Маришка Часть 9

– Значит так, господа подмастерья. Завтра встречаемся здесь. После завтрака. Ровно в девять сорок пять. Вы, господин Лайменис, можете пищу не принимать, раз такой желудок слабый.

Когда Йорген, брат Гриша, баронет и Охло вышли на улицу, было уже темно. В снежне темнеть рано начинает. Йорген, не торопясь, набил трубочку, студиозусы, с явным выражением усталости на лицах, поплелись в свои комнаты. Монах остался с палачом. За компанию. Сам он не употреблял зелья заморского дымчатого.

– Вам так и не удалось, пан Йорген, сломать девочку, – с некоторой ехидцей заметил брат Гриша, – а плюется она неплохо…

Монах потер глаз так, будто у него там был застарелый ожог.

– В работе всегда нужно различать главное и второстепенное. Главным было сломать у девчонки болевой барьер. Теперь она в состоянии выдержать Ритуал. Естественно, потребуется ее еще потренировать. Завтра мы продолжим. А стерженек у нее под паутинкой спрятан. Невинность – последний рубеж обороны девственности. А для настоящей пытки девушка должна быть доступной полностью.

– И чем вы дальше собираетесь заняться с ней?

– Шлифовкой. Материал благодатный. Люблю, когда объект сопротивляется. Ну а, кроме этого, нужно и Ритуал подготовить. Сама основа для станка, где ее растягивать придется – сложная инженерная задача. Да и самцам комфортные условия нужно создать. Ну и подготовить животных к случке. Я дал распоряжение на конюшни и зверофермы, чтобы изменили рацион. Еще нужно будет зелья возбуждающие подготовить. На Лаймениса надежда маленькая, а баронета я бы даже помощником кузнеца не взял. Тупой.

– А не подохнет пособие раньше времени? Или во время Ритуала окочурится?

– Человек смертен, – Йорген равнодушно выпустил клуб сизого дыма, – но мне кажется, что эта девчонка продержится до конца.

Боль была вне ее. И боль была в ней. Боль кружила вокруг израненной девчонки диким зверем. То набрасываясь и терзая клыками и когтями ее юное тело. То давая жертве несколько мгновений отдыха. Играла с ней. А если Маришка пыталась скользнуть в тьму забвения, то там, на глубине бездонной черной ямы ее ждали страшные иззубренные колья, которые рвали в клочья ее мясо, выталкивая сознание наверх, в реальность. Взором, мутным от смертной муки, Маришка видела орков. И что они медлят? Почему не бьют ее? Когда же ее, наконец, прикончат? Первым стоял Шрам. Потом вперед вышел Угрюмый.

– Ты дала имя нашему брату. Имя может давать лишь мать. Примешь ли ты честь стать матерью клана Красной Лисы?

Если бы сил у Маришки было чуть больше, она бы забилась в приступе истерического смеха. Орки предлагают стать ей матерью клана. Бред. Глупая шутка. Вот только с этими вещами они не шутили никогда. Нассать в рот беспомощной девчонке – это в их вкусе. Над этим можно поржать. Но предложить стать матерью клана.

– Я… принимаю… честь… стать… матерью… – слова давались Маришке с трудом. Что они хотят от нее? Почему не уйдут? Все что угодно, лишь бы отстали.

– Отныне твое имя Шрам, брат, – Угрюмый хлопнул друга по плечу, – твоя первая мать не успела дать тебе взрослого имени. Прими его от второй матери.

– Я буду носить его с честью, матушка.

Если бы Маришка могла плакать, она бы заплакала. Или рассмеялась. Но слез уже не было. В уголках глаз дрожали капельки крови. Ей еще и шестнадцати не исполнилось. И не исполнится никогда. А этому детине – лет двадцать пять, не меньше. А у орков еще и другой счет времени. По меркам человеческим – лет тридцать, если не все сорок.

– Ты не предала нас, – продолжил Угрюмый, – мы сохранили работу. Мы будем получать золото. И оно превратится в мечи.

Угрюмый замолчал. Он ждал ее слов. И Маришка поняла – от орков можно потребовать невозможного. Если она скажет – они попытаются выкрасть ее. Или прекратят ее мучения одним быстрым и милосердным ударом.

– Мечи ценнее жизни одной матери. Я не смогу подарить клану воинов. Я должна сохранить ваши мечи. Делайте со мной то, что должно.

– Ты истинная мать клана Красной Лисы, пусть в твоих жилах и не течет кровь орков. Ты будешь жить в наших песнях, – Угрюмый низко поклонился ей. Все было сказано.

– Подожди… – Маришка сглотнула комок в горле, – человеческие мечи не принесут вам победы. Запомни их имена: Краш-Урок, Краш-Варрак, Краш-Панч и Мортан-Уррук.

– Тысячи лет у орков не было своего оружия. Тысячи лет мы прозябали в рабстве. Нас оттеснили в тундры и болота, там, где другие не выживали. Но мы сохранили память о легендарном оружии. Мы помним только три имени.

– Проклятые Развалины. Они совсем рядом с Даргом, – Маришке даже говорить было больно. После каждого слова она переводила дыхание. Грудь ее судорожно поднималась. Но она должна была сказать это. – В первом же зале, справа, вы увидите формы мечей. Но ковать их вам придется самим. Эрик Ла Кладон. Он научит вас.

– Эльф? Никогда он не станет помогать оркам.

– Скажешь, что ему все, что со мной делали. А потом попросишь. В память о серебряной паутинке. Он даст вам знания о металлах. Но не скажет главного. Меч защитник нужно закалять в крови клана. Меч-убийцу – только в крови врага.

Маришка закрыла глаза. Все ее силы ушли на разговор.

– Мы научимся ковать мечи-убийцы. И отомстим за тебя, о Великая Мать клана Красной Лисы.

– Я останусь с матушкой, – услышала она голос Шрама. А потом он мягко поднял ее голову. – Пей, матушка. Травяной квас. Это вкусно. Он даст тебе сил. И тут еще бульон для тебя. Наваристый. Одна курица на пинту воды.

Вкуса бульона она не почувствовала. А вот квас выпила с жадностью. Целую глиняную крынку. И ей стало легче. Боль все еще кружила вокруг нее, но теперь старалась держаться в отдалении. И ее переломанные руки лежали неподвижно. Она их совсем не чувствовала.

– Прости меня матушка… За все. Я думал, ты благородная, – выдавил из себя Шрам.

– Я – благородная. Я княгиня, – тихо прошептала Маришка.

– Нет, – Шрам ухмыльнулся, обнажая свои клыки, – ты не благородная. Ты одна из нас. А про благородненьких-то ты ничего и не знаешь. Я-то благородненьких повидал, будь спокойна. Знаешь, как крестьянин хлеб ростит? По весне, как поле вспашет – земля ломтями лежит, мокрая, тяжелая. Лошадку-то и выпрягают. Лошадка – кормилица, лошадка для крестьянина это все. А впряжешь ее в борону – все жилки она порвет. А землицу-то перед севом бороновать надобно. Иначе зерно плохо ляжет. И вот бабы крестьянские, скока есть, голышом раздеваются – и эту борону заместо лошадей тянут.

– Голыми-то зачем? – еда чуть прибавила Маришке сил. И, хотя она и сама боялась в этом признаться, ей не хотелось, чтобы Шрам уходил. Она слышала кругом мерзкий писк крыс. Но пока он был рядом – ей было так спокойно. О Боги! У нее же никогда не будет сына! Маришка еле сдержала жалобный всхлип. Смерть, она ведь стояла совсем рядом с ней. Иногда она молила небо о том, чтобы все поскорее кончилось. Но стоило боли чуть-чуть отступить, как ее начинал терзать страх смерти. Как же ей не хотелось умирать! Ведь она ничего, ничего еще не узнала в этой жизни. Ни сладости любви, ни радости материнства. И разговор со Шрамом гнал прочь жуткие черные мысли, разгонял тоску-печаль.

– Ох, матушка, холстинка-то – домотканая. Каждая ниточка своими пальчиками в полотно вбитая. А своя кожа – не куплена. Упряжь холстину-то в раз сотрет. А живое мясцо – заживает. А окромя того – еще ведь и кнут по спинам полощется. Не тангарский палаш, знамо дело. Но если баба от натуги тяжкой на поле поляжет без сил, ее только кнутом поднять можно. Чтобы боль лютой была. А боронить-то быстро надобно. Весенний день – он год кормит. Вот так бабы жилы рвут, борону тянут. Пахарь их кнутом охаживает. А по полям дружинники баронские ходят. Телеса бабские себе посимпотнее выбирают. Вот крестьянин-то младшу дочку, или племяшку у поля и ставит. Такую, что в борону впрягать рано ишо. Лет десять – двенадцать. А то и того меньше. Тоже голышом. Дабы дружинников ублажала, чтобы те остальных баб не тремали. А те с сопливкой – что хотят, то и делают. Знают, что батяня, ежели их не ублажит по-полной, так ее кнутом отходит – год кожа на спине нарастать будет. Потому как с заданием своим не справилась. Вот так на поте и крове хлебушек-то и всходит. А вот когда зерно в спелость войдет – у благородненьких охота начинается. Бабы в вуалях да кринолях, мужики в рога трубят. И на лошадях все. На кроликов али лис охотиться едут. Ну ушастый пырск в поле, и вся эта орава за ним. Носятся по ржи, пока длинноухого камчой или свинчаткой не перешибут. А потом селяне – ручками из грязи зернышки выковыривают. Урожай-то загодя описан. А барчукам долю их отдавать надобно. Себе хорошо, если на сев останется. А то в кабалу идтить.

– Я никогда не охотилась на кроликов, – прошептала Маришка, придавленная рассказом.

– Теперь уж знаю, – вздохнул орк, – барчуки и сотой доли твоих мук не вынесли бы. А у нас в тундре – жизнь еще хужее. Когда жрать нечего, а мужиков в найм не берут – то клану баб продавать приходится. Вот мамку-то мою кровную и продали. Меня-то она, видать, в клане еще зачала. И до трех лет вот в рабстве и ростила. А только и там живот нагуляла. Ей ходить-то тяжело было, а ей мельник мешки приказал наверх подымать. А сам стоял, и кнутом снизу охаживал, по животу да меж ног. Чтобы шевелилась быстрей. Вот мамка и сорвалась. Когда упала – он ее сапогами, в живот молотить начал. Мне три года было – на помощь бросился. Он и меня. В живот. Да так что отлетел и в стену треснулся. Так и померла мамка, имени мне не дав. Как мамку-то собакам бросили, я уполз. Мельник бы все одно пришиб. Видать не приглянулся я Игмаргушу. Наши меня и подобрали, да в клан отправили. Только на живот я стал слабый. Чуток выпью чего и полдня в кусты бегаю. Так Писюном и стал. А ты мне имя дала. Шрамы – они мужика украшают. Одно никак не допру. Зачем про мечи нам сказала?

– А ты посмотри на меня повнимательнее. На руки, которые я никогда поднять не смогу. На грудки, в которых никогда не будет молока. На то, что мне огнем поджарили. Знаешь, за что мне это сделали? А просто так, чтобы посмотреть, как я от боли буду корчиться. А теперь я знаю, за что муку приняла. За измену Трону и Государю.

Маришка помолчала немного, потом спросила:

– А Угрюмый часто нарушает Закон Крови? Взять в клан не орка…

– Баб часто берут. По-разному. Но мать клана – это не просто баба. Это мать воина. Она и слово на Общем Совете имеет. Ты – единственная. У разнокровок от орков девки обычно родятся.

– Тогда скажи Угрюмому мое слово. Пусть берет чужаков. Только не головой, а сердцем их чует. А теперь – уходи. Судьбу негоже испытывать. Не ровен час – заглянет кто. Мать не должна подводить клан. И плащ забери, что под голову подложил.

– Но…

– Маму не слушаешься? – Маришка слабо улыбнулась. – Уходи, Шрам. И делай – что должно. А я стерплю.

Она и не заметила, как провалилась в какое-то странное забытье. Ни сон, ни явь. Она чувствовала, как пищат и бегают по ее камере крысы. Как они прыгают на ее тело, беспомощно распростертое на полу. Как коготки на лапках царапают ее кожу. Но они не грызли ее обожженное мясо. Их зубки не впивались в ее истерзанные грудки. Они просто бегали по ней. А Маришке не было ни страшно, ни противно. Только пустота и боль, хищно кружащаяся по близости.

Их шаги она услышала издалека. Вначале гулко ухнула тяжелая железная дверь. А потом застучали по каменным плитам пола подкованные сапоги. И она знала, кто это идет. Уже узнавала их. Извиваясь, как червяк, девушка подползла к стене. Уперлась в нее спиной. Попыталась встать. Первый раз это не удалось. Нога поскользнулась, и Маришка плюхнулась на обожженную попку. Застонала сквозь зубы. Но снова поползла вверх. Встала, прижалась лопатками к холодному камню. Сердечко колотилось испуганно и сильно. Коленки дрожали, и она не могла унять эту дрожь. Но она встречала своих врагов стоя.

– Ну, как спалось, сучонка? – де Гланси отпер камеру и вошел внутрь, злорадно оскаблившись.

– Благодарю вас, барон. Без вас – в любом месте сон сладок, – Маришка прошептала это совсем тихо. Говорить было больно.

Таматурк задумался. Сказано было слишком тонко для его бычьих мозгов. Но над проблемой голову ломал недолго. Бабы – дуры. Пусть себе языком треплет. Карабин цепи защелкнулся на ошейнике девушки.

– Пошли, сучонка, свежим воздухом подышим.

Рывок цепи оторвал ее от стены. Маришка никогда не думала, что идти будет так трудно. «В конце жизни – каждый шаг тяжел», – мелькнула у нее мысль. Она вспомнила свою старую прабабушку. Та ходила с палочкой, опираясь рукой на стенку. Медленно и тяжело, сгорбившись. Но всегда отказывалась от помощи слуг. Сама ходила. Вот и Маришка сейчас шла сама, и идти ей было ничуть не легче, чем старушке. Ведь ту никто не тягал за цепь. И палкой не подгонял.

– Давай, Охло! – веселился Йорген. Приложи-ка княгиньку по заду! Шибчей пускай батонами шевелит.

Рывок цепью. Брызги крови из-под ошейника. Страшный удар по обожженным ягодицам. Зверь боли прыгнул и впился в нее всеми своими миллионами клыков. Как она только на ногах удержалась. Руки ее, еще вчера прекрасные и нежные как лебединые крылья, как плети висели вдоль тела. Боль плескалась в переломанных косточках при каждом шаге.

– Сильнее бей, Охло! Сильнее! Иначе сам сейчас от меня плюху получишь.

Подземный коридор проходил мимо камеры троллей. Две огромных волосатых горы лениво шевелились в темноте за решеткой.

– Слышь, Оглоед, глянь. Как сиськи-то прынцесске измордовали. Мы така не били.

– Зверуги лютые. Шо с них возьмешь, – лениво прогудело из тьмы.

С губ Маришки сорвался тяжкий стон. Если она сейчас упадет – то уже не встанет. Шажок, еще один и еще. И она все-таки упала. И палец босой ноги о торчащий камень запнулся, и по спине ее огрели слишком уж сильно, и рывок цепи пришелся некстати. Она упала плашмя, вначале в кровь разбивая коленки, а потом врезалась в камень опухшими и посиневшими до черноты грудками. Чудовищная боль накрыла ее всю и сразу, сплошным черным покрывалом. Все. Она уже должна была потерять сознание, но в спину ей словно молния ударила. Девушка изогнулась и забилась на полу, заходясь в страшном крике.

– Нет, сучка, так легко ты не отвалишь. Встать! Охло! Всыпь ей горячих!

– Встать! Встать! Встать! – каждое слово сопровождалось ударом палки по ее обнаженному телу. А Таматурк со звериной силой, рывками, тащил ее по полу, срывая и царапая кожу о камни. Ошейник впился в шейку, перекрыл доступ воздуха, а шипы его глубоко врезались в нежную плоть. Девушке показалось, что ей сейчас голову оторвут. Или сотрут, как на терке, об острые камни пола. А если Лайменис огреет ее посильнее, то у нее ребра захрустят. Со стоном она рванулась, встав на колени. Потом поднялась полностью. Сильно закружилась голова. И ее снова погнали по коридору – ударами, пинками, рывками. Солнечный свет ударил по ее глазкам, как железным прутом. Маришка вновь потеряла равновесие и рухнула на ступеньки лестницы. И снова на нее обрушился град немилосердных ударов. И снова она поднялась, сама себе удивляясь, откуда только силы берутся.

Холод осеннего утра ожег ее обнаженное тело. Странно, если бы совсем недавно она бы выскочила в такую погоду на улицу (всего на несколько минут, ну, конечно же, не голой, об этом и подумать было нельзя, хотя бы в шерстяной ночной рубашке), точно бы простуду подхватила. А сейчас… Ей уже было не до простуд. Девушку погнали по хозяйственному двору. Почти к самому выходу на центральный плац. Она видела, как снуют по нему озабоченные студиозусы. Пятница – библиотечный день. Занятий нет, только консультации у преподавателей. Да и те по желанию. Боги, сегодня пятница, а ее арестовали в понедельник. Неужели эта вечность уложилась всего в четыре дня?

Ее толкнули к огромным каменным столбам. Прямо напротив выхода на главный плац.

– Ноги расставляй, тварь тупая, – пинок Таматурка в щиколотку. Маришка со стоном раздвинула ноги. Где-то там, в глубине души, погребенное под пластами вечности, шевельнулось давно забытое чувство – стыд. Нет, не за собственную наготу. Она уже и забыла, что это такое – носить одежду и быть защищенной от чужих взглядов. Ее сокровенные девичьи местечки были не тайной для других, а объектом применения жутких пыток. Ей было стыдно за свое тело. За опухшие, обожженные, истерзанные грудки, за спинку, на которой кнут не оставил живого места, за свою обожженную, покрытую волдырями и кровавыми струпьями кожу. Но стыд только встрепенулся в ней крохотным язычком пламени. И сразу же погас под лютым ураганом боли. Баронет вздернул вверх ее изломанные кувалдой руки и вдел их в ржавые кольца оков. Вначале правую, потом левую. Затем в кольцо вдели и ее толстую косу. Столбы стояли далеко друг от друга. И Маришке пришлось широко расставить свои длинные стройные ножки. Но, даже натянув цепи как струны, она все равно не могла опуститься на полную ступню. Ей приходилось стоять только на носочках босых ног. Если она опускалась хоть чуть-чуть, то оковы вытягивали ее изломанные руки. А об этой смертельной муке даже подумать было страшно, не то, что вынести. Даже на собственной косе нельзя было повиснуть. Ее вздернули не в натяг. И, если она хоть немного расслаблялась, вся тяжесть тела приходилась на искалеченные ручки.

– Ути, какая ты у нас напряженная, – рука Таматурка в перчатке грубой шершавой кожи поелозила по внутренней стороне обожженных бедер, по паху и промежности, больно зажимая в горсть большие половые губки. Проклятая серебряная паутинка защищала только ее девственность, позволяя мять ее интимное местечко как угодно. Девушка застонала. Уже не от боли и унижения, скорее инстинктивно. Движение палача должно быть вознаграждено. Иначе его усилят многократно. Пока не достигнут нужной громкости крика. Хочешь позвонить в колокольчик громче – тряси сильнее.

– Эй, пацанва, – Маришка услышала голос Йоргена.

– Слушаем вас внимательно, пан, – ответствовали палачу поварята. Маришка их видела, они всегда крутились тут, на заднем дворе. Видать и пана Йоргена хорошо знали, раз обращались к нему правильно.

– Притащите-ка мне два ведерка воды. Гавнецо тюремное с пособия смыть.

Маришка стиснула зубы, чтобы не заплакать. Она не была грязной. Шрам, когда уходил, на руках отнес ее к отхожему месту. А потом, уже ранним утром, когда стало невмоготу, она сама подползла к вонючей дырке, чтобы нужду малую справить. А сколько боли и страдания ей это стоило! Не было на ней грязи. Она не растение, чтобы под себя гадить. Одно ведро ледяной, обжигающей воды окатило ее спереди, другое сзади. Кожа девушки мгновенно посинела и пошла мурашками. От жуткого холода ее била мелкая дрожь. Она вздернула голову вверх. Низкое серое небо нависало прямо над ней. Ветер рвал в клочья нижний эшелон туч. Их клочья, как обрывки ветхого савана, цеплялись за шпиль Главной Башни колледжа.

– Брррр! – зябко поежился Лайменис, кутаясь в ветхий плащик, – даже смотреть на сучонку холодно! Щас, блин, дождь пойдет.

– Скорее снег мокрый, – равнодушно добавил Таматурк. Его и жирок грел, да и одежда у него была богатая, добротная, теплая, – не травень-месяц, снежень все-таки. Пора землю и снежком землицу покрыть.

– Что, княгинька, холодно? – Йорген ткнул девушке в подбородок. Так, чтобы она не могла в него плюнуть, да и вообще рта раскрыть. – Ничё, счас тебе не до холода станет!

Он отошел к столу, заботливо поставленному заранее. И откинул в сторону испачканную старой кровью дерюгу. Солнышка не было видно. Можно было лишь догадываться, что оно где-то есть, скрытое за плотной пеленой туч. Но блеск стальных и бронзовых ножей все равно ослеплял. Страшные, остро наточенные, с изогнутыми, иззубренными, волнистыми лезвиями. И они блестели, горели своим собственным, кровавым, нутряным светом. Маришка вытянулась на носочках еще больше и напряглась. Напряглась так, что заболели отбитые сосочки, и из ран на ее грудках закапала сукровица. Ну что еще для нее приготовили? Ну почему они не убьют ее сразу? Зачем им нужно ее мучить?

На плацу суетились студиозусы. Кучковались, шушукались. Старались не смотреть на нее. И все равно Маришка кожей чувствовала их взгляды. Не хватало у них смелости подойти. Не хватало умишка сообразить, какое зрелище для них Йорген из нее приготовил.

– Мля! Колоть мой лысый череп! Успел! – первым на задний двор с шумом ворвался какой-то толстяк. Кисточка его ермолки так и развивалась на ветру. Шерстяной плащ с меховой оторочкой, добротные сапоги. Большая кожаная сумка через плечо.

– Йорген, брат, не поверишь, еле вырвался. Улаффсон, зараза, дискуссию устроил по макромагическим элементалям. Такую бредятину нес. Пришлось выступать. Ну, никак не мог раньше вырваться. Мне хоть чуток мясца осталось?

– Да не переживай, Комель, ты первый поспел, – улыбнулся палач. Маришка узнала этого пухлика. Он на старшем курсе учился. Магистра должен был получать.

– Фу, мля. Думал, опоздаю. Приду к шапочному разбору. Я тебе честно скажу, не понимаю я нашего ректора. Рынок работает. Баб там навалом. Мне же не надо каких-нибудь эльфиек сраных. Ты мне орочих приведи, у них цена пять золотых за пучок. Хотя бы со жмуриками дай поработать по нормальному. Нет, мля. Тело достойно ритуального погребения. Бомжей на свалку – телегами вывозят. А нам для работы – так хрен собачий. Ну, лано. Посмотрим, что тут у нас есть…

Толстяк подошел к Маришке, брезгливо, двумя пальцами взялся за подбородок. Пальцы его были затянуты в тонкую лайковую кожу перчаток. Повращал голову девушки туда-сюда. Потом брезгливо процедил:

– Рот раскрой.

Маришка настолько была ошарашена этой бесцеремонностью, что выполнила приказание беспрекословно.

– Ну, чё… Глазки не первой свежести. Видать, плакала много. Тут только по золотому дам, не больше, за ушки по двадцать кун серебряных, а вот зубки хорошие. Только их драть аккуратненько надо, чтобы с корнями выходили, целенькие. А я у тебя что-то клещиков не вижу.

– Не. Морду ты ее вообще не трогай.

– А чё тут брать-то тогда? – Комель брезгливо сплюнул и медленно стал обходить Маришку кругом. Взгляд его оценивающе скользил по обнаженному гибкому девичьему телу, растянутому между столбами, – мля, да тут брать-то нечего! Сиськи вы испохабили вообще в жопу. На спине – одни рубцы. Задница прожарена как шашлык. Удивляюсь, как вы ее вообще насмерть не замордовали.

– Ты долго так стонать будешь? Или возьмешь что-нибудь?

– Ну, возьму… Возьму… Вот тут у нее – от лопатки до поясницы лоскуток длинненький целым остался. Потом вот тут две полоски – с внутренней стороны бедра, от обожженного места до коленки. И вот на левой икре, от коленки до щиколотки. Но за все это – пятьдесят кун серебром. Не больше. Были бы сиськи целые – за кожу с каждой по золотому дал. А за спину – полтора. А так только пятьдесят.

– Семьдесят.

– Пятьдесят пять. И учти, срезать кожу я сам буду. Фартучек есть? А то ты только пытать и умеешь. А кожица к себе бережного отношения требует.

– Я не умею? – Йорген чуть не взвыл от обиды.

– Конечно. Ты же надрез делаешь – а потом ее просто отдираешь. А с кожей так обращаться нельзя. Ее нужно чуть-чуть оттягивать и постоянно отрезать. Нежненько-нежненько. Тогда ее внутренняя структура сохраняется полностью, и пригодна к дальнейшей обработке. А так – механическая деформация не даст возможности использовать ее для настоящих заклинаний.

Маришка смотрела на парня глазами, полными ужаса. У нее даже в голове не укладывалось, что ее можно обсуждать – как какое-то мясо. И сразу же заработала от него обидную пощечину, так что голова ее мотнулась назад.

– Ну, ты мне тут еще глазами позыркай, пособие.

– Охло, баронет – вставьте-ка ей эту палку промеж зубов. Чтоб не орала шибко, – скомандовал Йорген. Кляп для девушки он достал из специального футляра. Дерево саар, свежесрезанное оно выделяло едкий сок. Им даже металл травили. Но сейчас толстый деревянный брус был хорошо высушен, и все его грани были покрыты рунами. Йорген хотел попробовать свое новое изобретение. Пусть кляп сам следит за этой сучкой, чтобы она сознание не теряла.

Маришка, как всегда, пыталась стиснуть зубы, но Таматурк просто взял и надавил ей на плечи. Девушка страшно закричала, не выдержав боли, в сломанных костях рук. И сразу же почувствовала на зубах мерзкую горечь смолы саар. Словно расплавленного свинца ей в рот плеснули. Толстая палка была втиснута между зубов, а потом Маришка была просто взнуздана, как лошадь. Она еще могла громко кричать или стонать. Но вот сказать что-то членораздельное было уже невозможно. Конечно, она пыталась бороться. Выталкивала кляп языком. Но это было больней, чем лизать раскаленное докрасна железо. Хотелось забиться, заорать во все горло. Но боль в сломанных косточках, когда их концы трутся друг о друга была такой чудовищной, что Маришке даже вздохнуть глубоко было страшно. И теперь беспомощной девчонке оставалось только грызть истекающее кислотой дерево, когда боль становилась уж совершенно невыносимой. Рот ее при этом огнем горел, словно она кислоты царской от души хлебнула.

А, тем временем, с главного плаца начали подходить и другие студенты. Полюбопытствовать на интересное зрелище. На нее и раньше внимание обращали. Как же – княгиня, наследница древнего и богатого рода. А большинство студентов и дворянством родителей похвастаться не могло. К тому же Маришка была красивой девушкой. И даже страшные пытки не смогли до конца уничтожить ее красу. Ну а про ее осуждение и грядущую казнь знал уже не только колледж, весь город слухами полнился. Парни откровенно пялились на ее истерзанные грудки. И, конечно, лобочек и половые губки, скрытые под полупрозрачной завесой серебряной паутинки. Оценивали ее шансы, ехидно ухмылялись, недоумевающе хмыкали. Представить, как распаленный боевой единорог будет пялить эту тоненькую, как лучик света, девушку…

– Да не влезет, я тебе говорю! Да как ты ту, блин, не растягивай. Ты вообще ялду у него видел? Ну, пойди на конюшню и зацени, даже в невозбужденном состоянии.

– Не, женская пелотка – вещь крепкая. И возможности ее мной до конца не изучены. Тут практика требуется…

Парни захохотали.

Надрез острым, как бритва ножом почти не причинил ей боли. Маришка его почти и не почувствовала. Только прикосновение ледяного лезвия заставило ее вздрогнуть и выгнуть спину. Гораздо обиднее, до слез, было то, что вокруг нее уже начала собираться толпа. Парни, девушки, с кем она вместе училась, ходила на общие лекции, обедал в столовой колледжа, бегала на вечеринки, пробиралась (тайно, с замиранием сердца) в таверны и кабачки. Девчонки зябко поеживались, глядя на ее обнаженное, в каплях воды тело. Поплотнее закутывались в свои теплые плащи и меховые пелеринки. Снежень – не травень, одежды теплой требует. Одна из девчонок, видимо, хотела на себя примерить Маришкину позу. Каково это стоять вот так, перед всеми, полностью обнаженной, да еще с широко расставленными ногами, прикованными к столбам. Маришка несколько раз встречалась с ней раньше, только вот имени ее сейчас вспомнить не могла. Высокая, стройная, с черными вьющимися волосами, вроде бы на третьем курсе училась. Девчонка расставила ноги всего-то на полсажени. Потом быстро сдвинула их вместе и опустила лицо, чтобы скрыть румянец. Покраснела. На ней была длинная, до щиколоток черная юбка. Да и внизу тоже чего-то надето было. Но только стоять вот так, даже в одежде, было стыдно и неуютно. И ветерок холодный вдруг снизу поддувать начал. А Маришку заставили расставить свои длинные ножки на полторы сажени. Да еще вытянуться на носочках. Она и получаса еще не простояла, а своих босых ступней уже не чувствовала. Вытягивать ножки в струнку, стоять все время на носочках, было уже невыносимо больно. Но и опуститься она не могла – тогда ее мука из-за переломанных рук вообще смертной становилась.

– Ну вот. Смотри, как аккуратненько! – Комель продемонстрировал собравшимся лоскут кожи, срезанный со спины девушки. – Счас мы его тихонечко свернем – и в баночку.

– Сольцой там присыпь чуток. Чтоб не кровянила, – Йорген придвинул коллеге туесок с крупнозернистой солью. Когда первые крупинки попали в свежую рану, Маришка выгнулась и громко застонала. Зубы впились в толстую палку. И рот и спину обожгло огнем.

– Класс! В тему пошло, – бросил кто-то из толпы. Несколько парней злорадно расхохотались. У Маришки заблестели глаза. Слез не было. Так, соленая жидкость выступила. Лезвие полоснуло ее по внутренней стороне бедра. Как же ей хотелось сдвинуть ножки. Даже не сдвинуть, хотя бы опуститься на полную ступню. Хоть чуть-чуть отдохнуть. А она была вынуждена напрягать ноги изо всех сил, сама усиливая собственную муку.

– Привет, Йорг, – красивая девушка, с длинными рыжими, в кудряшках, волосами подошла к столу и поставила на нее большую клетку. Тяжелую, видимо. Брат Гриша, примостившийся на табурете, даже седалище свое приподнял, чтобы рассмотреть содержимое. Маришка, поначалу, на это внимания не обратила. Спина страшно горела. Да и в ноге уже пульсировала сильная боль. Когда с тебя живьем сдирают кожу, острый нож может облегчить мучения. Но не намного.

– Привет, Валента. Чего притащила? – Йорген мило улыбнулся. Валенте был уже двадцать один год. Совершеннолетняя. На четыре года младше него. Дочь мелкопоместного дворянчика с дальнего запада. И маг достаточно сильный.

– Вот, – Валента так и светилась от гордости, – смотри какого я Крысиного Короля вырастила!

Маришка при этих словах вздрогнула. Жуткое создание – восемь сросшихся хвостами крыс, как чудовищный мохнатый клубок шевелились в клетке. Пищали, разевали хищные пасти, усеянные мелкими и острыми, как иголки зубками. К горлу ее подкатил тошнотворный комок. Но тут несколькими движениями Комель срезал лоскут кожи с ее ноги. А потом втер в кровоточащее живое мясо соль. И Маришка завыла от лютой муки. Не до животин ей стало. Несколько парней в толпе снова захохотали. Это ведь очень интересно наблюдать, как обнаженная девчонка беспомощно корчится в своих оковах. Особенно если она бывшая княгиня, а ты сын замковой кастелянши, не знающий своего отца. Ух, как же она визжит, когда ей кожицу подрезают. А ножки-то свои стройные как она расставила. И напряглась-то вся, как струночка. Хочется, небось, ножонки-то сдвинуть, а никак низзя. И местечко свое девичье всем показывает. Закрыться, защитить его никак не может. А как ей этого, небось, хоца! Паутинка-то тоненькая. Через нее все видно. Щелочка то у нее маленькая, узенькая. И как в такую единорог засадит?

– Ух ты, какие миленькие, – Йорген изобразил умилительную улыбку, – как пищат-то, бедненькие. Голодные, наверное?

– Ой, да и не говори. Такие проглоты – просто спасу нет. Чуть покормила – опять давай.

– Ну, так какие проблемы? У нас тут мясцо свежее. До отвала накормим.

Маришка не сразу поняла, почему эта фраза так развеселила некоторых парней в толпе. И только потом до нее дошел весь ужас этих слов. Это чудовище собирались кормить ею. Ужас ледяными клыками впился ей в низ живота. Страх причинял ей боль страшнее физической. Ей казалось, что ее рвут изнутри холодные стальные крючья.

– Таматурк, Охло, а ну-ка затяните вымечки этой сучки в колечки!

Подмастерья Йоргена получили по кольцу толстой пеньковой веревке на деревяшке. Маришка и застонать не успела, как ее израненные грудки вдели в веревочные кольца. Один оборот, второй, третий. И от чудовищной боли она затрепетала. Даже ее жуткий кляп не смог сдержать жалобный крик. Пенька глубоко врезалась в основания ее истерзанных грудок, и без того опухших, обожженных, изрезанных стеклом. За деревяшку удобно было браться двумя руками. Даже Лайменису, не отличающемуся особой физической силой, без труда удалось туго затянуть пеньку.

– О, блин, сиськи-то набухли! Счас лопнут!

Маришка вскинула голову вверх и завыла от смертной муки. Деревяшки от веревочных петель завели ей за спину и закрепили там специальным зажимом.

Таматурк потыкал пальцем в набухшие шарики.

– Во! Как камень твердые! Не продавливаются ни хрена!

– Не, – поправил его Йорген, – минут десять-пятнадцать подержать нужно. Чтобы до полной кондиции дошли. Ты не торопишься, Вал?

– Ну, подожду уж, что поделаешь, – девушка надула губки, – все равно до обеда делать нечего. Только бурдюки у этой сучки и через полчаса не опухнут.

– А ты на торцы палочек посмотри. Руночки видишь? Кровь у нее туда входит, а обратно нет.

Маришка, глазами, полными муки и слез скользила по возбужденной толпе. Парни облизывались. Похоть была написана на их возбужденных, потных лицах. Некоторые непроизвольно облизывались. И вдруг она увидела Аттон Шаттен. Ту девушку, которая назвала ее эльфийкой. Аттон Маришка побаивалась еще раньше, когда была княгиней. Ни с кем эта Шаттен не водилась. Да и появилась у них только в жолтне, когда занятия начались. Только в колледж приехала, и ее сразу на второй курс взяли. В их группу. И вот теперь Аттон стояла и смотрела, как ее терзают. И в глазах ее светилась такая радость, что Маришке дурно стало. Но все это через мгновение растворилось в страшном всплеске боли. Комель содрал кожу с другой ее ножки и сыпанул на рану соли. Аккуратно свернул лоскут и убрал его в банку.

– Дяденька, а вы мне потом кожицы срежете чуток? – к парню подошла белобрысая девчушка. С первого курса, наверное.

– Ну, ты меня еще батяней назови, – хмуро буркнул Комель, задумчиво рассматривая лезвие ножа.

– А меня Данкой зовут, – девушка скромно потупилась, но глазенками так и зыркала из-под длинных ресниц.

– А ты меня можешь звать просто – Ком, – также хмуро буркнул парень. Маришку била дрожь от боли, холода и страшного напряжения в ногах. А ему еще нужно было с ее икры полоску кожи срезать. Ну а как тут ее срежешь аккуратно, в таких условиях.

– Господин Ком…

– Давай уж сразу на «ты», – парень присел на корточки и ткнул Маришку под коленку, прямо в напряженное сухожилие. Нога девушки подогнулась, и она, на мгновение, повисла на сломанных руках. И задохнулась от запредельной боли. А Комель прошипел ей:

– Ну, ты мне еще дернись хоть раз, сука, я тебе все жилы вырежу! Замри, тварь. И чтобы не шелохнулась мне!

Но выполнить его приказание Маришка не могла. Никакой силы воли не хватало, чтобы справиться с бьющей ее дрожью. Ком выпрямился и с силой пнул девушку. Опять же под коленку. Маришка бы давно уже сознание потеряла, но проклятый кляп из дерева саар огнем жег ей рот, выжигал горечью пищевод и дыхательные пути, как только она пыталась соскользнуть в спасительное небытие. Девушка захрипела и забилась. Но дрожь в ногах все равно не смогла унять.

– Ну, сука, ты сама напросилась.

И Маришка почувствовала, как лезвие ножа глубоко вошло в икру ее левой ножки. Кровь так и брызнула, пятная фартук Комля. Парень специально давил на нож, направляя его из стороны в сторону. Чтобы разрез вышел поглубже, а линия отреза была волнистой.

– А тебе, Данка, много кожицы нужно? – блондиночке Комель улыбнулся ласково.

– Нет, чуть-чуть совсем. Вот с локоток мой длинной и шириной в ладошку. Две таких полосочки.

– Млин! Да где ты на ней найдешь столько кожи то целой!

– Ну, вот тут! На животике! Вот если из-под грудки до талии провести наискосок – как раз будет. А потом наискосок.

– Тебе же два целых куска нужно. А так у тебя выйдет целый и две половинки.

– Ой, и правда! А чё тогда делать?

– А тебе два зачем? Для лабораторки один нужен.

– Один чистовик, а другой – потренироваться.

– А вон тогда посмотри, какой на спине кусманчик хороший целенький остался.

Комель флиртовал с молоденькой блондиночкой, а Маришку резал самым зверским способом, стараясь причинить девушке как можно больше страданий. Две ее многострадальных грудки набухали прямо на глазах, превращаясь в два тугих шарика сплошной боли. Местечки, где с нее уже содрали кожу, пылали адским огнем. Соль разъедала живое мясо. Но плакать Маришку заставила не эта лютая мука. Парни, девушки подходили, смотрели на нее. А некоторые и просто пробегали мимо.

(«Ну чё, посмотрим до обеда? » «Да чё тут смотреть-то? Целку не порвут. А кожу сдирать я и сам умею. Да и на обед неохота ноги топтать. Пошли-ка лучше к Лысому Айзеку. Пивка хряпнем. А вечером у него Остроухая танцевать будет. Айзек ее за десять серебра на час сдает. Барбин говорил – сосет девка… Мм! Просто божественно! » «Ну, пошли. А то вон дождь скоро будет» «Мля, дождь – это еще хорошо. Снег бы не пошел») Колледж флиртовал, решал свои проблемы. Жил своей жизнью. А ее в это время свежевали. Как животное. Нет. Не как животное. Хуже. Эти добрые люди никогда бы не позволили перетягивать корове вымя веревкой. И сдирать живьем кожу. А вот с нее, Маришки, это можно было делать легко. Да еще и смеяться при этом:

– Слышь, Йорг. А можно я с нее девичью бороденку сдеру. Выдублю – на стенку присобачу. Буду перед сном гладить.

И радостный гогот, как у лошадей перед случкой.

– Ну, ты у ректора попроси, чтобы паутинку снял. Тогда режь на здоровье. Один золотой.

Маришке поняла, что ей уже не было места в этом мире. До последних мгновений она еще лелеяла призрачную надежду, что все вернется на круги своя. Это все чудовищная ошибка. Все будет исправлено. А теперь ей в этом мире места уже не было. И слезы жемчужинками покатились из ее глаз. Но на них и внимания никто не обратил. Закрыть бы глаза и проснуться в своей постельке маленькой девочкой, у которой есть мама и папа. И чтобы это было далеко-далеко отсюда. Совсем в другом мире.

– Ой! А я не знала, что за кожу надо денежки платить! – блондиночка сделала испуганные глаза.

– За кожу – не надо, – ухмыльнулся Йорг, – за работу нужно.

– А я сама не умею сдирать.

– Я тебя поучу, – радостно оскаблился Комель, – это несложно совсем. Но кожа ведь еще и обработки специальной требует. И откладывать с этим нельзя. Все нужное в моей комнате есть. Придешь после обеда?

– Ага! – блондиночка просияла. А Маришка взвыла, тонко и жалобно. Комель, чуть надрезав верхний край кожи, теперь просто отдирал лоскут клещами. Но ее стоны только веселили оставшихся. Толпа несколько поредела. Дела, да и стоять на улице холодно было.

– Угу, – Комель критически осматривал полоску кожи, – ну с этой повозиться побольше придется. А теперь, Данка, иди сюда. Какой ножичек выберешь?

– Не знаю… – задумчиво протянула девушка, – а какой?

– Для тонкой работы вот этот можно было взять. Растущий Месяц называется. Лезвие у него как половинка луны. Но тебе с ним еще рано работать. Срезать кожу – работа тонкая и требует опыта. А без опыта ты просто ее обрежешь лоскутками. Поэтому скальпель бери. Он называется Лаг. Как у моряков прибор, чтобы глубину мерить. Видишь у него на другой стороне луночки. Вот по ним точную глубину вхождения и определяешь.

Маришка почувствовала, как эти Данка и Комель остановились за ее спиной. Совсем близко. Она дыхание затаила и напряглась вся.

– Молодец, Даночка, что фартучек одела. Правильно. Кровь будет брызгать. Но мы же с тобой не боимся крови. Теперь берем вот этот кусок. Видишь тут шрам от бича, где розовая кожица? Вот вначале надрез по нему проводи. Только ниже позвонка скальпель втыкай.

Острый укол боли. Маришка выгнулась, как дуга лука, резко сводя лопатки вместе. От страшного напряжения на ее набухших грудках раны пооткрывались. Сукровица, гной, с осколками стекла, медленно засочились наружу.

– Ай! – Данка взвизгнула, – ну! А чё она дергается-то? Я так не могу!

– Счас! – зло процедил Комель. Маришка испуганно напряглась. Девчонка ударила ее скальпелем так, словно зарезать хотела. И как же ей теперь было больно! Но уже через несколько мгновений боль от скальпеля потухла, как огонек свечи, поглощенный лесным пожаром. Комель с силой всадил толстую палку прямо между ягодичек девушки. Маришка сдавленно застонала, страшный деревянный кляп ожег ее рот каплями кислоты. Потом ее мучитель провернул палку, вдавливая шершавое дерево еще глубже в тело беспомощной девчонки. А потом произнес заклинание. Палка мгновенно разбухла, распирая в стороны обожженную плоть, а потом еще и выбросила в стороны сочащиеся едкой смазкой шипы.

– ГЫЫЫЫЫ!!! – Маришка заорала и забилась, как бабочка, насаженная на шип. Кляп гасил ее крики. А студиозусы гоготали, веселились, хлопали себя по коленкам. Нравилось им наблюдать за ее муками.

– Ну как, сучка, больно? Головой мотни.

Маришка энергично закивала головой.

– Еще дергаться будешь?

– Нет… Не буду. Не буду! – сказать, правда, Маришка ничего не могла. Но головой мотала отчаянно. Слезы ручейками струились по ее лицу. Она слышала хруст, с которым палка шевелилась в ее попке.

– Вот, Даночка, счас можешь резать спокойнее. Только помни, ты не стражника на посту закалываешь, а собираешься кожу снимать. Но скальпель ты взяла правильно. Четырьмя пальцами охватываешь рукоятку, большим пальцем фиксируешь, чтобы не выскочила. Точности, конечно, большой не будет. Так что лоскут нужно с запасом резать. Давай.

Маришка почувствовала, как палка чуть провернулась в глубине ее тела. Шипы, как хищные зубья впивались в ее мясо. Она выгнулась, как только могла. Эта боль была даже страшнее, чем пульсирующая мука в сломанных костях. Поэтому и скальпель, вспарывающий шрам от удара кнута прошел достаточно терпимо. Данка не умела резать. Провести разрез одним движением она не могла. Пыхтела, всаживала острие снова. Маришка только кляп грызла. В этой жизни она жалела только об одном. Зачем она, идиотка тупая, так цеплялась за эту грёбанную паутинку, когда ее тролли над жаровней подвесили? Давно бы уже подохла и не мучилась.

– Ну, пойдет, при первом приближении. Теперь вот тут еще чиркни, чтобы верхний уголок наметить. Вот так. И давай проводи линию параллельно первой.

– Вот тут?

– Ну, можешь чуть-чуть пошире взять. У тебя прямые линии пока плохо получаются.

Резкая боль. Еще одна. Маришка впилась зубами в дерево саар так, словно это было горло этой блондинистой сучки. Пыхтение. Жуткая, запредельная боль в спине.

– Не режется, – Данка сопела и бросила свой инструмент, потрясла ручками. Сдула со лба прилипшую челку. Скальпель так и остался сидеть в Маришкином теле.

– Устала, бедненькая? Ладошками потряси вот так, словно с пальцев воду стряхиваешь. И не нажимай на бедный ножик так сильно. Он у тебя в лопатку впился. Ну, вот давай вместе попробуем. Вот так. Берись за рукоятку двумя ручками. Ох какие у нас пальчики холодные… Совсем замерзла, Даночка?

– Да, – девчонка сложила губки бантиком.

– Ну, мы уже скоро закончим. А потом пойдем погреемся. Вот так. Правильно. Веди-веди-веди.

Маришка только хрипела. Ей казалось, что ее подвесили над бездной, за ноздри. И теперь буравчиками, медленно, вытягивают из ее головы мозг. Проклятое черное колдовство не давало ей потерять сознание. Но силы-то организма не беспредельны. Вот сейчас можно просто опуститься, рухнуть на полную ступню. И тогда ее сердечко должно остановиться, захлебнуться от этой смертельной муки. Когда ее пятки коснулись земли, девушке показалось, что ее руки окунулись в расплавленный, кипящий металл. И сердечко ее выдержало, не лопнуло. Вот только мука стала совсем невыносимой.

– Вот какая ты у нас умница. Теперь тут вот черкни разок. Ну и еще тогда разок. Теперь лезвием сверху надрезай. Чтобы лоскуток кожи зацепить можно было. Вот так. Счас скальпель можешь положить. Бери клещи. Не эти, у этих зубы острые, сильно нажмешь – кожу прокусят, а вот эти с плоскими губцами. И отрывай потихонечку.

Вот сейчас Маришка поняла, что это такое, когда в тебя бьет молния. От макушки до самых пяточек. И ты превращаешься в обезумевший, бьющийся комок боли. Как у нее только жилы от изгибов не лопались. Данка тащила клещи тяжело. Кожа не отрывалась. Треск отдираемой полоски бил ее словно кнутом. А блондиночка крутила плоскогубцы, дергала их, сопела под нос. Даже губку закусила от усердия.

– Даночка. Ну что ты мучаешься? Все гораздо проще. Вот. Держи клещи спокойно. Вот так. Натяни их получше. Теперь подними ножку и сапожком упрись вот сюда.

Каблучок девушки уперся Маришке в поясницу. У Данки были острые каблучки. И на них были металлические подковки. Маришка это кожей почувствовала.

– Не трогай меня там, – сердито зашипела Данка, – особенно при всех!

– Я тебя там и не трогаю! – тоже шепотом ответил Комель, – как тебе еще ногу направить как нужно.

– Ты близко трогаешь! Я и так ногу высоко задрала.

– Ничего. Юбка длинная. Ничего не видно.

– Зато у тебя полешек сейчас из штанов выпрыгнет. Ну, чего делать-то?

– Ну, чего. Кожу на себя тянешь, а ногой тело от себя толкаешь.

Жуткий треск разрываемой плоти. Маришка только захрипела.

– Ну вот, с одним делом справились. Давай сюда лоскуток. А ты пока пособие сольцой посыпь.

– А как?

– Ну, не руками же. Из банки сыпь. Или как сеятель. Берешь горсть и прямо на мясо кидаешь. Соленое мясцо – оно крепче.

«А еще хорошая смерть у фальшивомонетчиков. Начали тебя варить в масле – полчаса всего покричишь. И все закончилось…»

– Не устала, Даночка?

– Не-а.

– Ну, тогда давай лоскуток с животика резать. Только тут уже сама. А я пока за палку подержусь, чтобы пособие не дергалось.

«Или вот стражников Туманное Братство убивает. Вспарывают живот ниже кольчужки, а потом перцу в нутро засыпают. Один Час Крика называется. Милые, добрые, сердечные люди…»

На Маришкином животе дело у Данки пошло быстрее. Опыт приходит с практикой. Да и сама Маришка даже вздохнуть боялась, не то, что дернуться. Когда у тебя в попку всунут ядовитый деревянный еж, ощетинившийся колючками, да еще живой и неугомонный… А Комель еще и заклинания какие-то бормотал. Земля под телом девушки потемнела от ее крови. Данка резала не глубоко. На ноготок, а где-то даже и на половинку ноготка. Так что где-то минут через пять лоскут кожи был обозначен кровоточащими линиями. Да и кожу сдирать здесь было легче. Можно было просто каблуком в лобок упираться. Несколько горстей соли плеснули на Маришкин животик клубки бешенного огня. А у нее уже и хрипеть сил не было.

– Все! Готово! – радостно сообщила блондиночка, размахивая куском кожи, зажатом в плоскогубцах.

– Какая умница!

Йорген только рожу скривил:

– Ну что, Ком, закончил?

– Ага.

– Все, народ. Раздались там пошире. Счас у пособия из вымени брызнет.

Толпа, еще немного поредевшая, дружно раздалась в стороны. Заклинание, которое прочитал Йорг, вырвало из Маришкиных грудок вбитые туда осколки стекла. Брызнул накопившийся за ночь гной. Каплями запузырилась тяжелая, густая, застоявшаяся кровь. Если бы Герта Венгерова засунула в ее грудки по горсти своих боевых пчел – боль и то была бы меньше.

– Эй, поварята, а ну-ка плесните-ка воды на пособие.

Тело Маришки окатили несколькими ведрами воды. Ледяной. Но хоть боль от соли немного меньше стала. Она уже не смотрела кругом. Перед глазами была кровавая тьма. Не заметила, как ушли Комель и Данка.

– Ну вот, Вал. Теперь можно и покормить твою зубастую прелесть, – голос Йоргена донесся до нее как из другой вселенной, – сама мясцо нарежешь?

– Нет, давай ты. У тебя лучше получается. Только потоньше полосочки отрезай. А то толстые жевать неудобно.

Йорген рассек ее грудки вдоль. И правую, и левую. Одним ловким движением и на всю глубину. А потом начал отрезать от каждой мясо. Тонкими полосками. Резать и отдавать Валенте. А та уже кормила свою животину. Крысиные пасти жадно рвали нежное Маришкино мясо, дымящееся от свежей крови. Чавканье и писк Крысиного Короля, казалось, раскалывали небо. Может быть, сами Боги плакали о судьбе несчастной девушки. Иссиня-черные тучи, наконец, разродились, и пошел густой мокрый снег.

– Ну, все. Хватит. Накормили малыша. Счас бы не застудить его.

– Вечером как договаривались, Вал?

– Не знаю еще. По такой погоде переться никуда не охота. Может у меня посидим? Или я к тебе заскочу. Потом решим, в общем. Ладненько, я побежала, – Валента накинула на голову капюшон теплого шерстяного плаща, подхватила клетку со своей зверюгой и побежала к жилому корпусу, на ходу пытаясь наколдовать заклинание зонтика.

– А с этой сучкой что делать? – Охло подпрыгивал на месте, пряча руки под мышками.

– Ну, вымя в порядок привести нужно. Вон клей стоит. Берешь кисточку. Мажешь вот так. И схлопываешь две половинки. Теперь ты держи, а ты мажь вторую. Три минуты – и схватится. Теперь тут чуток помажем. Все. Можете отпускать. Теперь веревку снимаем и пошли обедать.

– А чё, обратно ее не поведем? – задумчиво почесал затылок баронет, сдвинув на лоб меховую шапку.

– Да пусть свежим воздухом подышит, – расхохотался Йорген, – не возражаете, брат Гриша?

– Доверяю вам, пан Йорген, – на лице монаха Серого Ордена было написано блаженство. Видать большое удовольствие доставило ему издевательство над Маришкой.

– Дяденька, а вы, правда, девку тут оставляете? Можно мы ее немного того… Потремаем? – сквозь кровавую тьму бесконечной муки Маришка узнала голос поваренка.

– Да тремайте ее на здоровье, – злорадно ухмыльнулся Йорген. Он стоял совсем близко к Маришке. Ласково погладил девушку по щеке тыльной стороной ладони. Потрепал за холку. Потом вытащил изо рта жуткий кляп из дерева саар. Брусок был весь изгрызен крепкими Маришкиными зубками. Девушка дышала тяжело. Жадно глотая ртом воздух.

– На улице-то не жарко, княгинюшка, – Йорген зашептал ей в самое ушко, – а в камере и потеплее и поспокойнее будет. А то у сторожа тут рука тяжелая. Как напьется – начинает на скотине склянки отбивать. Как бы ребрышки тебе не переломал. А ты попроси меня ласково. И будет тебе комфорт и полный отдых от нас. На целых двое суток. Ты просто головкой кивни. А я тебе помогу.

Йорген надавил девчонке на затылок, пытаясь наклонить голову. Подергал за косу, привязанную к верхнему брусу. Но Маришка упрямо помотала головкой из стороны в сторону. И прошептала:

– Нет, – никогда и ни в чем нельзя идти на сделку с палачами. Никогда и ни в чем им не уступать. Уступишь сначала в малом – значит все, сломался. Потом уступишь и в большом, и в самом главном.

– Ну и дура, – Йорген только плечами пожал и пошел к плацу, – прощевай тогда, княгинюшка. До понедельничка.

Подмастерья и монах потянулись за ним. Брат Гриша догнал его уже у самого плаца.

– Нравится мне ваше усердие, пан Йорген, – задумчиво сказал он, – однако настораживают несколько вещей. Снег ведь все-таки. А девушка не крепкого телосложения. Да и досталось ей сегодня. Кормить ее вы ведь тоже не собираетесь? А двое с лишним суток на морозе, совершенно голой… Такого издевательства не выдержать и здоровой, крепкой бабе.

– Сомневаетесь в моем профессионализме, брат Гриша? – усмехнулся Йорген. Все четверо направлялись к столовой колледжа.

– Просто любопытствую. Зачем? Не похоже, чтобы вы испытывали к пособию личную неприязнь. Показаний добыть от нее тоже не требуется. Суровость обращения должна иметь свои основания. И, если честно, свои пределы. Боюсь, как бы не померла Ланская.

– А что вы вообще знаете о магии, господин монах? – Йорген остановился и резко повернулся к брату Григорию. – Бросаться файербольчиками может любой, овладевший основами медитативной техники. Вы вообще представляете себе, ЧТО мы собираемся сделать? Или факт того, что тугое девственное влагалище будут рвать огромные члены разъяренных зверей, затмевает для вас главное?

– Ну… я думал… Собственно да. Разве не в этом заключается сам смысл казни?

– Брат Гриша, – Йорген снисходительно похлопал монаха Серого Ордена по плечу, – каждый месяц в столице, на Играх, перед боями гладиаторов демонстрируют веселые сценки. Там вы вдосталь можете налюбоваться, как молоденьких девчонок порют во все дырки, кабаны, салусанцы, ёормадоны. Один раз, говорят, даже слонопотама использовали для этой цели. Толпу такое зрелище здорово заводит. Но это далеко не всегда приводит к смерти. Более того. Девушек, чаще всего используют тех же самых. Просто в разных комбинациях.

– Ага! – влез в разговор Фирщенко. – Даже для снятия Эльфийского Морока, есть такой рецепт:

…Его оборотят они железом раскаленным,

Ты крепче друга обними, себя не выдай стоном.

Его оборотят они самцом оленем диким,

Ты крепче друга обними, себя не выдай криком.

– Я все-таки не совсем понимаю…– брат Гриша недоуменно пожал плечами.

– Ох, – Йорген тяжело вздохнул, – мы используем в качестве роженицы не животное и не тупую крестьянскую девку. Мы вписываем в магический круг магиню с очень неплохими магическими способностями. Мы накачиваем ее квинтэссенцией Жизненной Силы двенадцати самцов. Проводим локальную дестабилизацию Времени. И все это, заметьте, в момент чрезвычайно редкого астрономического явления. И только Богам известно, что из этого получится. Поверьте мне – маги прошлого не были ни идиотами, ни нищими. Они бы вполне могли использовать для Рождения Дракона сильную и крепкую девчонку. Однако всегда выбирали для этого только животных. И я тоже не хочу рисковать. Мне от этой сучки нужна только ее матка. И больше ничего. И я ее замордую до полусмерти. Чтобы в магическом круге она ничего соображать не могла.

– Вы считаете, что Рождение Дракона может угрожать нам неприятностями? – брат Гриша озадаченно потер лоб.

– Пойдемте. Стоять нечего. Обед уже начался,. – пан Йорген несколько сбавил тон. – Я хочу оградить нас от всех нежелательных последствий. К тому же сам процесс превращения княгини в животное достаточно увлекателен. Вы не находите?

– Да… Пожалуй, вы правы. Вы уже обдумали мое предложение вступить в Серый Орден?

– Давайте отложим окончательное решение на следующий день после Ритуала. А теперь самое время сытно отобедать. Прошу, – высокие резные двери столовой распахнулись, пропуская их внутрь.