какой-то графин холодный. Не в температуре, конечно, дело, а в том, что стоит вздохнуть поглубже, как он уж точно упадет. Ясно же, что тогда будет. Думала, не справится с таким испытанием, но ничего – вынесла.

После завтрака кто-то из парней предложил по парку погулять. Даже не так было сказано, дословно – «сучку нашу бы выгулять надо, залежалась». Оля надеялась, что просто прогулка, но ошиблась. Бородач опять к переговорнику, что-то насчет «Паськиной амуниции» говорит, девушка не поняла, о чем это. Но через пару минут заходит человек в зеленом комбинезоне (это у них фирменная одежда была для «внешней» обслуги), какие-то кожаные ремни Бородачу протягивает. Тот сразу:

– Шлейка-то зачем?

– Извините, – и уходит. На Олю так и не взглянул, а она сама и не поняла, хорошо это или плохо. С одной стороны, поза-то у нее посреди стола с раздвинутыми ногами, мягко говоря, не самая благопристойная – если б все ее прелести разглядывать кинулись, только сквозь землю провалиться бы осталось. А с другой… все-таки молодая красивая девушка лежит, причем обнаженная – неужели мужчины на нее реагировать перестали? Немножко обидно даже.

Бородач тем временем командует:

– Со стола, живо! На четвереньки передо мной! Морду задрать! – и ей ошейник с пристегнутым поводком надевает. Чуть даже великоват ей ошейник оказался, хоть новоиспеченный дрессировщик на последнюю дырку его застегнул. Оля еще подумала: интересно, с какого волкодава здоровенного этот ошейник? Или специально для таких, как она, держат?

– Ты у нас сучка. На четырех ходить теперь будешь, ясно? – девушка кивнула. Решила, что новая игра затевается – в дрессировку. Подумала было еще издевательским тоном спросить, надо ли ей гавкать, но благоразумие победило – воздержалась.

– Парни, пошли погуляем, – Олю поводком за собой подергивает.

В таком виде вся компания из дома вывалилась. Идти девушке на четвереньках неудобно – мало того, что коленки к такому обращению непривычны, так еще большие груди свисают вниз, чуть не задевая сосками землю, колышутся, кожу с подмышек оттягивают, больно от этого…

Тем не менее, как на улице оказалась, опьянела сразу от свежего воздуха, все-таки сутки взаперти сказались. Да еще солнышко спину согревает. Если бы не на четвереньках, да не на поводке, да не голышом – вообще бы одно удовольствие… Правда, еще у Жирного в руке плетка оказалась – похоже, все из того же набора кожаной амуниции. Он идет сзади и этой плеткой ее по колышущимся ягодицам похлестывает. Не то, чтобы сильно – видно, тоже от свежего воздуха расслабился – но вполне ощутимо.

А в парке работа вовсю кипит, Оле даже снизу трех садовников видно: двое около кустов возятся, а один вроде бы дорожки подметает. По направлению к нему и направились. Тот, как компанию заприметил, напрягся, мести перестал, чуть не во фрунт вытянулся. Бородач ему:

– Вольно! – оставшаяся троица ржет. – Как тебе наша сучка новая? – Олю поближе к нему подтаскивает.

Садовник короткий взгляд на девушку кинул, потом опять на Бородача уставился – не понимает, чего от него ждут. Бородач хмурится, все-таки хоть какой-никакой реакции ожидал:

– Глянь, с какими сиськами сучку оторвали, – носком ботинка ей грудь шевелит. – Потискай. Сучка от этого сразу течет, проверено.

У садовника лицо по-прежнему каменное, но нагибается послушно, рукой по груди проводит. Девушка в это время ни жива, ни мертва. Уж как эти подонки ее унижали донельзя, так мало им показалось – вовсе посторонних привлечь решили, совсем опустить. Сами собой слезы потекли, с кончика носа на земли капают. Усач видно это заметил, и продолжить решил, садовнику предлагает:

– Пусть она поможет тебе мести, – тот выпрямился, смотри на парня непонимающе. – В задницу ей метлу всунь, пусть листья сгребает. И на сучку будет лучше похожа – а то непорядок, собака без хвоста.

Парни заржали, а тот действительно послушался, человек-то подневольный – черенок метлы ей меж ягодиц приставил, вращает, вставить пытается. Оля пунцовая стоит, но не двигается. Только один раз дернулась, когда занозистый торец деревяшки ее царапнул. Похитители же довольны, Бородач садовнику сочувственно:

– Никак не получается? Это наша сучка плохо старается, – и девушке приказывает:

– Зад раздвинь! И кверху выпяти!

К этому моменту Оле уже все равно было – кто вокруг, что с ней делают, что унижение немыслимое. Главное – чтоб побыстрей, чтоб все хоть как-то закончилось. Даже и не подумала не только что-то предпринять, сопротивляться, но и просто реагировать. Покорно наклонилась пониже, лицом к самой земле, выгнулась, руки назад, за ягодицы схватилась, в стороны их развела. Садовник к этому моменту метлу свою в сторону убрал, так что перед ним вся промежность открылась: и растопырившиеся лепестки губ, и темнеющая расщелина между ними, и чуть кровящее светло-коричневое сморщенное пятнышко ануса. Покосился туда, чуть порозовел, Бородачу говорит:

– Не всунуть.

– А ты плюнь. Посмачнее. По мокрому оно всегда лучше идет, – все вокруг засмеялись.

Послушался, как ни странно. Полный рот слюны набрал, нагнулся, прицелился… Потом черенком метлы плевок размазал и опять, вращая, всадить ее попытался. Конечно, безрезультатно. А парни вовсе за животы схватились.

– Ладно, – кто-то из них сказал, – хватит. Еще порвем ее невзначай, самим не останется. Пошли, сучка, дальше гулять, – и за поводок Олю от садовника оттягивает.

– Господа, а что же наша сучка мимо дерева проходит? – это Усач. Поводок подергивает и Оле:

– Задирай заднюю лапу и дерево поливай.

А у нее в ушах шумит, голова кружится, даже не понимает, что от нее хотят. Прыщавый тогда за дело взялся, сам Оле правую ногу поднял и коленкой в дерево упер.

Когда много позже Оля вспоминала эту сцену, ее бросало в дрожь от стыда, от отвращения к себе и окружающим, от того состояния полной униженности и опущенности, в котором она пребывала. Но это потом… А тогда ей уже было наплевать, что ее заставляют столь наглядно мочиться под пристальными взглядами всей четверки, да и садовника. Да и писать с ночи хотелось – ей до прогулки так и не дали в туалет сходить, хоть даже заставила себя попросить мучителей, они ухмыльнулись только. А тут расслабилась и толстую струю пустила, да под таким напором, что отлетевшие брызги на брюки Усача попали, он в сторону отскочил, матюгается. Остальные хохочут и тут же уточнять по очереди начинают, что потому, мол, она тебя залила, что сука, а не кобель. Лапу, дескать, только кобели задирают, а суки лишь приседают. Потому и неправильное направление получилось – вместо дерева на твои брюки. Еще садовника в свидетели призывают: Бородач ему нагнуться велит и уточнить, из правильного ли места она поливает дерево. «…и брюки», – добавил Прыщавый. Опять взрыв смеха.

Однако же садовник, будто всерьез все воспринимает. Без тени улыбки наклоняется, Олины раскрытые губки рассматривает, как она оттуда мочится. Потом выпрямляется и с серьезным видом:

– Ну, для женщины правильно, так думаю. По цвету тоже видно, что ведь не расстройство желудка.

Вновь смех, Бородач же садовнику:

– Надо бы с Паськой сравнить, – тот сразу же:

– Привести?

– Погоди. Банку не выкинул?

– Какую?

– Которая от Инты осталась, как ее к Паське привозили.

– Никак нет, лежит на хоздворе. Сегодня видел.

– Сюда тащи.

Парни в отличие от Оли, видно, сразу поняли, что Бородач задумал, ржут…

Тем временем садовник появился, в одной руке банка с какой-то мутной розоватой жидкостью, в другой – широкая кисть. Бородачу банку протягивает, тот морщится брезгливо:

– Сам мажь, – при этом на натянутый поводок наступает и Олину голову совсем к земле прижимает, хоть девушка и так на четвереньках стояла.

Дальше она не видела ничего, только чувствовала, как у нее между ног холодная мокрая кисточка гуляет. Неприятно немного, но ничего страшного. А что унижение, что перед всеми во дворе выгнули ее совсем попой наверх – так с этим она уже смиряться стала. Потом она почувствовала, как холодные капельки покатились по ляжкам, затекли под коленки, а потом… кто-то из парней оглушительно засвистел, Оля вздрогнула от неожиданности. И не просто засвистел, а с переливами, даже какой-то обрывок мелодии получился бы, если бы не так громко. Потом приближающийся приглушенный топот, пыхтение… Девушка скосила глаза в эту сторону, но за ногами мужчин ничего не увидела. Потом голос Бородача:

– Паська, как тебе новая сучка?

Она было решила, что ее хотят продемонстрировать какому-то новому человеку из обитателей дачи. Но затем в самый низ попы, под ягодицы ткнулось что-то мокрое и холодное, потом почувствовала, как между ног ее кто-то лижет, а потом… потом ее талию обхватили серые мохнатые лапы, когтем царапнувшие ей бок, теплая туша взгромоздилась у нее на спине, и с первого же тычка она ощутила внутри себя очень длинный орган, больно толкающий матку. Только тогда она поняла, что ее действительно представили, вернее – подставили одному из обитателей дачи, но – не человеку. А затем она почувствовала, как у самого входа во влагалище что-то набухает, распирая стенки, пока, наконец, в нее не ударила острая струя, под куда большим напором, чем у человека, а оседлавший ее зверь застыл без движения.

Уже позже Оля узнала, что Паську, охранявшего дачу, кавказскую овчарку, назвали в честь какого-то их приятеля. А пока… пока на том же поводке ее на четвереньках отвели обратно в дом, где все началось сначала…

Так прошло несколько дней, которые слились в какой-то непрерывный кошмар. Он так и остался в памяти туманным, длинным, тягучим кошмаром, сплетенным из дней, ночей, часов и даже минут, которые превращались в дни… И наоборот – дней, которые пролетали незаметными минутками, когда утомленная братва оставляла ее в покое или просто сваливала по своим делам. Она перестала вслушиваться в их разговоры между собой, уже автоматически ожидая очередной команды или обращенного к ней приказа, которые зачастую становились лишь новым витком унижений или издевательств. Если случалось невероятное и «на воле», в том большом мире, откуда ее так безжалостно и внезапно вырвали, очередная девушка отказывала кому-то из «золотых ублюдков», выливалось все это на Ольгу. Выливалось иногда даже в прямом смысле слова – бранью, спермой или брызгами мочи…

Дня через два ее переселили в подвал под домом, а сверху она иногда слышала визг новых девушек. Временами на поводке и в ошейнике Олю выводили на прогулку. Тогда на нее Паська налетал, видно, приглянулась она ему. Уже без всякой смазки пес частенько налетал на нее сзади, подпрыгивал, толкал, она падала, а он нависал над ней и, требуя встать в позу, грозно рычал, скалился, пачкал девушке спину слюной, свисающей с огромных брылей. Потом тыкался ей в попу и, если не попадал, начинал сжимать зубы на плече. Оле приходилось самой помогать ему, заправлять в себя длинный собачий орган. Вокруг тогда скапливались садовники, охранники и комментировали происходящее…

А из подвальных сцен осталось в памяти, как нервно ходил по комнате Усач, сопровождаемый гоготом Жирного: какая-то девушка в ответ на стиснутую грудь залепила тому в морду фужером сока. Не прошло и получаса, как с подачи того же ржущего Жирного за девушку ответили груди Ольги. Толстое потолочное кольцо с перекинутой веревкой, невесть для чего ржавевшее в подвальной балке, в первую минуту ударило как током: неужели ВСЕ? Совсем – ВСЕ? Повесят ведь, сволочи…

Повесили. Но не совсем так, как мелькнула у нее мысль. Повесили, как не видела ни в одном из порнороликов – хотя краешком слышала, что и такое бывает.

Тугие ременные петли плотно насадили на основания тяжелых Ольгиных грудей. Поморщилась – больно… Но поморщилась как-то механически – бездумно, настороженно наблюдая за тем, как Жирный, матерясь и неловко промахиваясь молотком то по столу, то по собственным пальцам, пытается приклепать обрезок стальной цепи к двум блестящим кольцам. Усач комментировал происходящее, изредка вставляя в мат более-менее понятные слова. Из них до Ольги обрывочно дошло что-то про вес, про обрыв веревки и крепкозадую сисястую кобылу.

Усач наконец отнял у Жирного молоток, двумя довольно умелыми ударами загнул стальное звено и гордо тряхнул получившейся сбруей. Ольга, стоявшая на коленях под кольцом с веревкой, исподлобья наблюдала за этим, уже догадываясь, что они собираются делать.

Холодно звякнули карабины на ремнях, которые туго сжимали груди. Обрезок цепи, который они клепали так долго и старательно, прищелкнули к веревке.

– Есть одна у Оленьки мечта – высота… высота, – немилосердно фальшивя, стал гундосить Жирный, зачем-то поливая ремни на грудях теплой водой. Снова как посторонняя мелькнула мысль: если по имени вспомнил, что-то мудреное затевает…

Затекли от долгого стояния на коленках ноги, ныли сцепленные за головой руки – озноб от разлитой и давно остывшей на полу воды заставлял мелко дрожать. Ни Усач, ни Жирный внимания на нее не обращали – то орали что-то по сотовым (слышимость из подвала была хреновая), то мусолили на столике колоду карт, то прикладывались к бутылке. Жирный, как всегда, сосал едва ли не ведрами что-то легкое и сухое, Усач – залпом закидывал в себя небольшие дозы коньяка. Пару раз из конверта на бумажку по две полоски высыпали, нюхали… Ольга отупело стояла под кольцом и веревкой, не понимая, чего они ждут. Доходить стало лишь тогда, когда ноющая боль в грудях, давно перетянутых ремнями, стала резко нарастать и пульсировать. Скосила глаза вниз – груди стали явственно синеть, наливаться нездоровой застоявшейся кровью, чуть не на глазах набухая тяжелыми вздутыми шарами. Ссыхаясь, облитые водой кожаные ремни стали все туже и туже стягивать груди у основания – врезались все сильней, и вскоре Усач лениво обернулся на тяжелый стон девушки:

– Та-ак, сиськи подходят к кондиции.

– Рановато… – проворчал Жирный. – Давай еще партейку…

– Угу. Раздавай.

В какой-то момент боль в грудях достигла максимальной точки и… застыла, отдаваясь в висках короткими злыми толчками ударов сердца. Ольга старалась не смотреть на фиолетовые шары вздутых грудей и на покачивающуюся над ней веревку. Прикрыла глаза, чтобы не видеть и мелькающие тени – от карт и от разгоряченных игрой уродов. Словно очнулась от забытья, когда груди жестко кольнуло вспышкой боли – но оказалось, что к кольцам на ремнях всего лишь навесили цепочную сбрую. Усач без предисловий и угроз потянул за веревку, и Ольга поняла, что вяжущая боль – это только цветочки. Груди приподнялись вверх, она попыталась изменить позу, приподнимаясь следом, и под все тот же гнусавый напев Жирного про высоту встала с колен, следуя за веревкой… Нет, за собственными грудями, торчащими вверх и чуть в стороны синими кольцами напряженных сосков.

– Скажи: «Все девки – с-с-суки! »

Прошептала…

– Громче! – тяжелая пощечина, от которой мотнулась голова, и почувствовался уже ставший привычным вкус крови на разбитых губах.

– По морде не ляпяй! – хмуро остановил Жирного Усач. – Она после этого сосет не в кайф… А ты говори, сука, что велено!!! – заорал на Ольгу и, не дожидаясь послушных слов девушки, налег на свой конец веревки.

Груди оторвались от воющего тела. Нет, не груди… Это ей показалось – оторвались от пола ноги, пальцы которых судорожно и отчаянно искали хоть краешек опоры. Хоть на мгновение, хоть чуть-чуть упереться ногами, ослабить рвущую натяжную боль в грудях.

Рычание. Тяжелое, утробное рычание боли – это что, Жирный так ржет? Или Усач рычит от вождения, покручивая ее подвешенное за груди тело?

Нет, это она сама! Это ее стон, превращенный в захлебывающийся рык оборванного слова: «гр-р-руди».

– А если ее поддернуть, то может засвистит на слове «сссисськи»? – проявил любознательность Жирный и по-хозяйски пошлепал сжатый от боли зад. – Клёво крутится! Как елочная игрушка!

– Ага – и шишку ей в сральник!

Шишки не нашлось, и новогодняя тема осталась пока в краешке сознания.

К собственному удивлению, Ольга сознания не теряла. Еще больше ее удивляло, как ее вес выдерживают такие вроде мягкие, нежные груди. В какой-то момент изловчилась и перехватила над головой веревку – так и не связанными руками – подтянулась, обдирая кожу с ладоней по жесткому шершавому плетению.

Усач довольно заржал, наблюдая за попытками девушки ослабить пытку грудей, а Жирный опять загундосил, но уже другую мелодию:

– Альпинисточка моя ненаглядная…

– Недотраханная!

– Гы-гы-гы!!

Удар о пол – Усач неожиданно отпустил веревку, Ольга не устояла на ногах и тяжело упала на бок, не реагируя поначалу даже на пинки Жирного. Усач отстегнул с грудей ремни, едва развернув язычок пряжки на ремне, глубоко впившемся в мягкую плоть, и пинком под зад повернул Ольгу лицом вниз:

– Сиськи к полу прижми! Компресс холодный будет!

– Гы-ы…

Приехавший через час Бородач был в приподнятом настроении. Выслушал «прикол» друзей про подвеску Ольги, зацепился за слова Усача насчет «елочной игрушки». Подумал. Осклабился:

– Даешь полночь! Тренируемся к новому году! В подвале не дело – скажи слесарям, чтоб кольцо в зале соорудили! И ремни тащи брезентовые – зеленые! Чтоб все по уму! Игрушки чтобы были, мишура, гирлянды и все прочее!! Ну, Усач, ну, прикололся! Ну, идейку кинул! Эх, жаль, снега нет…

Фантазия разыгралась быстро и жестко. Парни наперегонки придумывали все новые и новые «украшения» и безумства «новогодней тренировки». За полчаса до полуночи «Елка» была почти готова – в голове девушки снова туманилась рвущая боль от еще не остывших после дневного подвеса грудях. Сейчас она висела не полностью – едва касаясь пальцами ног ковра, все-таки иногда могла чуть-чуть ослабить дергающую вверх боль. Боль охватывала постепенно от шеи до бедер – и хотя веревки с ремнями тянули вверх постоянно и ровно, каждый удар сердца, каждый толчок крови отзывался разрядом тока в кричащих от боли сосках.

Гордый придумкой, Бородач лично укрепил на детской крестовинке пластиковую зеленую елочку, поставил перед Ольгой и жестом отмел вопросы остальных:

– Все узнаете в свое время…

Усач старательно, словно вернувшись в безоблачное детство, крепил на теле девушки гирлянду из лампочек, а тонкие петельки резким рывком стянутой лески вызвали длинный и глухой стон Ольги: Жирный подвесил два шара прямо на соски…

Кто из них вспомнил слово «иголочки», Ольга так и не поняла – то ли Бородач, следом за Жирным ударившийся в меломанство и запевший «Елочка, елочка, тонкая иголочка…», то ли Усач, никак не справлявшийся с гирляндой, которая плотно обмотала крутые бедра девушки, но упрямо соскальзывала с ляжек. От внезапного укола Ольга дернулась, и сразу же рванулась на ремнях снова: почти одновременно Усач глубоко загнал иголку в переднюю часть ляжки, почти под самым лобком, а Бородач – в зад… С гоготом высыпали целую кучку булавок и стонущая девушка превратилась в волчок извивающегося от боли тела: тыкали иглы то поочередно, то все вместе, стараясь как можно «красивее» украсить все тело иглами. Вздутые шары грудей превратились в ежиков, иголки торчали в плечах и руках, ляжках, густо утыкали полный тугой зад…

Ольга уже беспрерывно крутилась на месте, не могла удержаться пальцами ног за ковер, то и дело вздрагивая от очередного злого укуса боли и извиваясь, извиваясь, извиваясь от боли… Ушел стыд, пропало омерзение от происходящего, она казалась самой себе скомканным сгустком горящей боли, которая уже перевешивала неумолкающую, тягучую и заполнившую все тело боль от перетянутой груди.

Без пары минут двенадцать Бородач велел Жирному и Прыщавому встать по обе стороны от Ольги, и растянуть в стороны ее ноги. Усачу кивнул на зеленую веревку, которая подвешивала Ольгу к кольцу. Те еще не совсем поняли, что задумал старший собрат, но охотно выполнили сказанное, нутром чуя: придумка того стоит…

– Стоит, стоит… – сам себе под нос подтвердил Бородач… – придумка не ху.., стояла и стоять будет… Елочка должна быть везде елочкой…

С этим словами он подставил колючую пластиковую елку под раздвинутые бедра девушки. Как командир у пушки, вскинул руку и с первым ударом часов резко опустил ее. Понятливые друганы отпустили и ноги девушки, и верхний блок веревки. Отчаянно крикнула Ольга, забилась на полу, пытаясь если не связанными руками, то хотя бы рывками бедер избавиться от вонзившегося в лоно пластикового «ерша». Обламывая иголки, скользя спиной и бедрами по разбитым при падении лампочкам гирлянды, исполняя невероятный танец конвульсивной боли, она кое-как сумела из-под спины ухватиться туго сцепленными руками за основание елки и выдернуть ее из себя.

Бородач остановил метнувшегося было Жирного, который хотел загнать «ерша» обратно:

– Все правильно… Сученка свою дырку бережет… Для нас же и бережет…

– Дезинфекция, господа! С новой сучкой! – хлопнула пробка шампанского, и на измученное тело брызнули пять струи – четыре золотых, из дружно расстегнутых ширинок, и одна бледно-золотая, от ледяного шампанского…

Остальное Ольга помнила плохо. И даже удивилась, что ее потом не трогали целых три дня, предоставив как настоящей собачонке в своей конуре буквально зализывать раны и где ногтями, а где и зубами вытаскивать из тела обломанные иголки и кристаллики стекол…

А потом уже равнодушно, даже без удивления и страха, встретила Бородача и Прыщавого, на удивление хмурых. Бородач без обычной болтовни заехал ей ботинком в бок:

– На выход!

Вывел не на обычную прогулку по парку, завел в гараж. Снял с вешалки грязный промасленный халат, бросил на землю, потоптался на нем, кинул ей:

– Одевайся.

Потом открыл багажник здоровенного джипа с флажком-вездеходом и мигалкой, махнул Оле рукой:

– Туда!

Выбросили на пустынном шоссе. Напоследок оба еще помочились на нее, вернее, на халат. Бородач оглядел девушку, нагнулся, ковырнул кусок земли с обочины, намазал ей лицо:

– Сойдет. Счастливо оставаться.

А Прыщавый добавил:

– Бомжиха вылитая.

Уехали. Почему ее так срочно с дачи выпроводили, и почему в живых оставили, Оля так и не узнала. Разве что потом слышала краем уха, что в это время крупные разборки в верхах шли.

Пошла вперед. Изредка машины проезжали, но голосовать Оля не решилась – кто же ее в таком наряде в салон пустит? Однако километра через три-четыре показалось ей, что местность знакомая, бывала она тут. Точно, так и есть – вон за тем поворотом если налево повернуть, то садовые участки пойдут, а там после железнодорожного переезда Танюхина дача.

Повезло, подруга там оказалась. Заохала, но по-деловому очень, у самой позади черноморские байки были, по себе помнила, что к чему. Вымыла Олю, переодела, скорую вызвала. Но строго-настрого предупредила, чтоб язык за зубами, и ничего конкретного не называла – это тебе, мол, не дальние провинциальные джигиты, а самые при делах. Проговорится если – в живых не оставят, под землей найдут. Могла бы не предупреждать, уж это Оля и сама понимала, не маленькая все-таки, знала, у кого в гостях побывала.

В больнице почти два месяца провалялась, денег кучу спустила. Сепсис было начался, но выкарабкалась. Предупредили при выписке, что лет пять-семь беременеть ей строго-настрого. И чтоб к маммологу не реже, чем ежемесячно. Потом еще дома в себя приходила, пришлось несколько пластических сделать, но зато как огурчик стала. Мама помогла, конечно. У нее на работе как-то само собой все рассосалось, почему – так никто и не понял.

Хоть внешне все зажило, внутри Оля совсем другой стала – ни прежнего веселья, ни задора. Улыбка только по делу, и то вымученная. Могла часами в кресле сидеть без движения, лишь в голове какие-то колесики вертелись. Зимой опять в школу пошла, но с двойки на тройку. К весне в агентство вернулась. Но если раньше деньги на наряды, да родителям, то теперь ни-ни, откладывать стала. Мама и не настаивала – до смерти рада была, что дочка ожила. Пыталась с ней насчет Прекрасного Принца пошутить – в ответ такой взгляд получила, что на полуслове язык прикусила.

Как-то в марте в примерочной после работы за дверью разговор услышала. Владимир Николаевич в коридоре какого-то очередного Олиного поклонника отшивал очень громко. Выглянула – нет, не поклонник, франт напомаженный. Сразу распознала кто. И сразу решилась, еще раньше об этом думала – головой сутенеру кивнула и на выход показала. Все понял, на улице ждал. Зашли в кафешку, там с этим Альбертом и договорились. По ценам на все такие дела Оля в курсе была – девочки в агентстве приработками хвастались. А ей он сходу раза в полтора больше предложил. Если, конечно, без замечаний первую пробу пройдет, эскорт на недельку.

Альберт для начала ей новый загранпаспорт сделал, не обычный ОВИРовский, как раньше у нее был, а в МИДе, где три года прибавил, там 19 значилось, а клиентам наоборот год убавлял – говорил, мол, 15 только что стукнуло.

Перед первым эскортом волновалась, а зря совершенно. Мебельный топ-менеджер ее на Канары свозил. По возрасту ей чуть не в прадедушки, да и сам по себе добренький. Разве что хромал сильно, и один глаз слезился все время. С гордостью все время с ней под ручку ходил, на пляж тоже. Загорала топлес, как он велел, а на внутреннем пляже отеля и вовсе ню. Солнце яркое, все высвечивает, папик еще очки надевал, соски вблизи разглядывал, потом бедра просил раздвинуть, туда головой перемещался, перед людьми ей неудобно было. Но вот в постели она только как грелка для него была, за всю неделю только разок кое-как получилось, хоть Оля как могла старалась: поднять еще иногда удавалось, а удержать в таком положении – никак. Зато рассмотрел и расцеловал ее с головы до ног, ступни ей вылизывал, языком все пытался шейку матки нащупать. А на прощание не только рекомендацию от него получила, но и денег прилично, сверх прейскуранта.

Но так здорово только в первый раз было. Уже во второй похуже. Нефтяной начальник ее в Швейцарию потащил, на переговоры. Да ладно бы ее одну, а то еще Зою заказал, у Альберта еще перед первым туром ее мельком видела. И то не все. Еще Валя у второго Олиного папика была, то ли жена, то ли просто подружка постоянная. Так эта Валя тоже с ними, короче, вчетвером в Швейцарию. Первый вечер в отеле велел Оле с Зоей стриптиз показать, да с лесбо. Оле это впервой было. Вообще впервой, не только на публике. Не просто к женщинам не тянуло, но даже думать об этом было противно, а когда картинки такие видела, то морщилась брезгливо. Еще хорошо, что Зоя все на себя взяла – и выбор поз, и что когда делать. Труднее всего было заставить себя у Зои лизать. Хоть та и подмылась, конечно, начисто, но совсем капелька запаха все равно оставалась, от этой капельки к горлу тошнота подступала еще хуже, чем от мочи, которой ее на даче та четверка поила. А тут еще пришлось оргазм изображать.

Папика-то ее подвывания вполне устроили, у него как железный встал, но вот Валя притворство сходу распознала. Хоть ничего папику не сказала, но воспользовалась своим положением, что постоянная она, и потребовала, чтоб в другой раз Оля ее обслужила. А у Вали этой малые губы крошечные совсем оказались, да и клитор глубоко сидел, так что наружу ничего совсем не высовывалось. Даже когда совсем врастяжку ноги раздвигала, только розовый бугорок внутри показывался. В сауне бы Оля такое увидела, и внимания не обратила, а ведь носом забираться туда пришлось. Но оттого, что большие губы всегда сомкнуты, за ними болото всегда. И попахивает ощутимо. Еще с Зоей выдержала, а тут не пересилила себя – прямо на гостиничный ковер весь завтрак вывалила. Ладно бы, от папика за это пару только пощечин схлопотала, но он и гонорар на треть уменьшил. Зато главное – Альберту не пожаловался, она хоть черную метку не получила, субботники у ментов не пришлось отрабатывать, за это опасалась очень.

Но вот деньги от новой работы – деньги большие пошли. Совсем большие, с агентством не сравнить. Ушла оттуда, из школы еще раньше. Родители же не совсем слепые, поняли, чем она заниматься стала – регулярные отлучки на гастроли-то никак не списать. Мама пыталась объяснить, что она неправильно делает, что с такого поведения ни один Прекрасный Принц на нее не посмотрят. Скандалы пошли. Но ведь родителям не объяснишь, на чем ее колесики в голове остановились, пришлось и из дому уйти – меблированную квартирку с евроремонтом себе в центре сняла. Хоть и скрипя сердце – дорого все-таки, заметная часть заработка на нее уходила. И это же не считая нарядов, косметолога, парикмахера, макияжа, парфюма.

А новая работа все тяжелей и тяжелей становилась. Эскорты на второй год почему-то редкостью стали, чаще на мальчишники или в сауну приглашали. Мальчишники-то еще ничего: ну, придешь туда в каком-нибудь экзотическом наряде, ну, разденешься, ну, потанцуешь голышом, ну, поимеют тебя всем составом. Но обычно все в рамках заканчивается, хоть парни и упиваются вусмерть. А вот в сауне в тебя не просто спускают, а зачастую на четвереньки ставят, а на тебя – закуску с выпивкой. Садятся вокруг, и кто тебя по грудям ногой бьет, кто сзади в обе дырки чего засунуть норовит. Еще ладно вилку, а то и бутылку частенько. Еле до дома после этого добираешься, все саднит внутри. Потом еще с недельку отлеживаться надо…

Так прошло три с половиной года. Уже давно Оля обзавелась нужными связями, узнала, сколько стоит ее план. Примерно раз в 10-15 дороже, чем с обычными людьми, и то без гарантии. Наконец, набрала! Встретилась со знакомым майором, передала деньги, еще раз уточнила детали. Был риск, что кинут ее органы, но по времени очень удачно получилось, под царским ковром опять бульдоги сцепились, на двух папань заказ сверху был. Через две недели звонок: забирай, все готово. Небольшой конверт, там в прозрачном футляре диск. Как она и заказывала, в виде отдельных клипов оформлено. Просмотрела. Всё, как и с ней было. Вот вся четверка дружно штаны спускает и в камеру представляется: имя, фамилия, кто отец-мать, адреса, телефоны. Вот их камуфляжники в черных масках обрабатывают – в рот, в зад. Вот они сами друг друга имеют, но не попарно, а все сразу. Вот мочатся в рот друг другу. Видно, что честно сглатывают. Вот им яйца иголками утыкивают, не просто шкурку, а насквозь – видно, как игла на выходе кожу оттягивает. Вот члены с мошонками туго перевязаны, набухли фиолетовым, за эту перевязь подвешивают – визжат хорошо, особенно Жирный. А вот на природе – здоровенный сенбернар Бородача покрывает, остальные трое помогают. Вот они в подлеске, на маленькие елочки опускаются, сами себе задницы раздвигают, чтоб глубже просесть. Крупный план – анусы кровоточат, все зелеными иголками усыпаны, внутри тоже. Вот елочные веточки на всю длину в члены запихивают. Бородач и Прыщавый сами себе, а Жирный с Усачом друг дружке. На премиум-клипе – самом последнем – все четверо руками машут, улыбаются в камеру, говорят, что только так полный кайф получают, благодарят за просмотр, еще раз представляются, к себе желающих приглашают.

Оля еще заранее с хозяином жесткого забугорного гей-сайта по аське договорилась, за бесценок весь диск ему перекачала. Но с условием, что тот у себя заманухой в free-зоне выложит. Электронку наличить так и не стала, чтоб анонимность не нарушать. Потом на импортных форумах отметилась – ссылку на этот сайт дала, с помощью PROMT’а написала, кто там главные герои. Какое-то время за разгоревшимся скандалом наблюдала, он быстро в Рунет перекочевал, ЖЖ встревоженным ульем жужжал, хоть ни один русскоязычный сайт не решился полностью клипы перекачать и у себя выложить. А подковерные бульдоги уже так сцепились, что клочья в СМИ полетели, в том числе цензурированные скрины с диска майора.

Побаивалась, что вычислят ее – обошлось. Бородач застрелился. То ли сам, то ли папаня помог – следствие замяли, конечно. Прыщавый с Жирным пластику сделали, весь бомонд ржал до надрыва. Потом пропали куда-то. Об Усаче вообще ни слуху, ни духу…

Вроде бы радоваться Оля должна, а руки опускаться стали. Альберт позвонил, только промычала что-то в ответ. Потом шнур из трубки выдернула, оба мобильника ногой растоптала. Как и после больницы, часто сама себя заставала сидящей несколько часов без движения. Спохватывалась, когда ноги затекали. Не то что накраситься, поесть забывала. Мысли всякие дурацкие: а что теперь-то делать? Что лучше: таблетки или вены в ванной? Как о сексе подумает, вообще противно до тошноты. Почему-то о бабушке вспомнила, в Орел к ней махнула. Та обрадовалась, конечно. Слышала краем уха о ее подвигах, на второй день повела в Свято-Введенский монастырь грехи отмаливать. В ночь после этого ВИДЕНИЕ Оле пришло. Еще раз в монастырь сама сбегала, поговорила там, потом домой собралась живенько. Там за пару дней все, что накопила, продала – дешево, конечно. А потом опять в Свято-Введенский – послушницей.

Сейчас ждет пострига…