Трудовой лагерь Ромеев. Тематика: Пионерский лагерь секс истории Часть 1

– Я есть Стелла Гюнцгвальд, мастер-сержант Великого Дома Ромеев, старшая надзирательница трудового лагеря номер тринадцать. Вы есть третий отряд нашего лагеря. Я доводить вам требования к работниц, ваши прав и обязанностей. Ко мне обращаться только «госпожа старший надзирательниц» и никак другому. Обращаться «госпожа Гюнцгвальд» – есть честь для лучший работниц. Кто не лучший работниц – познать моя дубинка. Кто знать как работа дубинка? Никто есть? Тогда я вам показать, – надзирательница идет вдоль строя девушек.

Она затянута в бело-синюю форму. Родовые цвета Дома Ромеев. Тепло она одета, очень тепло. И акцент у нее странный. На галакте так не говорят. Но меня не акцент волнует, а только мех ее формы. Искусственный, конечно. Зато теплый. Куртка какая толстенная. От нее госпожа надзирательница выглядит еще необъятней. Опушенная вся курточка-то. И капюшон тоже с опушкой. И сапоги. Отвороты на них тоже меховые. Как упаковалась-то. А осень в этом году теплой выдалась. Середина октября, а еще ни одного раза заморозков ночью не было. Сейчас вообще солнышко пригревает. Совсем хорошо. Можно даже согреться чуть-чуть. Почти как летом.

Перед госпожой Гюнцгвальд застыла шеренга девушек. Работницы, набранные по городкам, деревушкам и поселкам нашего Лилового Ландыша. Может быть, даже и из столичных пригородов. Если там, конечно, кто живой остался. Столицу нашу еще в первый день вторжения уничтожили. Орбитальной бомбардировкой. Где-то там, среди трехсот тысяч погибших была и моя мама. Она была начальником отдела в Министерстве Здравоохранения. Я как раз разговаривала с ней, когда линкор «Новая Магелания» произвел бортовой залп. Вначале мы с отцом думали, что просто прервалась связь. Потом узнали правду.

Девушки стоят не шелохнувшись. И только настороженно смотрят на надзирательницу. Новая рабочая сила Великого Дома.

– Вас всех – один доброволец. Кто она есть? – госпожа Гюнцгвальд внимательно смотрит на нас. И ее жирные пухлые губы изгибаются в ехидной ухмылке.

Все девушки прячут глаза. И я тоже опускаю голову. И начинаю рассматривать пальцы моих босых ножек. Босиком в строю стою одна я. Всем остальным перед отправкой в трудовой лагерь дали время собраться. А у меня такой возможности не было. Меня командир разведроты шоферюге продал. За бутылку водки. Не нравилось ему, что со мной солдаты делали. А мне как будто это нравилось! Урод. Мог бы и просто отпустить. А у шофера некомплект какой-то был. Ну, понятственно, какой. Сунули ему взятку – он и отпустил какую-то девчонку из назначенных. Ну а меня – вместо нее. Кто там разбираться-то будет. Счет-то по головам идет, а не по личностям.

Впрочем, не злым он оказался. Майку мне дал. Одежды-то у меня никакой не было. Он ее, правда, раньше как тряпку использовал. Так что цвет у нее – темно-грязный в пятнышках. И короткая она. Подол лучше ручками внизу придерживать. И не наклоняться ни в коем случае, чтобы конфуза какого не вышло. Ну и попользовал он меня за эту тряпку, конечно, по-полной. Хорошо хоть один ездил. Один – это еще ничего. Меня по одному почти и не пользовали. Как попала в руки ромеевских вояк – две недели сплошного кошмара. Вспомню – слезы на глазах наворачиваются.

– Нет доброволец – нет хороших работниц. Плохой работниц требует наказать. Я выбирать сама. Вы все есть умный девочка. Но среди вас есть один дура. Дур учить собственный ошибка. Умный учить ошибка дураков. И кто тут у нас есть дура?

Надзирательница останавливается прямо передо мной. У меня холодеет внизу живота. От страха. Даже зажмуриваюсь, чтобы слезы сдержать. Ну почему обязательно я? Меня бьют дубинкой в подбородок. Чтобы в глаза посмотрела. Я поднимаю голову и вижу ее сальные свинячьи глазки, полные брезгливой ненависти.

– Ты! – командует она мне, – делать пять шагов вперед. Встать середина строя. Снять с себя одежда. Всю…

Я выполняю приказание. Безропотно. Ученая уже. Строй в сотню безоружных девушек, кроме этой толстухи, охраняет еще пять человек стражей в легких боевых скафандрах. Попробуй повоюй с ними. Да и кто будет за меня заступаться? Шофер один девчонок по пунктам сбора собирал. Без охраны. Значит уже никто у нас и не сопротивляется. Бластер у него в кабине в зажимах – в пыли весь висит. Видать и не доставал его.

Осторожно ступаю босыми ногами по земле. Мусору здесь много. Девчонкам-то хорошо. Ботинком на гвоздь или осколок наступить – не страшно. А вот босой ногой – совсем другое дело. Я раньше босиком даже дома не ходила. В тапочках. Ну, разве что по пляжу или в ванной. Я уже стою посередине строя. Ох… Как же мне страшно. Но все-таки стаскиваю с себя через голову эту грязную тряпку. Бросаю ее на землю и зажмуриваюсь, чтобы сдержать слезы. На девчонок я стараюсь не смотреть. Стыдно мне. Я чувствую, как краснею.

Раньше я и мужиков стыдилась. Потом привыкла. Потому что они чужие. Прилетели с других планет, никогда меня не видели. И я их никогда не видела. А вот эти девчонки. Они же мои ровесницы. И… Они свои. Может быть, я с кем-то даже встречалась. Раньше. В другой жизни. А разговорись с ними – общих знакомых точно нашли бы. Хоть этот женский лагерь и далеко от моего городка. Одноклассниц я своих, по крайней мере, никого не видела. И из школы нет. Иначе, наверное, вообще умерла бы от стыда. Чтобы Аленка Васильева, отличница, гордость школы, да и просто красавица (правда-правда) перед всеми голая стояла… Ох! Точно, тогда бы уж лучше сразу умереть. Я опускаю глаза вниз. Чтобы не видели моих слез. И чувствую, как колотится сердце. Только бы меня из своих никто не увидел. Тогда позор можно скрыть. А когда все кончится… Просто жить дальше. Император – он справедлив. Он просто не знает, что нас оккупировали ромеи. А вот когда узнает… тогда сразу все и кончиться. Наивная надежда глупой идиотки. Но больше мне не на кого надеяться. И не на что. Только на справедливость и мудрость Императора.

Наш Лиловый Ландыш – планетка небольшая и мирная. Промышленности почти нет. Фермы да несколько университетов. До вторжения наше население и до десяти миллионов не дотягивало. Сейчас наверняка меньше. Столько погибло…

Девчонки тихонько шушукаются, смотрят на меня украдкой. А вот охранники поедают глазами мое обнаженное тело. Хотя их морд и не видно за зеркальными бронированными забралами. Но даже те, кто стоял сзади строя, сдвинулись так, чтобы рассмотреть меня получше. Слюни там, наверное, пускают. А надзирательница ухмыляется и подходит ко мне, поднимая дубинку. Ее холодный металлический конец упирается прямо мне в солнечное сплетение. Потом скользит ниже, в ямочку пупочка.

– Госпожа старшая надзирательница, не бейте меня по животу, пожалуйста. Пожалуйста, я вас очень прошу. Очень-очень прошу. Я жду ребенка, – робко шепчу я и всхлипываю. На моих ресницах дрожат слезы. Ухмылка надзирательницы становиться просто хищной. А я в самом деле жду ребенка. Хотя по моему плоскому животику это и не видно. Недели две назад я и мужика-то голого ни разу не видела. В жизни, конечно, а не по визору или в сети. Не говоря уж о чем-то большем. Зато потом насмотрелась… На всю оставшуюся жизнь хватит. Но моя девочка совсем не виновата в том, что со мной делали. И она – единственный мой родной человечек во всей этой Вселенной.

– Руки положить за голова. Ноги поставить шире плеч, – командует мне эта толстуха. И я выполняю команду. Вот теперь я совсем беззащитна. Раньше хоть чуть-чуть прикрыться могла и бедра сдвинуть. Закусываю губку и всхлипываю. Я мелко-мелко дрожу от страха. Не вся. Только левая коленка. Но от нее дрожь передается всему телу. А надзирательница кривит свою толстую рожу и говорит так брезгливо строю. Слова будто выплевывает:

– Я доводить до вас главный правил. Работниц запрещен обращаться к надзиратель или иной должностной лиц трудовой лагерь. Работниц имеет право покорно ждать, пока ей позволить говорить. Работниц категорически запрещен просить о лучший условий содержания. Работниц категорически запрещен жалоб на несправедливый обращений с ней. Великий Дом Ромеев дать вам все необходимый для жизни. Но данный работниц это не понять. Кто назвать вина данной работниц? Я ждать! Умный девочка всегда хотеть служить Великий Дом Ромеев. Кто из вас умный девочка?

– Я хочу служить Великому Дому Ромеев. Хочу служить всем сердцем и душой! – одна из девчонок с правого фланга поднимает руку и от нетерпения трясет ею. Желание изо всех сил изображает. Зубрилка проклятая. Как на уроке руку тянет. Сразу же откликнулась. Значит, заранее все продумала. А я-то, идиотка, радовалась, что не одна в лагере буду. Подружек себе найду. Вместе всегда веселее. Права эта жирная скотина. На сто умный девочка есть одна дура. И эта дура – именно я.

– Выйти из строя и подойти ко мне! – старшая надзирательница изображает довольную улыбку. Нашла предательницу. А девчонка прямо сияет от счастья. Уродина, млин, все лицо в угрях. Жирных, словно черви под кожей. А еще она худа и сутула. И губешки свои тонкие стискивает. А на меня со злобой глядит. Ну и ты мне тоже не нравишься, иуда. И ноги у тебя короткие и кривые. Под пальто только не видно. А вот пальтецо у тебя добротное. Толстое, теплое и с непромокаемым покрытием. От дождя. Я только зябко поеживаюсь. Солнышко – солнышком, а как ветерок подует, так сразу холодно. И мурашки по коже. Холодно в октябре на улице совсем голой стоять. Не май месяц. Холуйка, спина-то как гнется перед надзирательницей. А вот сапоги у нее теплые. А у меня ступни закоченели. Мне бы сейчас их потереть друг о друга. А я ножки сдвинуть не могу. А эта зараза заранее к зиме подготовилась. Сколько всего на себя понадевала. А может им разрешили брать только один комплект верхней одежды? Еще у нее вязаная шапка, шарф и перчатки. Все старое, но еще крепкое. Правильно. Чтобы не позарился никто другой. Умненькая. Впрочем, другие девчонки тоже одеты не лучше. Это надо же было столько старья найти. А может им так приказали? Все ведь не могли одновременно такое уродство на себя нацепить.

Зубрилка подходит к надзирательнице. Уродина проклятая. Наверняка на такую никто из солдат и не позарился. Да и вообще… В каждой школе бывают такие ябеды и вредины. Но там им и бойкот можно объявить, просто не дружить. Такие глисты всегда поодиночке держатся. Глиста, точно. Наверняка у нее такое прозвище в школе и было. А надзирательница – Кабаниха. Огромная, тупая, жирная и злобная. Глазки маленькие, в кучку собранные. А лица у них обеих – одинаково потные. Для них-то на улице тепло. А я снова зябко поеживаюсь. Ветер холодным языком облизывает мое тело. Треплет мои длинные волосы. А по коже мурашки бегают. Ими можно было бы прикрыться. Если не от холода, то хотя бы от чужих взглядов. И мне не было бы так стыдно. И может быть не так страшно. Я не знаю, что мне сейчас большую муку доставляет – холод, стыд или страх. Если страх – то нужно зажмуриться и ничего не видеть. Когда зажмуришься – иногда появляется надежда, что это все сон. А вот откроешь глаза – и все сразу закончиться. Я сколько раз уже пробовала так делать. Только пока вот не получается проснуться.

Глиста старательно изображает строевой шаг. Хреноватенько только это у нее получается. Полы пальто длинные. Путается она в них. Останавливается в двух шагах от надзирательницы и смотрит на нее, как на маму родную. Ждет. Кабаниха тоже выдерживает паузу. Потом дает ей добро:

– Докладывай!

– Госпожа старшая надзирательница, – звонким голоском зубрилы начинает Глиста, – эта шлюха нарушила первый пункт правил. Она обратилась к Вам без разрешения, отвлекая тем самым ваше драгоценное внимание. И это только одна из многочисленных ее провинностей.

Я даже вздрагиваю при этих словах. Думаю, что она издевается над надсмотрщицей. Но нет. На лице ябеды только подобострастие и желание услужить. И терпит же земля таких иуд…

– Это есть хороший доклад, – старшая надзирательница одобрительно кивает головой. Потом поднимает вверх дубинку. – Этот дубинка есть сложный технологичный объект с источник питания. Дубинка дать вам не только механический, но и электрический удар. Сила электрический удар регулировать шаговый переключатель. Он иметь пять градаций. Сейчас я активировать дубинка и ставить переключатель в позиция один. Это самый слабый градаций.

Я слышу негромкий щелчок. И испуганно сжимаюсь.

Надзирательница поворачивается ко мне и командует:

– Рот – открыть. Язык высунуть.

А сама держит дубинку так, что ее металлический наконечник чуть ниже моего пупочка смотрит. Сука. Ждет, что я в героиню поиграю. Потом одним ударом собьет с ног и в живот своими бутсами. Пока кровь горлом не хлынет. А затем охранника позовет – удавку на шею и горло сжимать, пока рот сам не раскроется и язык не вывалится. Лучше уж сразу. Я сглатываю слюну и выполняю ее приказание. Только зажмуриваюсь. Чтобы сдержать слезы и не видеть ее. Вкус железа на языке. А потом страшный удар. Как гранату у меня в голове взорвали. Чудовищная вспышка. Слезы из глаз. Или это искры. А я даже закричать не могу. Язык мгновенно набух и заполнил рот. Как кляп. Разноцветные круги перед глазами. Я не вижу ничего. И боль. Боль такая, что ее невозможно терпеть. Я сгибаюсь и прячу лицо в ладонях. Даже стоять не могу, сгибаюсь в три погибели, опускаюсь на корточки. Слезы ручьями текут из глаз. Жуткая боль раскаленным свинцом заливает рот. Я могу только тихонько скулить, как побитая собачонка в ожидании очередного пинка. И меня бьют снова. Дубинка с силой опускается на мое плечо. Как только косточки не треснули.

– Ты обязан подняться, тварь! – шипит она, нагибаясь надо мной. – Если ты не встать – я бить тебя по брюх и выворачивать его наизнанка! Встать! Встать быстро! Встать в позу!

И меня бьют еще раз. При каждом слове «встать» я получаю очередной удар дубинкой. Чудом у меня не ломается ключица. Я только жалобно вскрикиваю. И с протяжным стоном выпрямляюсь. Теперь меня уже просто колотит от страха. Сейчас я уже знаю, какую боль может причинить эта жуткая резиновая палка с металлическим набалдашником.

– Вы видеть действий первый уровень, – надзирательница поворачивается к строю девчонок, – это есть почти ласка. Первый уровень называть «повседневный». Еще его назвать «поощрительный». Когда должностной лиц применять его – вы не получать штрафные очки. Я используй этот уровень для бытовой дисциплин и держать порядок в строю. Теперь мы изучать второй уровень.

Кабаниха демонстративно щелкает переключателем. Сквозь слезы я вижу, как девчонки робко перешептываются. А потом я перехватываю холодный взгляд Глисты. У нее вредные блекло-голубые водянистые глазки. Хищные, как у злобного крысо-хорька. И я вижу в ее взгляде такое превосходство. Как будто она богиня, а я какая-нибудь букашка-таракашка. И ее вредные глазки излучают такую радость, что мне становиться совсем плохо. Есть же такие твари, которые других для своего удовольствия мучают. Вот Глиста сейчас моей болью и упивается. Как вампирша какая. И ведь ждет, сволочь, когда Кабаниха ей разрешит говорить. Будто всю жизнь в лагере прожила. А та паузу держит, и только потом милостиво кивает головой.

– Госпожа старшая надзирательница, Вы оказали этой шлюхе великую честь, выбрав тренажером для вашей дубинки. Она была обязана поблагодарить вас за оказанное ей доверие. Этого сделано не было. Более того, эта шлюха нагло продемонстрировала свое недовольство вашим выбором. Вот посмотрите, как она со своей одеждой обращается! Она ее скомкала и бросила ее на землю. А должна была аккуратно сложить. Это явная форма протеста и несогласия с вашими действиями. Бунт! Будет справедливо, если ее наказание будет усилено. Нужно испытать дубинку на ее левой груди.

– Почему выбрать левый грудь? – в голосе Кабанихи слышится интерес. А я только испуганно сжимаюсь при этих словах. Они ведь шутят. На самом деле девушку ведь нельзя ударить по грудке. Меня даже солдаты по грудкам не били. По попке ремнем доставалось. Ну, еще рукояткой швабры по ребрам. По ушам или там пощечину засветить. А по грудке никак нельзя. Это ведь место интимное. Меня даже когда хватали сильно – я повизгивала и сразу же отпускали. Хотя мяли крепенько. Сейчас Кабаниха Глисту точно остановит. Женщин ведь ни в коем случае нельзя по интимным местам наказывать. Это и в любом законе запрещено.

– Слева у человека находиться сердце. Сильный электрический разряд может привести к его остановке. Второй уровень – это еще не сильный разряд. И для сердца он не опасен. Но слабость разряда является его недостатком. А наказание должно быть болезненным. Поэтому эту шлюху нужно наказать не просто по левой груди, а исключительно по соску.

Я даже вскрикиваю от этих слов. Негромко. У меня язык опух и весь рот заполнил. Я и сказать-то ничего не могу. Боль во рту такая, что и словами передать нельзя. И я только всхлипываю жалобно. У меня в глазах от страха темнеет. Ударить по сосочку! Как у этой твари только язык повернулся сказать такое. Сосочки – это ведь для любой женщины настолько сокровенное и личное. Его и показать-то другим стыдно. Даже если тебя ущипнут легонько – и то взвизгиваешь. Больно потому что. Как эта Глиста посоветовать могла такое! От обиды просто реветь хочется. А эта стерва смотрит на меня и ухмыляется злорадно. Я зажмуриваюсь, чтобы сдержать навернувшиеся на глазах слезы. Сейчас ее надзирательница точно остановит. И еще накажет. Чтобы не советовала разные гадости и не провоцировала. Старшая надзирательница не должна так издеваться над работницами. А Глиста злорадно смотрит на меня. Уверенно так и даже губки свои тонкие облизывает. Предвкушает, как меня сейчас будут мучить. Девчонки в строю испуганно перешептываются. Они тоже не верят. Ну, не у всех у них, конечно, такие грудки, как у меня. Но что-то ведь под лифчиками прячется.

А Кабаниха поднимает дубинку. Почему она не остановила Глисту? Неужели на самом деле собирается меня ударить? Нет! Не может этого быть. Дубинка поднимается медленно. Госпожа Стелла Гюнцгвальд крупная женщина. Очень крупная. Я третьей в классе была по росту, но ей я достаю только до подбородка. Она и иных охранников повыше, побольше и в плечах пошире будет. А я стою перед ней совсем голой, широко расставив ноги и заложив руки за голову. Грудки мои при этом выпячиваются вперед. И сосочки торчат вишенками. Такие нежные и беззащитные. Она не ударит меня. Конечно, не ударит. Потому что девушку нельзя бить по этому месту. Я понимаю это умом. Но мне все равно страшно. И я только про себя повторяю: «Страх убивает разум. Страх – это маленькая смерть, которая несет полное забвение. Я буду смотреть в лицо своему страху. Я…». Прочитать полностью молитву я не успеваю. Страшный удар обрушивается на мой левый сосочек. Тяжелая дубинка проминает мою грудь до самой кости. Мне даже кажется, что я слышу хруст. Но мне это только кажется. От жуткой боли мне хочется вскрикнуть, и тут, словно раскаленный прут пронзает меня навылет. Электрический разряд выбивает из груди дыхание. Я судорожно раскрываю рот, но не могу глотнуть воздуха. Совсем не могу. Пытаюсь выгнуться. И вдруг чувствую, что уже не стою на ногах, а падаю. И только в последний момент успеваю выгнуть спину. Как кошка. Но все равно удар о землю получается тяжелым. Камни, какие-то железяки, осколки. Не знаю, на что я упала. Но боль от этих царапин – ничто по сравнению с огнем, охватившим мою левую грудку. Я слышу звериный гогот стражников. Упасть на землю с разведенными ногами. Ох… Я крепко стискиваю бедра. Подтягиваю колени к животу. Пытаюсь спрятать левую грудку в ладошках. Но к ней даже прикоснуться больно. Как будто в нее всадили тысячу раскаленных иголок. Нет, не иголок – гвоздей. И каждый из них еще сейчас проворачивают. Я пытаюсь свернуться в клубок. Я больше не встану. Пусть они меня сразу убьют. Сволочи! Гады! Пусть убивают… Я пытаюсь перевернуться на живот, но мне не дают это сделать. Госпожа Гюнцгвальд просто не дает мне опомниться. Удар дубинки обрушивается мне на спину. Потом тяжелый ботинок врезается в ребра, отбрасывая на метр в сторону. А потом новый удар дубинки врезается мне в поясницу. А у меня даже воздуха нет, чтобы крикнуть. Я только шиплю от боли и извиваюсь. Как червяк раздавленный.

– Ты есть грязный сука! Ты обязан встать! Ты есть мразь! Мразь должен встать! Ты встать в поза! Вставать! Вставать в поза! – и снова надзирательница бьет меня дубинкой по почкам. – Встать! Я разбивать твоя почки! Ты есть мочиться кровь! Встать!

И снова удар. И снова. Ну почему она меня не пристрелит? Я плачу. Всхлипываю и пытаюсь подняться. Если я не поднимусь, меня будут бить и дальше. Пока совсем не убьют. Но бить будут долго. Я это чувствую. Я крепкая и не умру сразу. И со страшным стоном встаю на колени. Меня всю трясет. Потом я пытаюсь встать на дрожащих ногах. Шатаюсь от чудовищной боли. Коленки дрожат. Перед глазами плавают кровавые круги. Сквозь пелену боли, я вдруг ощущаю, как холодно. Как невыносимо холодно на улице. Но на моей коже блестят капельки пота. От ужаса. Это ведь еще только вторая градация. А впереди еще три. Глиста, кажется, угадывает мои мысли. И исподтишка показывает мне три пальца. В ушах у меня гудит. Но я слышу голос надзирательницы:

– Я обращать внимание всех! Все видеть левый вымя этот малолетней шлюх? Я не рекомендуй отворачиваться! Я наблюдать вас всех! Все работниц обязан смотреть на результат испытаний дубинка! Всем смотреть и говорить, что он видеть!

Строй девчонок молчит. Все замерли от испуга. Наверное, я одна не вижу, что сотворили эти гады с моей левой грудкой. Потому что от боли мне страшно даже взглянуть на нее.

– Отвечать! – командует надзирательница, понимая, что урок послушания усвоен.

– Кровь…– раздается чей-то робкий и тоненький голос.

– Синяк большой будет, – добавляет еще кто-то. Я сглатываю комок в горле. И испуганно опускаю глаза вниз. Мой сосочек опух и посинел почти до черноты. На нем дрожат капельки крови. Они набухают и скатываются, оставляя красные дорожки. Моя левая грудка тоже начинает опухать. А уж болит-то как.

– Это есть верный вывод, – кивает головой надзирательница. – Вымя болеть три дня. Второй уровень называть «Указание». Еще называть «Напоминание». Вы получать его при незначительный правонарушений, мелкий неисполнительность, крохотный забывчивость. Второй уровень наказаний давать вам два штрафных очка. Позже, в барак, на политзанятий мы читать памятка о штрафных очках. Второй уровень применять каждый день. Работниц не обязан снять одежда для получений первый и второй уровень. Поэтому это не есть полноценный наказаний. Сейчас мы изучать начало наказаний. Третий уровень.

Кабаниха поворачивается к Глисте:

– Называть еще провинность этой шлюх?

– Госпожа надзирательница, эта шлюха с самого начала планировала нанести материальный ущерб Великому Дому Ромеев. Обратите внимание на эту тряпку, которую она называет своей одеждой. Приличной девушке и одеть такое было бы стыдно. Направляясь в трудовой лагерь, порядочная девушка должна подобрать себе крепкую добротную одежду, надежно защищающую от непогоды и холода. И теплую непромокаемую обувь для осенне-зимнего периода. Именно это и написано в правилах, распространяемых Великим Домом Ромеев для населения освобожденных территорий. А эта шлюха обуви вообще не взяла. Великий Дом Ромеев всей галактике известен своим милосердием и щедростью. И эта шлюха явно рассчитывала на то, что ее обеспечат в лагере комплектом зимней одежды, нижним бельем и обувью. Но сейчас Великий Дом Ромеев ведет успешные боевые действия. И Великий Дом не обязан одевать всех шлюх на своих новых планетах. Рассчитывать на это – значит наносить ущерб Великому Дому Ромеев. Это называется экономической диверсией. И за это ее обязательно нужно наказать по соску правой груди.

Глиста радостно улыбается. Как прилежная зубрилка у доски после правильного ответа. Ручонки за спину заложила и на носках покачивается. Я даже слышу, как скрипят ее теплые сапожки. А у меня зубы от страха стучат. Дрожь бьет мелкая. Пот холодит кожу. Мурашки бегают. Я не могу унять дрожь, как ни стараюсь. «Страх – это маленькая смерть. Страх убивает разум…»

Но старшая надзирательница не спешит хвалить Глисту. И у меня просыпается робкая надежда, что мне на этот раз удастся избежать наказания. Госпожа Гюнцгвальд молчит. Может быть, она меня пожалела? Может, спесь с Глисты сбивает? Зубрилка эта явно заигралась. Я вижу, как с ее тонких губок сползает противная ехидная улыбочка. И губки ее начинают дрожать. И покачиваться она перестает. А в ее глазенках блеклых страх просыпается. А Кабаниха все выдерживает паузу. И только где-то через минуту ледяным голосом так цедит:

– Ты считать, что данный работниц заслужила наказать третий уровень по молочной железе?

Ой! Я уже не тварь и не шлюха. Я уже работница. Меня в статусе повысили. Неужели это правда? И в моем сердечке начинает плескаться маленькая радость. Я уже смотрю на госпожу старшую надзирательницу с робкой надеждой. Может быть, меня пожалеют? Ведь это им ничего не стоит.

– Да, госпожа старшая надзирательница, – Глиста отвечает на вопрос уже без радости, – покушение на финансовое благополучие Великого Дома Ромеев очень серьезный проступок. И наказание за него должно быть суровым.

– Хорошо, – лицо надзирательницы непроницаемо. То ли она одобряет Глисту, то ли нет – понять невозможно. И по интонации тоже ничего не поймешь, а Кабаниха продолжает, – я доводить вам. Третий уровень – много сильней второй. Второй уровень не повреждать одежда. Третий уровень – рассекать любая ткань. Эта женщин – будущий мать. Она кормить грудь свой ребенок. Ты все еще предлагать наказать ее грудь третий уровень и специально сосок?

– Да, госпожа старшая надзирательница, – голос Глисты дрожит от страха. Она жутко боится, что в чем-то ошиблась. Но от своего мнения не отступает. Ромеи не любят, когда по десять раз на дню меняют свое мнение. А я жду, лелея в сердце робкую надежду. Даже боль в левой грудке и спине потихоньку отступает. Будущую мать нельзя наказывать по груди. Это уж точно, госпожа старшая надзирательница. Я пробую пошевелить немного языком. И это мне удается. Значит, отходит потихоньку опухоль.

– Ваш мнений мне ясен. Теперь я спросить мнений отряда, – надзирательница поворачивается к строю.

– Кто не видеть результат второй уровень дубинка? Все хорошо смотреть?

Строй не шевелится. Девчонки даже не шушукаются. Все замерли в испуганном ожидании.

– Третий уровень больше второй в пять раз. Это женщин ждет ребенка. Кто считает, что экзекуций правый грудь слишком суров наказаний за экономический диверсий?

И в меня словно из бластера выстрелили. Убили во мне надежду. Эта сволочь должна показать на мне все пять уровней мощности. И она их обязательно покажет. На мне живой или на мне мертвой. Можно не сомневаться – в строю все умненькие. Все понимают, что за «экономическую диверсию» против Великого Дома Ромеев надо вешать. А третий уровень за такие дела есть проявление доброты и милосердия. Но я все-таки надеюсь, что меня пощадят. Я все еще надеюсь.

Я стою перед строем девчонок. Голая, беспомощная, избитая. Мне готовят чудовищную пытку. Пытку, невыносимую для любой девушки. Мне страшно. Страшно и больно. И девчонки не могут этого не видеть. На моих длинных ресницах дрожат хрусталики слезинок. Я всхлипываю. Они ведь мои ровесницы. Мы читали одни и те же книжки, слушали одну и ту же музыку, смотрели одни и те же фильмы, играли в одни игры. Мы жили в прекрасном и добром государстве на уютной и милой планете. И месяц назад каждая из нас горько плакала бы над испуганным заблудившимся котенком. Каждая бы взяла его в дом, накормила свежей рыбкой, напоила теплым молочком. И только потом связалась бы с его хозяйкой, чтобы успокоить несчастную и заверить, что с ее любимцем ничего не случилось. А сейчас они решают простую задачку из области прикладной социопсихологии. Терзать мою правую грудку или нет. В школе мы этого не проходили. Но мой папа преподавал в Университете. А я любила читать умные книжки. Бездомного котенка жалеть и безопасно, и выгодно. Это повышает твой статус в социальной системе. А вот жалеть меня… За это можно и поплатиться. Поплатиться – значит встать рядом со мной и испытать те же муки и унижения. Встать рядом – значит совершить Поступок. А на Поступок способен лишь Человек. У Дома Ромеев великолепные психологи. Они знают, что у дубинки лишь две стороны – рукоять и било. Только две. И безопаснее стоять со стороны рукоятки. Рядом с палачом. Рядом и, значит, вместе.

– Вы не хотеть отвечать дружно? – надзирательница сурово сдвигает брови. – Тогда я спросить отдельно. Ты!

Дубинка направлена в грудь высокой девчонки. Даже не девчонки, уже взрослой девушки. Ей лет восемнадцать, на пару лет меня старше. На ней толстая пуховая куртка с перегласовым покрытием. И брюки с таким же непромокаемым слоем. Высокие ботинки на меху со шнуровкой. Костюм для зимнего туризма. Молния на куртке слегка расстегнута. И я вижу там свитер и теплый шарф. Странно, раньше я никогда не замечала, кто как одевается. А теперь, когда я стою перед ними совсем голой, и когда мне так холодно…

– Госпожа старшая надзирательница! Я считаю, что работница Элла Фишер выбрала правильное наказание.

Значит, Глисту зовут Элла Фишер. И эти девчонки знают друг друга. Может, успели познакомиться на сборном пункте? Или еще раньше. Они ведь с одного района. А меня солдаты увезли далеко от дома. Если бы тут был кто-то из моих подружек… Они бы меня не предали. Или… предали? Я зажмуриваюсь, чтобы сдержать хлынувшие из глаз слезы. Может это и хорошо, что тут нет моих друзей? Хоть память о них останется светлой, доброй и чистой. А эти… Я же их никого не знаю. Они чужие для меня. И я для них чужая. Случись наоборот – я бы тоже навряд ли встала рядом с Глистой. А вот с Олькой Суглобовой точно бы встала. Потому что она моя лучшая подруга. И она бы меня тоже не предала!

– Ты! – на этот раз дубинка выбирает совсем молоденькую девчонку. Ей лет четырнадцать, не больше. Маленький испуганный воробушек. У нее даже глаза мокрые. Плакала. Ей жалко меня…

– Я? – испуганно переспрашивает она.

– Да ты! Отвечать!

– Да, госпожа старшая надзирательница, – тихонько отвечает та. Я вижу, что девчонке страшно. Особенно, когда на нее направлена страшная дубинка. Но она-то одета. И одета тоже тепло. Да и бить ее никто не собирается.

– Полный ответ! – командует моя мучительница.

– Госпожа старшая надзирательница, я согласна с работницей Эллой Фишер…

Голос девчонки дрожит.

– Ты согласен с работниц Элла Фишер в чем? – Кабаниха зло сдвигает брови.

– Госпожа старшая надзирательница, я согласна с работницей Эллой Фишер, что эту… нужно наказать по соску правой груди.

У девчонки от страха снова на глазах наворачиваются слезы. Она шмыгает носом. Я вижу, что она плачет. Но довольная надзирательница отворачивается от нее и внимательно осматривает строй.

– Ваш мнений ясен. У отряда есть еще мнений? Кто думать по другом – три шага вперед!

Я всхлипываю в последний раз и испуганно сжимаюсь. Все. Теперь воспитание работниц закончилось. И надзирательница покажет, что они сделали правильный выбор. На мне покажет.

– Работниц Элла Фишер, – Кабаниха поворачивается к Глисте, – твой отряд согласен с твой мнений. Твой выбор правилен. И эта шлюх сейчас получит суровый и справедливый наказаний третий уровень.

Надзирательница подходит ко мне и командует:

– Кругом! Руки сложить вместе. Ладони показать наружу.

Я поворачиваюсь спиной к строю. Складываю руки вместе как мне и приказано. Сейчас меня свяжут. У ромеев для этого используются полевые наручники. Тонкая лента из какого-то синтетического пластика. И простенький замочек. Затянул – и все. Связать – дело нескольких секунд. А самой освободиться никак нельзя. Я пробовала. Меня солдаты по-разному связывали.

Надзирательница одним рывком затягивает наручники. Я вскрикиваю. Лента глубоко врезается в запястья. Больно. Потом мне заламывают руки. И еще одна петля притягивает наручники к шее. Эта лента затянута не туго. Она начинает душить меня, только если я опускаю руки. Чтобы удержать их, мне приходиться сводить лопатки вместе. И мои грудки при этом бесстыдно выпячиваются вперед.

– Кругом! – следует очередная команда. Я поворачиваюсь. Надзирательница отходит на пару шагов. Так, чтобы у нее было место для замаха. Потом поднимает дубинку. Холодный металлический наконечник упирается мне прямо в сосок. Я ловлю жадный взгляд Глисты. Работница Фишер от нетерпения покусывает и облизывает свои тонкие губки.

Я жду. Секунда кажется вечностью. И только с ужасом смотрю за пальцем надзирательницы, затянутым в кожаную перчатку. Вот он давит на кнопку. И…

Синяя искра буквально отбрасывает меня назад. Разряд хлещет меня как кнут. И он не прекращается! Я кричу. Хочу кричать. Но не слышу собственного голоса. Разряд терзает меня. Надзирательница едва шевелит своей дубинкой, а молнии полосуют мое тело, рассекая кожу, разрывая плоть. Несколько мгновений я лечу. Потом я плашмя падаю навзничь. Тяжелый удар прерывает дыхание. Боль… Боль такая, что глаза вот-вот лопнут. Я зажмуриваюсь. Но даже сквозь стиснутые веки я вижу этот огненный шнур, терзающий мою правую грудку. Импульс идет непрерывно. Он прекращается только когда сознание начинает покидать меня. Я хриплю. На губах появляется пена. Не то, что кричать – рот раскрыть нет сил. Я только тихонько вою. Пытаюсь свернуться в клубочек. Пытаюсь подтянуть колени к животу. И не чувствую собственных ног. Вообще ничего не чувствую. Странно, как беден наш язык при описании боли. Даже дождь мы описываем по-разному. Дождик, дождь, ливень, морось, буря… А боль… Наверное так мучаются те, кого заживо варят в кипятке. Кровавая пелена перед глазами. Я вою, жалобно и тонко. Пытаюсь перевернуться на живот. Вою непрерывно, как затравленная волками молоденькая лань. Это чудовищно терпеть такую муку. Лучше умереть. Почему они не убьют меня? Я прижимаюсь грудками к холодной земле. Это облегчение. Боль больше не нарастает. Она куда-то прячется. Я пытаюсь втянуть носом воздух. И даже не чувствую, когда дубинка в первый раз опускается на мою спину.

– Шлюх должен встать! Шлюх должен принять позу! Встать! В позу! Встать! В позу!

Надзирательница снова бьет меня по почкам. Тычет наконечником между ребер. С хрустом. Только что не ломает их. Но на коже остаются глубокие царапины. Со всей силы бьет по спине, по левой лопатке. Я снова захожусь диким криком. Но только на мгновение. Очередной удар снова вышибает из меня дыхание. Она просто забьет меня, если я не встану. Еще один удар, еще одно мгновение, и я просто не смогу подняться. Но меня все равно будут бить. И я все буду чувствовать. Встать сейчас – куда как сложнее, чем после второго раза. Меня словно гора тяжеленных мешков к земле придавила. Не умом, инстинктом я выгибаю спину. Подтягиваю колени под живот. Если я не буду делать попыток встать – меня будут бить и дальше. С хрипом, вырывающимся из горла, я с трудом встаю на колени. Оторвать истерзанную грудку от холодной земли. И снова боль кровавой волной чуть не смывает мое сознание. Я получаю пинок под ребра.

– Встать! Не подняться – я есть потрошить тебя. Рвать живот. Прямо здесь и сейчас! – шипит эта огромная мегера. – Встать!

Я поднимаюсь. Не знаю, где у меня только силы берутся. Но я встаю. С жалобным стоном выпрямляюсь. Шатаясь, делаю несколько шагов. Подхожу поближе к Кабанихе. Если бы у меня было побольше сил – я бы бросилась на синие лучи силового ограждения. Но до них далеко. Метров сто. А может, пока бежать буду – есть надежда, что застрелят. Но бежать нет сил. Кабаниха догонит меня за два шага и будет снова бить. Я беззвучно плачу, вздрагивая всем телом. Но все равно снова широко расставляю ноги и выпячиваю вперед грудки. Даже такое движение причиняет мне страшную боль. И тут меня облизывает ветер. Он не сильный, этот осенний ветер. Я считала его злым в начале, когда он холодил мое обнаженное тело. А сейчас его ласковый прохладный язык немного, но облегчает мою боль. И тут я вижу, что со мной сделали. Багровые рубцы исполосовали всю мою правую грудку. Разряды глубоко рассекли мою кожу до живого мяса. Два рубца пересекают сосочек. Грудка опухает прямо на глазах. А сосочек набух и сочится сукровицей. Капли скатываются по коже. Боль настолько невыносимая, что я не могу сдержать жалобный стон. И слезы. Все как в тумане.

– Отряд видеть действий разряд третий уровень? – надзирательница поворачивается к строю. – Смотреть аккуратно! Великий Дом Ромеев не проявлять необоснованный жестокость. Это есть ваш желаний – экзекуций женский грудь третий уровень мощности. Сейчас ваш любопытств удовлетворить? Я выражать надежда – вы не желать такое себе. Разряд сечь не хуже хлыст. Но он есть лучше хлыст – обжигать плоть и течь меньше кровь. Для экзекуций на данный уровень не нужен медицинский работник. Мы именовать третий уровень – «Неосторожность». Вы получать его при совершении правонарушений по неосторожность. Или превышать недельный лимит штрафных очков. Мы не обязать вас раздеться перед экзекуций. Но рекомендовать сделать это. Разряд рассекать семь – десять слой обычный ткань. И наносить ущерб ваш имуществ.

Кабаниха достает из своего подсумка еще один стандартный наручник и демонстрирует пластиковую петлю строю.

– В особый случай мы применять третий уровень со средств усилений. Я перетягивать грудь данный шлюх у оснований. Смотреть что происходит.

Госпожа Гюнцгвальд медленно подходит ко мне. Не торопясь, надевает петлю на истерзанную правую грудку и одним рывком затягивает ее. От дикой боли я взвизгиваю. А Кабаниха ухмыляется и делает еще один рывок, затягивая петлю еще сильнее. Пластик глубоко врезается в кожу.

– Вот так! – надзирательница отступает в сторону и указывает на мою грудь дубинкой, – теперь кровоток есть прекращен. Кормящий мать получать застой молока в грудь. Через два – три час мы иметь сильный увеличений размер. Третий уровень по набухший грудь есть разносить ее в мелкий клочья. Вы есть девушки детородный возраст. Великий Дом Ромеев не лишать вас радость материнства. Мы составлять график беременность для вас. Вы обязан соблюдать график. Беременность вне план – есть серьезный проступок. И вы может получить разряд по пухлый грудь.

А я опускаю глаза вниз и вижу, как набухает и синеет моя истерзанная правая грудка. А охранники со смехом обсуждают мои мучения. Девчонки в строю отводят от меня глаза. Им стыдно. А у меня стыда уже нет. Одна только боль. Боль и страх перед следующим наказанием. Надзирательница еще что-то говорит строю. Но я ее не слышу. Не понимаю смысла слов. Мне кажется, что я теряю сознание. Но… Багровая пелена перед глазами. Я не могу сдержать стон. И, сквозь слезы, вижу ехидную ухмылку Глисты. И она показывает мне четыре пальца. Четыре! Сейчас…

– Ну, работниц, – надзирательница поворачивается к Элле, – какой следующий позиц на дубинка? Ты не есть забывать?

– Никак нет, госпожа старшая надзирательница, – подобострастно улыбается Глиста, – я как раз думала именно об этом. У переключателя дубинки пять позиций. И вы показали нам действие только трех из них.

– Я показать вам четвертый, – Кабаниха милостиво улыбается Глисте. Я слышу щелчок, от которого мое сердечко останавливается и рушится вниз. В мою босую пятку.

– Да, госпожа старшая надзирательница. Мы все благодарны вам, госпожа старшая надзирательница, за науку и правила, которые вы до нас доводите. Но эта шлюха до сих пор не осознала той великой чести, которой удостоена. Она всячески сопротивляется демонстрации возможностей вашей дубинки. Вам даже пришлось связать ее, хотя она сама должна была принимать нужную позу. Кроме того, ее нагота оскорбляет нравственность порядочных работниц. А как это раздражает наших охранников! Она просто дразнит их своим голым телом. А сама не желает выполнять своих обязанностей. Поэтому демонстрацию четвертого уровня мощности необходимо провести на ее анусе.

– На задниц? – переспрашивает надзирательница, – это не есть гигиена. Я не желать пачкать мой дубинка от грязный дерьмо!

– Я думаю, эта шлюха не будет возражать против введения в нее ограничителя, – Глиста ехидно подмигивает мне.

– Ограничитель? – с удивлением переспрашивает толстуха. – Что это есть такое?

– Да, госпожа старшая надзирательница, – Элла Фишер показывает куда-то за мою спину, – вон на той мусорной куче наверняка найдется разбитая бутылка. Если вначале ее вставить горлышком в анус, то потом ваша дубинка останется чистой.

– Хорошо, – кивает головой моя мучительница, – принести и показать. А мы смотреть и решать.

От ужаса у меня перехватывает дыхание. Я пытаюсь сказать, но изо рта вырывается только нечленораздельное мычание. Ни одного слова. Язык отказывается мне слушаться. Опухоль с него еще не совсем спала. Громкий стон. Вот и все, что я могу… За что мне все это?

– Ты еще возмущаешься? Тварь! – шипит мне Глиста.

Я плачу. Сглатываю слезы. Но может быть мне повезет, и эта сучка не найдет там бутылки? Но нет…

– Нашла только такую, госпожа старшая надзирательница. Целая.

– Разбить, – госпожа Гюнцгвальд только плечами пожимает.

Я осторожно поворачиваю голову. И у меня даже колени подкашиваются. Эта сволочь принесла бутылку из-под шампанского. По легенде их размер и форма не изменялись со времен Древней Земли. (Я, правда, не верю вообще в эти сказки для маленьких) Но бутылки эти делают из стекла (это песок такой плавленый, кто не знает) Из стекла! Не из керамики или пластика. А оно не сжимается совсем и больно режется! Настоящее шампанское только в стекло разливают. Я знаю, недалеко от нашего университета была стеклодувная фабрика. В школе нас возили туда на экскурсию. Олька тогда еще палец себе обрезала. Там ящик стоял со стеклом битым. Ну, она и взяла…

Звон разбитого стекла.

– Ой, – вскрикивает Элла, – не очень удачно разбила. Только донышко отколола. Простите меня, госпожа старшая надзирательница.

Я смотрю, сколько осталось от бутылки, и у меня живот сводит от страха. Она же прочти целая. Действительно только донышко отколото. В ней же длины почти по локоть! А диаметр!

– Это есть твой проблем. Шлюх запрещено создавать трудность при экзекуций.

И я слышу злорадный хохот охранников. Ой, мамочка! Надзирательница походит поближе и бьет меня дубинкой в подбородок.

– Ты есть повернуться кругом!

Я поворачиваюсь и слышу следующую команду:

– Ноги расставить шире! И наклоняться!

Я выполняю их. И слышу голос надзирательницы, это она к строю девчонок обращается:

– Вы все видеть, как этот шлюх показать вам свой зад? Кто не считать это собственный оскорблений? Есть такой? Есть, кто не хотеть данный экзекуций? Тоже нет? Тогда вы помогать работниц Элла Фишер с большой радость. Кто есть доброволец?

Видимо никто не выходит. Пауза затянулась. А меня дрожь бьет. И вдруг я слышу шепот Глисты:

– Сейчас тебе порвут твою красивую попку. Страшненько?

Я закусываю губку, чтобы не разрыдаться в голос.

– Я облегчат ваш выбор и выбирать доброволец. Сама. Ты. И ты.

Я не вижу, кого там выбрала старшая надзирательница. Слышу только ее команды:

– Ты помогать держать голову этот шлюх. Ты – вставлять бутылка в зад? Иметь вопросы?

– Нет, госпожа старшая надзирательница.

Я вижу, как на меня падает чья-то тень и поднимаю голову. Эта та крепкая девчонка, которая в прошлый раз отвечала первой. Спортсменка.

– Морду опусти, – цедит она сквозь зубы.

Я опускаю лицо вниз. И сразу же мои уши стискивают ее крепкие ляжки. Как в стальных зажимах. Наверное, она туризмом раньше занималась. Или еще каким спортом. Не пошевелишься.

– А ты что стоишь? Бери бутылку и вставляй этой шлюхе в зад! – это уже Глиста командует другой девчонке. Вошла во вкус. Умри ты сегодня, а я завтра! Жестокий лагерный принцип. Свою сладкую жизнь она хочет купить за счет моей. И я чувствую, как холодное стекло касается дырочки между моими ягодичками. Я вздрагиваю от неожиданности и испуга.

– Я не могу, – шепчет тоненький голосок. Наверняка это та молоденькая девчонка, которая была второй, – ей же больно будет.

– Суй давай! – зло шипит туристка и от этой злости сжимает бедра еще сильнее. Я вскрикиваю от боли. – Или сама раздевайся и подставляй свой зад! Хочешь, чтобы тебе задницу порвали?! Дура!

Маленькая девчонка при этих словах даже вскрикивает от страха. Воображение, видимо, хорошее. Живо представила, что ее ждет.

– Я напоминать, что работниц выполнять все команды. И делать это четко и быстро, – говорит надзирательница, – есть проблема?

– У нее зад узкий, – всхлипывает девчонка, – горлышко вставить трудно.

– Я считать, что тебе пальто мешать выполнение заданий, – ухмыляется надзирательница. Наверняка она слова Спортсменки слышала. И сейчас будет пугать Плаксу, – шлюх не иметь узкий зад. Это ты не иметь стараний.

– Я буду, госпожа старшая надзирательница, я буду очень стараться…

Я слышу шуршание ткани. И тут чувствую, как туристка хватает меня за ягодицы и с силой раздвигает их в стороны.

– Сюда вставляй!

И горлышко бутылки входит в меня. Я уже пила шампанское раньше. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, отец налил мне целый бокал. А потом еще мы с девчонками из школы один разок… Но я никогда не обращала раньше внимания на форму бутылки. Там у самого горлышка такое ужасное кольцо. За него крепится оплетка пробки. Оно вначале сильно поцарапало меня. Вот горлышко вошло в меня сантиметра на три. Это ужасно, ужасно, ужасно ощущать, как что-то холодное входит в тебя все глубже и глубже.

– Камень возьми, дура! – шипит сквозь зубы спортсменка. – Тебе бутылку запихивать легче будет. Там же осколки. Варежки свои порвешь, а то и порежешься еще.

– А где его взять? – жалобно пищит девчонка.

– Да вон лежит, идиотка! Справа! – туристка глазами показывает на булыжник. Я на несколько мгновений перевожу дух. Горлышко бутылки сидит во мне еще не слишком глубоко. Но мне все равно больно. Еще и боль в истерзанных грудках. Но боль – ничто по сравнению с унижением. Варежки этой заразе жалко, а меня, значит, нет. У меня слезы так и капают из глаз.

– Я рекомендовать работниц торопиться, – слышу я голос надзирательницы, – пока я не думать, что вам мешать свитер.

– Да, госпожа старшая надзирательница, я сейчас! Я уже.

– ААААА!!!! – горлышко бутылки продирается вглубь меня. Резко. Одним ударом. Я не могу сдержать крик.

– Ой, – тихонько вскрикивает девчонка, – я ей больно сделала…

– Бей! Идиотка! Или сейчас это в твою жопу вгонят! – зло рявкает сволочная спортсменка. – А ты, сука, заткнись! Не видишь, девочке и так тяжело.

Ей тяжело, а мне, значит, легко. И я все равно не могу сдержать стон от невыносимой боли.

– Работниц следует торопливость! – командует надзирательница. – Мы иметь много дел сегодня. Мы не мочь тратить целый день на этот шлюх. Вы иметь еще пять минут. Потом я показать четвертый уровень на вас всех. Работниц Фишер!

– Я, госпожа старшая надзирательница, – четко докладывает Глиста. Но голосочек у нее уже дрожит от испуга.

– Ты помогать работниц выполнять свой план. Быстро!

– УУУУ, – стон вырывается из моего горла. Девчонка пихнула в меня бутылку еще раз. Горлышко уже полностью вошло в меня. И теперь начинает входить расширение. За свой стон я получаю такой удар кулаком по спине… Рука у туристки крепкая. А еще через несколько мгновений боль становиться совсем дикой. Эта Глиста присоединяется к Плаксе. Вдвоем они пихают бутылку в меня еще сильнее.

– Кровь вон у нее, – жалобно произносит Плакса.

– Кровь – это смазка, – зло шипит спортсменка, – хорошо, значит, пойдет легче.

– Не входит!! – чуть не плача шепчет Глиста, – зад у этой шлюхи узкий.

– А ты чем, сволочь, думала, когда такую бутылку выбирала? Из пластика бы взяла – давно бы засунули. Пихай давай!

И каждое их слово сопровождается новым тычком. Боль, когда тебе задницу раздирают бутылкой, просто чудовищная. Да еще с такой злобой и жестокостью. Плакса уже не вспоминает, что мне может быть больно. Тоже зло шипит и толкает камень. У меня перед глазами круги кровавые плавают. И, чтобы хоть как-то уменьшить эту жуткую муку, я сама начинаю извиваться. Так, чтобы поглубже насадиться на проклятое стекло.

– Не лезет! – взвизгивает Глиста, – держи, дура! Не видишь, обратно выскальзывает!

– Вы и до середины горла не дошли! Так не выйдет у вас ничего. Ручонки тренировать нужно было. Силенок не хватает.

– А делать-то что? – жалобно шепчет Глиста.

– Все, бросайте там возиться. Сюда идите! – командует спортсменка. А потом на мою спину обрушивается удар кулака.

– На колени вставай! Морду вниз, жопу кверху! И жри землю, чтобы не орать!

От неожиданности я падаю на колени. Удар очень сильный. Туристка своим ботинком вдавливает мне голову в землю. Прямо в грязь лицом.

– Жри давай! – командует она громко, – жри, мразь!

И она просто бьет ногой по голове. Бьет сильно и больно. Я не могу сдержать крик и раскрываю рот. И он заполняется жидкой грязью. Противно и страшно. Тошнота подкатывает к горлу.

– Ты – упираешься ногой ей в правую коленку. Вот так. А ты – в левую. Упирайтесь крепче. Второй ногой можете на волосы наступить. Чтобы бошку не поднимала.

Глиста и Плакса упираются мне ногами в колени. Плакса никак позу не может выбрать. Подошва ее сапожка скользит по моим голым ногам. А спортсменка, тем временем заходит сзади. И я получаю сильный пинок в лобок.

– Задницу выше задирай!

Ничего не соображая от боли, я поднимаю попку повыше. И через секунду меня пронзает такая боль, что глаза чуть из орбит не выскакивают. Рот полный жуткой грязи. Пытаюсь набрать в грудь воздуха и не могу. Задыхаюсь, кашляю. И с глухим утробным стоном падают на бок. Спортсменка подпрыгнула вверх, а потом нанесла страшный пинок по камню, в задней части бутылки. Она вогнала ее в меня с первого раза, разрывая нежные ткани. От боли я вдавливаюсь в землю и извиваюсь как червяк. Меня сзади словно огромное сверло пробуравило. Или грызет стая голодных крыс.

– Встать, – ревет спортсменка и с силой бьет меня по ребрам. Потом хватает за волосы и рывком ставит на колени. Она пинает меня с силой и злостью. У спортивных ботинок, оказывается, очень крепкие носы и подошвы. Еще немного, и она мне просто ребра сломает. Но туристка пинает меня не только по ребрам. Бьет по пяткам, по икрам, по спине. Несколько раз носок ее бутсы с силой врезается в поясницу. Там, где почки. И рывком дергает за волосы. Так что я не могу упасть. Давит своими бутсами на лодыжки. А потом бьет кулаком по шее. Я поднимаюсь со страшным стоном. Ничего не вижу. Ничего не соображаю. Только дрожу от чудовищной боли. Туристка заставляет меня раздвинуть ноги и наклониться.

– Готово, госпожа старшая надзирательница, – рапортует туристка.

– Хорошо, – кивает головой толстуха, – вы двое встать в строй. Пальто работниц подбирать быстро. Я считать вы справился с работа.

Еще бы. Я тихо скулю от жуткой боли. Кровь струйками стекает у меня по внутренней стороне бедер. А девчонки возвращаются в строй. И их подружки чуть-чуть отодвигаются от них. Я не вижу этого. Я стою к ним спиной. А мой зад разодран толстой стеклянной бутылкой. Я света белого не вижу от боли. Еще немного, и я просто упаду и никогда уже не встану. Меня просто забьют здесь. На грязной заплеванной земле, рядом со свалкой. И тут я начинаю понимать слова старшей надзирательницы. И меня снова, от ужаса, пробивает холодный пот.

– Четвертый уровень дубинка больше третий в два раз. Но он имеет один особенность. Его импульс действуй на нервный и кровеносный систем человека. Это есть много сильный боль. А сила повреждений я показать с помощь железный прут.

Я слышу звяканье железа о стекло. Что-то тяжелое давит на бутылку. Я хочу вскрикнуть, но только кашляю. Земля забила горло.

– Простудилась? Ух ты, бедненькая. Ну, счас тебе горлышко-то прочистят, – слышу я шепот Глисты. Эта сучка меня ненавидит. Ну, за что? Я ведь ее вижу в первый раз.

Я слышу противный скрежещущий звук металла по стеклу. И… То, что происходит дальше, словами передать нельзя. Я не верю в старые религиозные сказки про рай и ад. Но даже черти плакали бы, видя мои страдания. Жаркая паутина молний оплела все мое тело. Мясо в мясорубке и то испытывает меньшие страдания. Чудовищный огонь внутри моего живота. Мне кажется, что я слышу, как шипят от жара мои внутренности. И страшный удар бросает меня вперед. Боль взрывается в голове мириадами огненных искр. У меня уже нет мыслей. Нет моей личности. Моего я. Только звериный инстинкт выживания. Я падаю на землю, больно врезаюсь плечом и пропахиваю метровую борозду. А потом, извиваясь, заползаю в какую-то лужу. В грязь, в какие-то вонючие гниющие отбросы. И чувствую холод. Блаженный холод. Огонь, терзающий мой живот, отступает. И сразу же наваливается боль в нервах, пораженных чудовищным импульсом. Меня бьет судорога. Я дергаюсь, разбрызгивая грязь во все стороны. Мне все еще кажется, что искры от импульса бегают по моему телу. Как десятки хищных тараканов. И грызут, грызут, грызут изнутри мое мясо.

И тут страшный удар обрушивается на мою спину, рассекая кожу. Боль. И снова удар. Сквозь кровавую пелену я понимаю, что мне нужно ползти. Не умом. Инстинктом. Если бы я могла думать, то просто осталась бы посреди лужи. Но телу хочется жить. Ему не хочется испытывать боли. И я ползу. Пытаюсь уйти от этих жутких ударов. А меня бьют. Бьют, в кровь рассекая кожу. Бьют, просто забивая на смерть. Скотину на бойне и то не мучают перед смертью. А меня… Все, что мне остается – это только ползти. И я ползу. Извиваясь, как полураздавленный червяк. Ползу из последних сил. Говорят, у кошки девять жизней. Если бы я была кошкой, то с радостью бы уже умерла. Жалко, что у человека жизнь одна. Но сейчас я бы многое отдала за легкую смерть. Чтобы избавиться от мучений. Но я и умереть-то не могу. Смерть – это как несбыточная мечта. Где-то там, в теплой глубине моего истерзанного тела, под сердцем, растет новая жизнь. Микроскопический комочек маленьких клеточек. Который через девять месяцев превратится в крохотные ручки и ножки. Любопытные прекрасные глазки. Маленький беззубый ротик, который с улыбкой будет ловить мой сосочек. Чтобы вдоволь напиться сытного материнского молока. Это будет ребенок. Мой ребеночек. Только мой. И если я умру – умрет и он. И, значит, я не имею права умирать.

Еще один удар рассекает спину до живого мяса. Я, вся в грязи, выползаю на сухое место. Надзирательница не собирается пачкаться. Я чувствую, как бутылка шевелится во мне. Это больно. Но мне уже все равно. Сознание притупилось. Нельзя постоянно испытывать муки. Может быть болевой порог уже перейден? И тут я издаю такой крик, что с далеких деревьев в воздух поднимаются птицы. Даже охранники вздрагивают, не говоря уже о девчонках. Старшая надзирательница, за прут, выдирает бутылку из моего тела. Наверное, я теряю сознание. Или мне это только кажется? Ведь без сознания не чувствуешь боли. А меня словно колом проткнули.

Старшая надзирательница идет вдоль строя девчонок, демонстрируя оплавленный кусок стекла. Окровавленный, с прилипшими обугленным ошметками человеческой плоти. Моей плоти. Он жутко воняет. И толстуха брезгливо держит его далеко на вытянутой руке.

– Все видеть результат четвертый уровень? Прут из сталь вплавить в стекло. Очень крепко вплавить. Вы понимать, что это происходить внутри женский тел. Я считать – вы не допускать нарушений на четвертый уровень. А если допускать – после экзекуций осмотреть фельдшер. Его обязанность быть на экзекуций. Этот шлюх я оказать помощь сама.

Я вижу, как надзирательница достает из набедренного кармана своего боевого комбинезона какой-то баллон. Наша домработница тетя Клава торт сливками из такого украшала. Носик баллончика входит в мою истерзанную попку. И под давлением в меня бьет струя ядовито-зеленой пены. Я жалобно визжу. Пена как будто состоит из одного жгучего соленого яда.

– Мы не используй этот препарат на человек часто. Это есть микроб кушать биологический распад. Еще есть гель с открытой формул ген. Он заживлять ткань быстро. Но причинять сильный боль.

Сильный боль… Сволочь! Знала бы ты, что такое сильная боль. Я вою, катаюсь по земле. Если бы не связанные руки – я бы себе живот ногтями разорвала. Чтобы выпустить наружу стаю взбесившихся зубастых гремлинов. Они решили, что лучшее место для своей вечеринки – это мои кишки. И теперь бегают там целыми толпами, раздирая острыми рогами ткани, впиваясь зубами в нежную плоть.

– Регенерация тканей – не есть очень быстро. Но больший боль испытывать первый пятнадцать минут. Но мы не можем тратить столько время

Надзирательница подходит ко мне и пинком переворачивает на спину.

– Я смотреть твой правый вымя. Оно хорошо набух, – Кабаниха горой нависает надо мной. А потом наступает мне на живот. Пока еще не всей своей тяжестью. Просто не дает мне перевернуться. И я с ужасом чувствую шипы на подошвах ее ботинок. Шипы, впивающиеся в мою кожу.

– Я напоминать тебе ученье. Чтобы помнить лучше, – ласково улыбаясь произносит садистка, – ты отдыхать уже долго. Я напоминать тебе первый уровень.

Щелкает переключатель, и сноп огненных искр впивается в мой сосочек. Я выгибаюсь и жалобно вскрикиваю. Пытка не прекращается. Секунду, две, три…

– Есть желаний отдохнуть еще? Или хотеть встать?

Я только хриплю. Нет сил даже слово сказать. Был бы это меч – сама бы на острие бросилась.

– Хотеть отдыхать, шлюх? Тогда я напоминать второй уровень.

– Не-е-ет! – я с диким трудом начинаю шевелить языком. – Нет, госпожа старшая надзирательница. Спасибо большое. Я уже набралась сил и не нуждаюсь больше в отдыхе. Разрешите мне встать.

Язык мой еще плохо ворочается. Слова я произношу на последнем издыхании. Знаю, если ничего не скажу, меня просто убьют. Меня и моего ребеночка.

Слезы размывают грязь на моем лице. Надзирательница убирает шипастый ботинок с моего живота. Я со стоном встаю на колени. Сил не хватает. Поднимаюсь на одно и получаю тычок дубинкой под ребра. Правда, без разряда. Снова падаю и снова поднимаюсь. Ядовитая пена с шипением выливается из меня и капает на землю.

– Сюда встать Строй должен смотреть удобно, – надзирательница поворачивается ко мне спиной и подходит к девчонкам.

– Четвертый уровень называть «Небрежность». Он применяться при противоправных деяний. Если нарушать распорядок дня. Если превышать штрафной лимит в два раз. Я считать вас аккуратный девочка. И выражать надежда, что вы не испытать на себе четвертый уровень. Но наш демонстраций еще не закончен. Дубинка иметь пять уровень. Мы испытать уровень пять как скажет работниц Фишер.

– Да, госпожа старшая надзирательница. Нам известно, что данная работница беременна. Однако вы не доводили до нас плана беременности работниц. Значит, ее беременность является внеплановой. Внеплановые сексуальные связи работниц должны сурово наказываться. Поэтому данную работницу следует наказать по половому органу.

Несколько девчонок в строю вскрикивают. У меня только стон срывается с губ. Я на ногах-то стою с трудом. Ну а это-то мне за что? Даже в роте меня никогда по этому месту не били. Да и попробовал бы кто сюда ударить. Остальные ему бы быстро рожу начистили.

– Я уверяю вас, госпожа старшая надзирательница, что эта работница сама попросит вас об этом. Конечно, ей запрещено разговаривать, но она может просто принять соответствующую позу. Ей нужно только немного подсказать.

– Это вызывать наш интерес. Мы посмотреть, как этот тварь исполнять твои приказаний. Приступай.

– Благодарю, госпожа старшая надзирательница. Я сейчас объясню работнице кое-что на ушко. Она тупая, и до нее тяжело все доходит.

Кабаниха милостиво кивает головой. Понравилась ей значит Глиста. Встала на меня и приподнялась над остальными. Это ведь так легко подняться, наступив на тело другого человека. Удачной тебе карьеры, иуда. Вслух я этого, конечно, не говорю. Эти кусочки мысли вообще вне меня, как в капсуле. А в реальной жизни меня бьет мелкая дрожь. Холод, страх, боль. И еще больший страх. Глиста подходит ко мне совсем близко. И кладет руку в вязаной перчатке на мой голый живот. Чуть ниже пупочка. Надо же – испачкаться не побоялась. Я же грязная вся. Хуже свиньи.

– Ну что, сучка, тут ты своего щенка прячешь? Или ниже? – слышу я ехидный шепот Глисты. Ее перчатка переползает на мой лобок и щиплет волосики. А своим сапогом она давит на мою босую ногу.

– И как щень себя чувствует, после того как мамке попку порвали?

Я никогда не испытывала такого унижения. Лучше бы меня били. Стоять вот так, голой перед одетой девчонкой. Своей ровесницей. И выслушивать от нее разные гадости.

– Ты меня так ненавидишь? За что? – жалобно шепчу я.

– А ты вспомни свой первый бал. Танцевала ты там красиво… Вроде бы тебя даже избрали Королевой… Я тоже там была. Первую половину проторчала у стенки. Дура! Надеялась, что меня кто-то пригласит. А вторую половину бала проревела в кабинке, в туалете…

Воспоминание о бале ножом резануло мне сердце. Это было… Было совсем с другим человеком и в другой жизни. Море огней, музыка, танцы, веселье, смех. Я сглатываю слезы. И я танцевала. И там были мальчики. Я же училась в женской гимназии. И с мальчиками только по Сети общалась. Или с соседями. Но у соседей малышня одна. Может, она и стояла там, у стенки. Разве я смотрела по сторонам? А я танцевала. И меня обнимали! Это было так… Так божественно, так великолепно! И вот тут я начинаю плакать по-настоящему.

– Вижу, что вспомнила, – шипит мне на ухо Глиста, – можешь не сомневаться, я все сделаю, чтобы у тебя сейчас был выкидыш. Хороший удар дубинкой по животу. И ты станешь пустой и бесплодной. Навсегда. Думаешь, эта толстая стерва тебя пожалеет? Нет, пожалеть тебя могу только я, – Элла растягивает тонкие губы в гнусной ухмылке.

– Не надо, пожалуйста, не надо по животу… Пожалейте меня, госпожа Фишер, – я жалобно всхлипываю. Тихонько, чтобы меня не услышала старшая надзирательница.

– Может быть, я это и сделаю. Может быть. Может быть, я и пожалею твое материнство. Но ты должна заплатить мне.

– Чем? – ошарашено переспрашиваю я. – У меня же ничего нет.

– Своей болью. Страшной болью и страшным унижением. Ты должна беспрекословно и точно выполнять все мои приказы и распоряжения. И тогда тебя не будут бить по животу. Тогда ты, может быть, сохранишь своего выродка. Согласна?

Я сглатываю комок. Сжимаюсь от страшного выбора. Кабаниха сделает правильный выбор, если выдвинет эту сучку. Она далеко пойдет. И тихонько выдавливаю из себя:

– Да.

– Тогда вставай в позу. Расставь ноги в три раза шире плеч.

Я безропотно выполняю приказание.

– Так?

– Нет, еще пошире. Вот теперь хорошо. Теперь поверни ступни так, чтобы твои пяточки смотрели друг на друга.

Я выворачиваю бедра.

– Теперь отгибайся назад. Ты не должна видеть ни меня, ни госпожу старшую надзирательницу.

Я и это делаю. Меня так открыто и мужики не выворачивали.

– А теперь выпячивай свою письку вперед, так, чтобы коснуться моей перчатки.

Я выгибаюсь еще больше. Мне страшно до ужаса. Мое интимное местечко совершенно открыто и полностью беззащитно.

– Давай, сучка, тянись-тянись. Еще немного… Вот так и стой.

Я чувствую, как мои большие половые губки прикасаются к перчатке этой сучки.

– Ну, вот и ладненько, – шипит Глиста. И треплет меня по письке. Я плачу. И слышу, как она отходит. Потом она бросает мне:

– Знаешь, а твои большие половые губы сбоку видно. Ох и достанется же тебе сейчас, шлюха…

Я закусываю губу, чтобы уж совсем не разрыдаться. Слышу, как девчонки в строю шушукаются. Обсуждают мою беспомощность и бесстыдство. После этого порядочной девушке лучше умереть.

– Госпожа старшая надзирательница. Работница униженно просит вас приступить к ее экзекуции. Она предоставляет свой половой орган в полное ваше распоряжение. Для этого она постаралась принять позу, чтобы вам ничто не мешало прицеливаться и бить по ее интимному месту. Кроме этого она лишена возможности наблюдать за вами, чтобы у нее не возникало соблазна закрыться или уклониться от удара. Работница осознает, что ее поза является наглым вызовом общественной нравственности и морали, а также оскорблением всех присутствующих. Поэтому она просит о дополнительном наказании. Ей хочется получить двадцать пять ударов дубинкой на третьем уровне мощности. Она хочет полностью расплатиться за свой разврат. Поэтому просит, чтобы с ее половым органом обращались самым жестоким образом. Может быть, стоит прислушаться к ее униженной просьбе? Мне кажется, что она встала на путь исправления.

– Мы не верить в ее исправлений, – слышу я голос старшей надзирательницы, – любой шлюх нравиться бесстыдство. Исправлений есть держать удар и принять ту же позу после.

– Способна, госпожа старшая надзирательница. Ведь если она это не сделает, ей выбьют ее выродка из живота. Она будет защищать своего ребенка, как может.

– Это есть хороший сделка, – кивает головой старшая надзирательница и поднимает дубинку. Несколько девчонок зажмуриваются и отворачиваются. И мой крик боли разрывает холодный воздух. Разряд вспарывает мне кожу на середине левого бедра. До паха еще далеко. Но боль жуткая. Все, что мне сейчас хочется – это закрыться, подтянуть колени к животу. И сжаться в клубок. Спрятать голову. Тогда не страшно, что тебя бьют. Но я все также бесстыже выгибаюсь.

Следующий удар ложиться совсем рядом с пахом. На этот раз на правом бедре. Пытаюсь сдержать крик и не могу. Эта толстая мегера просто играет со мной. Разминается. Следующий разряд наискосок перечеркивает мои половые губки. Я визжу. Затравленно и жалобно. Но ног не сдвигаю. Мое интимное местечко все так же открыто и беззащитно. И еще один удар обрушивается на меня. И еще один. Я дрожу. Не могу сдержать бьющую меня дрожь. А это еще ведь только начало.

– Бить дубинка при разряд не есть обязательно. Разряд получай при простом нажатый кнопка.

Шестой удар ложиться по моему лобку змейкой. И мой крик переходит в тоненький визг. По телу выступают капли холодного пота. Коленки у меня подгибаются. Я еле стою на ногах. Седьмой, восьмой, девятый удары… Я считаю их про себя. Сквозь кровавую пелену, застилающую взор. А десятый удар сбивает меня с ног. Огненный шнур разряда хлестнул между половых губок и достал до клитора.

Я с воем катаюсь по земле. Но недолго. Постанывая от жуткой боли, я снова встаю. И снова принимаю бесстыдную позу, выпячивая лобок навстречу безжалостной дубинке.

– Сейчас ты есть прощенная. Следующий падений – еще пять ударов. Ты понять меня?

– Да, госпожа старшая надзирательница, – тихонечко и робко отвечаю я.

Следующий удар она снова кладет по моему клитору. Искры из глаз. Боль каленым железом терзает мое нежное интимное местечко. Я удерживаюсь на ногах. С трудом, но еще держусь. И в следующий раз удар ложиться уже наискосок моих больших половых губок. Благодарность Кабанихи за мою выдержку. Я уже не считаю, сколько раз разряд рассекает и обжигает мою интимную плоть. Просто кричу от чудовищной, невыносимой боли. Вою, как загнанный, умирающий зверь. Последний удар толстуха все равно бьет по клитору. Причем выгадывает момент, когда я выгибаюсь вперед. Так чтобы боль была еще сильнее. На этот раз у меня даже воздуха нет для крика… Только сиплый стон.

– Я смотреть работниц Фишер был прав. Этот шлюх хотеть исправиться. Теперь – пятый уровень.

Я чувствую, как холодный стальной наконечник входит между моих половых губ. Старшая надзирательница пытается нащупать мой клитор. Когда я понимаю это, то резко дергаюсь. И тут толстуха нажимает на кнопку. Свет. Чудовищно яркий свет взрывается в моей голове. Свет. И сразу за ним накатывается блаженная Тьма. Тьма, где нет боли, унижения, пыток. Только покой. Только бы это было уже навсегда…