Маришка Часть 6

Игорька Тимофей Долдоныч догнал уже у самых ворот. Из колледжа вышли молча. Во рву, окружающем стены, что-то плескалось. Тянуло сыростью и гнилью.

– Завтра к Рябушкину меня сведешь, – тяжелым голосом произнес Игорь, – скажешь – в служки отдаешь. Дескать, совсем парень умом двинулся. Княгиню выкупать хотел. Учил ты меня уму-разуму, да рука как следует не поднимается. А он-то меня точно не пожалеет.

– Но то что ты, сынок, умом тронулся, это ты точно сказал. Василий Силантьич вражина наш давний. Он с тебя за неделю три шкуры спустит.

– Три не спустит. Две только. Одну ты сегодня спустил. А под ним рынки – Рыбный, да Хлебный, что у Южных Ворот. Ежели к нашему Мясному добавить – вся торговля Дарга у нас в кулаке будет.

– Так-то оно так. Да как их добавить-то?

– Младшенькую-то свою, Аленку, он солнышком ясным зовет. Души не чает. А старшая Маланья – мешком из-за угла шибленная. Ее и с приданым никаким замуж не возьмут. Аленка – единственная наследница. Да и лицом в мать пошла. Добрая она – кошек приблудных кормит. Нешто работника битого не пожалеет?

– Дак ей десять годков всего, ты что ж, стервец, такое удумал?

– Дак я ее сейчас сватать и не собираюсь. А тут я знаю, за что шкурой своей плачу. А без дела Рябушкин драть не будет. За то не бойся. Зато тут свое все. Прости, бать, что сунул тебя с нашим рылом свиным да в ряд калашный. А в колледж я боле не вернусь. Надо будет – наймем колдуна. Но ты им золотишка отсыпь. Для города большая польза от них будет. Ежели с умом к делу прислонить…

– Газыри раскинем? Или просто побакланить пришел?

– Большие черви можно взять, Рефа, – черный эльф бросил шляпу на сваленные в углу шкуры. Присел на чурбак за колченогий, грубо сколоченный стол. Занавес из крысиных шкурок, вышитый рунами, ограждал их от миазмов городской канализации.

– Каркай, – ухмыльнулся его собеседник. Вырванные ноздри да багровое клеймо на лбу. Одним словом – не красавец писаный.

– Наследник клана Ю Гаэшти в Столицу торопится. А Аймалран посетить не хочет. Брезгует гостеприимством Берегового Братства. Западло?

– Западло. Ведомо мне об этом. На «Ленивой Ласточке» каюту снял. С рассветом отходит. Будет Наугрома воля – через два денька в Светлоград придет. А там до столицы – сотня верст. Засветло легко проскакать можно. Да вот только с кровососами опасно знаться.

Ди Дагросса положил на стол амулет.

– Усыпит на сутки. А без своих оберегов его солнечный свет убьет. Так что в темнице его без оков держать можно. У отца его – перстень Гаргондера храниться. Ему он без надобности. Он и силы-то его истинной не знает. Так, реликвия семейная. Так что… отдаст его за сына.

– Перстень Гаргондерский, каркаешь… А я, грешным делом, думал, легенда это.

– За базар отвечаю.

– Ну а тебе-то что за куш?

– Пусть Братство слух пустит, что вампира взяли по просьбе колдуна марградского. Заказал, дескать, один на зелье летучей мыши. А к отцу – повремени требования выдвигать. Помучай его недельку-другую. Ну и десятину с добычи на пять лет, когда Заклинатель Ветров получите.

– Без базара. А кормить-то кровососа чем? Рыбку-то они, слышал, не уважают. А на Аймалране другой жратвы мало.

– Кроликами. Кролика в день – ему крови и хватит.

– Где же ему там братва кроликов-то надыбает? А девками его можно потчевать? Этих дур там как грязи. Брюхатых-то мы не топим – Наугром гневаться будет. В его чертогах подводных – детский писк без надобности. А они, сучки, знают про это, ну и рожают, что твои крольчихи.

– Ну, так и корми его девками. Ему еще вкуснее будет. Уезжать потом не захочет, – ухмыльнулся эльф. Рефа громогласно захохотал.

– Ну, по грабарям?

– По грабарям. Все тип-топ будет, – клейменный заграбастал амулет со стола…

«Да… Все будет тип-топ», – подумал темный эльф. Чтобы создать носферату всего-то нужно было двадцать две девушки. По одной в день. Но кто сейчас об этом помнил? Одна человеческая жертва для вампира в год. Закон Империи…

– В панцирь не бей, – одними губами прошептал тангар, – бронзу и файером не возьмешь. Лучше в горло. Вот сюда. В ямочку. Ключи с пояса потом снимешь.

Кинжал задрожал в руке Ланки. Она еще пыталась замахнуться. Но уже чувствовала, что не ударит. Не сможет!

– Нет. Не могу… Прости, Маришечка, не могу. Он живой! Я не могу живого.

– Он мертвый, Лан, давно мертвый, – прошептала Маришка. Просить, чтобы Ланка сейчас ударила его, она не могла. Но как же ей хотелось этого! Тогда можно будет убежать! Ну, ударь, ударь его, подружка! Воткни кинжал в эту дохлятину! В этого проклятого зомби! И мы убежим. Далеко-далеко! Ударь его, Ланочка! Вот только вслух произнести эти слова Маришка не смогла. Чувствовала, что не случайно оказался в ее руке кинжал. Слишком уж жадно смотрел тангар на острие клинка.

– Какая встреча, госпожа Переверзева. Столь поздний час, а вы не в своей постели? – брат Григорий неслышно выступил из темноты. А за его спиной маячили фигуры Гвардейцев Императора. – Решили убить господина Смотрителя и освободить свою подругу? Похвальный поступок, похвальный. А я ведь с самого начала был уверен, что здесь заговор.

– Госпожа Переверзева передачу принесла учебному пособию, брат Гриша. Что правилами не возбраняется. Не за счет же колледжа питание идет. И просьбу мою давнюю выполнила. Кинжал принесла от друга. Для коллекции моей. Где вы тут заговор нашли?

Маришка на тангара только брови удивленно вскинула.

– Вот, господин Смотритель, – Ланка, понурив голову, протянула свой странный кинжал гному. И он исчез за голенищем сапога.

– Пошли, – тангар дернул за цепь. Маришка, на носочках босых ножек, пошла за ним.

– Господин Смотритель, – ледяной голос брата Григория заставил вздрогнуть обеих девушек, – я слышал, пособие провинилось. И вы намерены произвести экзекуцию?

– Точно так, брат Гриша.

– Госпожа Переверзева и я, ваш скромный слуга, как верные подданные его Императорского Величества, желали бы взглянуть, как производится наказание государственной преступницы.

– Правилами сие не запрещается, – тангар, не оглядываясь, уже спускался вниз. Маришка понуро семенила за ним. Ей казалось, что она уже забыла, что такое стыд. В кабинете ректора она стояла перед мужчинами совершенно голой. И не думала об этом. А сейчас… Мысль о том, что ее будут мучить на глазах у Ланки, ее лучшей подруги, была просто невыносимой. Девушка почувствовала, что краснеет. А потом… Потом кровь отхлынула от ее лица. И она вздрогнула от волны ужаса, захлестнувшей ее тело. Если бы на ее глазах пытали Ланку – она бы не выдержала. Она бы встала и защитила ее. И Ланка… Ланка сейчас сделает тоже самое. И их будут пытать обеих.

В широком коридоре бестиария тангар бросил монаху:

– Вертухаев своих в караулке оставьте. Тесновато в пыточной. Уж не обессудьте.

– Ждать, – коротко бросил монах.

Маришку повели не направо, к ее камере, а налево. Здесь коридоры ветвились. Редкие факелы рассеивали тьму. Где-то вода капала. За цепь на ошейнике ее вдернули в большую комнату. Треск чадящих факелов. Тут их было куда больше, чем в коридоре. Тепло от горящего камина обдало ее приятной волной. Огромная бронзовая рама, цепи на ней с кандалами. Бронзовый ворот. Деревянные закрытые шкафы. Большой стол, покрытый зеленой бархатной скатертью. Резные стулья, явно дорогие. Это уже у другой стены. Куча угрюмых орков. Здесь и Сломанный Нос. И Писюн с рожей, перебинтованной тряпкой.

– Это – для гостей, – тангар кивнул головой на стол, – желаете вина? Пива?

– Я не… – тихонько прошептала совершенно раздавленная Ланка. Один вид этих страшных подземелий бросал ее в дрожь. Эти низкие закопченные своды, эта вонь, и все эти жуткие приспособления. А эти наводящие ужас пятна под рамой? Неужели это кровь? Нет. Грязь, наверное, как же они собираются наказать Маришку? Розгами, наверное, выпорют. Отец драл ее несколько раз. Больно-ооо. Но в Легионе это обычным делом было. Ну а как еще солдат уму-разуму учить? За пьянство на посту трибунал положен. А потом казнь смертная. Но зимой на посту в зипуне хиленьком и околеть можно. Вот и грелись служивые. Ну а кто меру свою не знал, да злоупотреблял тангарским зельем – тот и получал березовой кашки для сугрева. Маришку, конечно, никогда не били. Но розги и дети малые терпят. Ее батя вон в десять лет последний раз порол.

– Мне вина, красного, если можно, с пряностями. А госпожа Элания не откажется от стаканчика горячего чая с пирожками, – ухмыльнулся довольный монашек, в предвкушении сладкого зрелища.

– Угрюмый – распорядись, – тангар кивнул старшему орков. Потом расковал Маришку. Девушка стояла посреди комнаты, вытянувшись на носочках. И от этого казалась еще тоньше и беззащитнее. Проклятая заноза, глубоко впившаяся в подошву, не давала ей опуститься на полную ступню. Но вытащить ее она не решалась. Девушке даже смотреть на жуткую черную бронзовую раму было страшно. Балки – не обхватишь, такие толстые. На ней бешенного гмарга удержать можно, или хумму тундрового. Еще и руны какие-то на ней выплавлены. Жуткие, непонятные. Она и не видела никогда раньше таких. А думала, что про магию все, ну или почти все знает. И еще кровь под рамой. Не грязь это никакая. Страшный запах ужаса и боли. Маришка вдруг поняла, что она чувствует, ощущает это запах. Выделяет его из обычной подвальной вони. Сколько же людей должно было корчиться на этой чудовищной раме в жутких мучениях, чтобы она так пропиталась ими? Пламя чадящих факелов металось по закопченным камням стен. Шевелились в углах черные тени. Казалось, они, как страшные чудовища, надвигались на Маришку. Девушка чуть покачнулась. Тангар взял ее за тонкую шейку и развернул лицом к оркам. Как вещь развернул. На Ланку, сидящую на краешке стула, Маришка старалась не смотреть. И руками не закрывалась. Хотя стоять вот так, совсем-совсем голой, перед стаей озверевших самцов было настолько страшно… Что кровь леденела в жилках. Но… Бывают вещи и похуже. Ее лучшая подруга, ее Ланка, сейчас будет смотреть на ее унижение. Вот что заставляло ее дрожать.

– Струнко! – грозный и зычный голос тангара отразился от каменных сводов. Орки по команде изобразили строй. С выучкой у них было плоховато. Ланка, дочь второго легата, это сразу на это внимание обратила.

– Итак, – продолжил тангар, – учебное пособие, переданное нам, в первый же день своего содержания совершила преступление. Ею было произведено нападение на охранника при исполнении служебных обязанностей. Шрам, выйти из строя.

Писюн и не сообразил, что это его вызывают. Пока один из братков не выпихнул его ударом в спину.

– Писюн я, – угрюмо буркнул он, выходя на середину.

– Теперь Шрамом будешь, – бросил Смотритель, – значит, нападение беспричинным было? Ничем не спровоцировано?

Орк угрюмо головой кивнул, и что-то буркнул себе под нос.

– Тогда послушаем, что нам скажет учебное пособие.

Этого вопроса Маришка никак не ожидала. Выбор иногда бывает страшнее боли. Сказать, как над ней издевались эти скоты? Судя по их понурым и испуганным рожам, они боятся этого. Боятся ее слов. И Ланка, которая где-то раздобыла кучу денег и странный кинжал. Ланка, которая пришла спасать ее. Не побоялась. А случись наоборот, что бы она сделала? Тоже взялась бы за кинжал? Или послала слезное письмо отцу, а сама бы лежала в кровати, под теплым одеяльцем, орошая слезами подушку? Ланка пришла спасать ее. Не ее вина, что не смогла. Убить человека – очень тяжело. А сюда ее притащил этот гнусный серый монах. И сейчас, во время экзекуции, он будет всячески издеваться на ней. И Ланка может не выдержать. Она не выдержит! И тогда Ланку тоже бросят к троллям. Или отдадут вот этим оркам. И те разложат ее прямо здесь, на полу. Сорвут одежду и распнут на грязных каменных плитах. Обнаженную и беззащитную. И ее честь не будет прикрыта серебряной паутинкой. Ланка или эти гнусные орки? Эти гнусные твари, которые смеялись над ее мучениями. Чудовища, которые били ее, беспомощную, алебардой. Звери, которые хотели ее унизить.

– Это было беспричинное, ничем не спровоцированное нападение, – тихо произнесла Маришка, рассматривая грязные, разбитые о камни двора, пальцы своих босых ножек.

– Что? – совершенно ошарашено произнес орк. Он явно ожидал другого ответа.

– Вы хорошо подумали? – еще раз переспросил тангар, буквально прижимая Маришку к земле своим тяжелым, мертвым взглядом.

– Среди Ланских дятлов не было. И я не буду, – девушка смотрела на тангара твердо, глаза в глаза.

– Ну что ж. Ситуация мне ясна. Полный возраст пособия по документам определен в шестнадцать лет. Значит, за свой проступок она получит шестнадцать ударов кнута.

Ланка испуганно вскрикнула. Она-то знала, что такое кнут. Знала куда лучше Маришки. Еще маленькой она видела, как секли кнутом легионера. Девчонку он снасильничал в деревне, до смерти. Его приговорили к десяти ударам. И этот огромный детина, весь бурым волосом поросший, как ведмедь гаюрский, с первого удара благим матом орал. А на десятом захрипел страшно, забился. Да и отошел на Звездную Дорогу. А Маришке шестнадцать назначили.

– Кроме этого учебное пособие получает восемь дополнительных ударов. За ложь. В качестве компенсации морального ущерба, надзиратель Шрам получает право использовать и распоряжаться учебным пособием. Когда оно не будет задействовано в учебном процессе.

Маришка только глаза закрыла. Гордыня – смертный грех, и платить за него нужно по полной.

– Пособие не имеет возражений против наказания? Или хочет что-то добавить? Пока еще есть возможность?

Маришка только головой покачала. Больше всего ей сейчас хотелось закричать от ужаса. Или бросится в ноги к тангару, умолить его не бить ее. До сегодняшнего дня она ведь не знала, что такое боль и унижение. Но умолять о пощаде – значит перестать быть собой.

– Раз нет возражений и вопросов – дежурная смена свободна. Ну а ты, пособие, к снаряду. И не думай, что с тобой шутки шутить собираются.

Тангар тяжелой ладонью больно сжал плечо девушки и толкнул ее к раме. Маришка еле на ногах удержалась. Вблизи огромные перекладины казались еще больше. Они буквально давили ее своей тяжестью. Сердечко ее испуганно застучало. Страшно похолодело внизу живота. Мелкая дрожь, бившая Маришку, стала еще сильнее. Она даже зубы крепко стиснула, чтобы не стучать ими. И только один лучик света был в этом ужасе тьмы. Пока она стояла спиной к столу. И можно было не встречаться взглядом с Ланкой.

Кованные сапоги орков гулко протопали к выходу.

– Вино, господин, дозвольте наполнить ваш кубок. Ваш чай, госпожа, пирожки. Вот эти, с зубчиками – яблоки с корицей, а гладенькие – печеночка гусиная, – звон посуды за спиной. Кровь гулко стучала у Маришки в висках. «Сейчас. Сейчас это начнется»

– Господин Смотритель, а я скамьи в помещении не наблюдаю. Как же вы собираетесь наказывать государственную преступницу?

– А что вы вообще в порке понимаете, милейший? – злобно буркнул тангар, – это вы, человеки, только и умеете, что тело к скамье примотать, да мордой в дерево сунуть, чтобы кричать не могло. А то, что терпила тело киселем держать может – это вам и невдомек.

– В таком случае хотелось бы поучиться вашему искусству.

– Извольте-с.

– А вы, госпожа Переверзева, разве не желаете ознакомиться поближе с процедурой экзекуции? Думаю, что это очень полезные знания, – брат Григорий сделал паузу, – для вас особенно.

Маришка услышала за спиной шаги. Тяжелые – тангара, вкрадчивые, как у хорька. Это серый монах. И робкие, как мышка – Ланка подходит. Смотритель подошел совсем близко. Маришка почувствовала это. Не по дыханию. Не было у него дыхания. По запаху смерти. Тлен – вот как пахло это тело. Зазвенела, опускаясь, тяжелая железная цепь. Браслет защелкнулся на ее левой руке. Тугой и широкий. Девушка руку даже в нем провернуть не могла. Еще один щелчок, и кандалы защелкнулись на ее правом запястье. Пинок по ее левой щиколотке.

– Ноги в стороны.

Девушка покорно выполнила приказание. Ей, обнаженной, разводить ноги было так страшно. И так стыдно. Хорошо хоть она спиной стояла к ним всем. А перед ней была стена. Из серых гранитных камней, грубо и неаккуратно отесанных. Зато очень больших и крепких. У Маришки было такое чувство, словно их положили ей на грудь. Все. Разом. Тяжело так, что даже вздохнуть трудно.

– Странные у вас кандалы, господин Смотритель, – язвительный голос брата Григория.

– Старая добрая тангарская сталь. Изнутри обшита кожей полярных ратеугов. И руки и ноги должны быть зафиксированы надежно. Чтобы их провернуть было невозможно.

А потом… Потом Маришка услышала скрип бронзового ворота. И почувствовала, как ее ноги раздвигают в стороны. Все больше, больше, больше.

– Нет! Нет! Пожалуйста, – тихий жалобный стон сорвался с ее губ. Как же можно с девушкой такое бесстыдство творить! Поползли железные змеи цепей, вздергивая вверх руки. Маришка инстинктивно дернулась, заизвивалась, беспомощно и неуклюже, все вырваться пытаясь. Судорожно понимая, что дергаться нужно было раньше. А сейчас ее оковы и слонопотама могли бы удержать с легкостью. Ехидный смешок монаха. Вот и все, что она добилась своими усилиями.

– У девичьего тела не может быть тайн от кнута, – тяжелый голос тангара, – пособие должно быть открыто и доступно. Везде. Особенно те места, что раньше были самым сокровенным секретом.

Простое нажатие на рукоятку. И рычаги, толстые как бревна, раздернули Маришке ноги. Одним рывком. Ее икры и бедра напряглись, от страшной тяги. А местечко, ее интимное девичье местечко. По нему, как наждаком, проехался порыв ледяного сквозняка, легко пролетая сквозь нити серебряной паутинки. Оборот ворота. Еще один. И еще. Цепи с хрустом вытянули ее ручки вверх и в стороны. Так, что сухожилия чуть не лопнули.

– Мамочка… Пожалуйста, ну не надо! – сквозь слезы прошептала Маришка. Сама эта страшная растяжка уже причиняла ей жуткую боль. И еще это ощущение ужаса от полной беззащитности и беспомощности.

– Вот, господин монах, в первом приближении пособие подготовлено. Теперь можете пощупать тело этой девахи. Оно натянуто туго, как тетива лука. Каждый мускул, каждая жилка напряжены. Надеюсь, вы понимаете, что натянутую ткань резать гораздо легче. Она от одного прикосновения рвется.

Холодные потные пальцы монаха жадно впились в пах обнаженной шестнадцатилетней девчонки. Маришка напряглась, рванулась изо всех сил. Но не смогла оторваться от этих противных липких червяков. А монах ощупывал ее, всю, жадно, властно, по-хозяйски. Девушка дрожала, пыталась изогнуться. Но бесполезно. Если бы не паутинка, Маришка бы, наверное, умерла. Если бы хоть один из этих потных слизняков вполз внутрь ее тела… У нее бы сердечко лопнуло от стыда. Но одно то, что эта монашеская тварь может ощупывать ее половые губки, через тонюсенькую паутинку. Пытаться втиснуть свой грязный ноготь между ними. То, что он может щипать нежную кожу ее паха. Пачкать своим гнусным потом самые сокровенные места ее тела… Это унижение было чудовищнее любой пытки! Лучше бы ее снова троллям отдали!

– Как видите, у нее еще достаточно сил для сопротивления. Пособие должно отвисеться минут десять-пятнадцать. Тогда ее можно будет дотянуть по полной.

– А мне кажется – в самый раз, – брат Григорий зашел спереди. Взглянул в заплаканное лицо девушки. О, как возбуждали его мучения этой гордячки. «А ведь девчонка еще не сломлена, – злорадно ухмыльнулся он, – ничего. Это для тебя только первый день, маленькая моя. Какой долгий и хороший день. И какие у тебя красивые и сочные вымечки. А как им идут эти синяки и ожоги…»

– Мама. Мамочка, спаси меня… – Маришке казалось, что она шепчет это беззвучно. Холодные, почти как лед, руки монаха от возбуждения вспотели еще больше. И они тискали, мяли ее беззащитные грудки. Выкручивали, щипали ее маленькие сосочки. Раны ее, едва-едва затянувшиеся, снова открылись. И когда монах отнял руки, его ладони были испачканы в крови. Медленно, глядя девушке прямо в глаза, он слизнул языком багровые капли. К горлу беспомощной девчонки подкатил тошнотворный комок.

– На вкус ты такая же, как твоя драгоценная матушка. Надеюсь, выносливостью ты пошла в нее. Она умирала долго. Очень долго. Вот только на помощь ее не надейся. Ведь там, после смерти, ничего нет. Ни Звездной Дороги, ни Земляничных Полян, ни бесконечной цепи перерождений. Есть только Великое Ничто. Откуда никто и никогда не возвращается. А вся жизнь, она только здесь и только сейчас. Твоя жизнь будет короткой, а конец – ужасным. Но ты обязательно доставишь мне удовольствие. Боль от кнута чудовищная лютая. Думаю, что это самое страшное орудие пыток. И я с удовольствием посмотрю, как ты будешь гадить под себя.

– Я не стал бы так обольщаться насчет этого ребенка, брат Гриша, – голос тангара был полон превосходства.

– Ребенка? С таким выменем? – монах машинально снова слизнул кровь с ладони.

– Конечно ребенка. Какая нежная у нее кожа. Вот здесь на внутренней стороне бедер, особенно здесь, у Первых Воротец. Свежая, как лепестки роз. А какой у нее прекрасный животик. Особенно, когда он напряжен. Вот посмотрите, как камушек. Твердый. Как рельефно прорисована каждая мышца. А ребрышки. Их ведь так легко посчитать под тонкой кожей. Тут ведь почти нет жирка. А девка тогда бабой становится, когда у нее бедра округляются, да животик помягче от сальца делается. Бабе жирок нужен, чтобы дитя выносить. Розгой кто по животу тугому огреет или на цепь на улице посадит в мороз лютый. У бабы на костях мясо и сало нарасти должно. А это – дитя. Одна кожица на ребрышках. Ноготочком поцарапать можно, не то, что кнутом. Но все одно. Насчет этой девчонки я бы не обольщался на вашем месте. Стерженек ее хорошо запечатан, и доступа к нему ни у вас, ни у меня нет.

– Что за стерженек такой? – монах сразу же навострил ушки.

– А вы вон жилочку у нее в паху пощупайте. Тоненькая, трепещет вся. Сердечко колотиться, как у воробышка испуганного. А девочисть-то ее нетронута. Нет у вас к ней доступа. Тело что, тело и подлечить можно. А вот чистоту девичью – ее только один раз нарушают. Да и Император ее ровней себе признал – к казни смертной приговорил. Вот мужики вокруг нее перья и распушили. Умишком, может, и не понимают своим – сердцем чувствуют. Каждому принцессу кровей императорских в жены взять хочется. А ломать ее по-другому надобно было.

– И как это интересно?

– Ну не казнить ее, знамо дело. Прав состояния лишили, дворянства лишили, ну и свободы лишить надобно. Рабыней ее продать, без права освобождения. Голой через весь Дарг провести, да на Приморском рынке выставить. По третьей категории, чтобы как со скотом обращались. Думаешь, ее бы кто из хахалей купил? Нет, ошибаешься. Одно дело с Императором за девку бороться, а другое – с купчиной сермяжным торговаться или трактирщиком сивым. Разве что Гоша Нухотин за нее бы цену дал. Да и то в пределах своих карманных, а то батянька заругает. Ушла бы она за полсотни золотых, а то и меньше. Взял бы ее, конечно, не купчина, а трактирщик какой. Купчине девка позадорней да без гонору нужна. А эта бы стояла, глазенками на всех зло зыркала. Ну а трактирщик, тот, что побашковитей, цену ей знает. Золото она бы ему в первый же день окупила. Вначале под залетного ее подложить, приказчика, или офицерика какого. Это уже десять золотых за девочисть. А потом на задний двор девку вытащить, да на скамье передком вверх растянуть. Смальцем нутряным, али жиром барсучьим до самой матки смазать. А потом клич кинуть, что у них княгиню поиметь можно. Очередь – на квартал выстроится. В первый день по золотому за нее брать. Потом по десять кун серебряных. А мужики, учти, пока ждать будут – еще и пиво все в трактире выхлещут. Посчитай, какой корчмарю прибыток. К концу недели, конечно, народу на нее меньше полезет. Через неделю ее по залу можно прибираться пускать. Только по особому убираться. Мусор с пола – ручками. А пролитое чтобы слизывала со столов. Да и с пола можно. Чтобы рачком-с она вышибалась. Так для обозрения удобней. Валом народ не повалит, но завсегдатаев больше будет. Но тут еще недельки две-три обождать придется. Интерес к ней, как к бабе охладеет. А вот когда ее отребье всякое, чмыри да отбросы гнилые брать начнут. За две-три куны медных. Вот тогда стерженек ее точно сломается.

– Да, тангар, складно у тебя получается, – монах только головой покачал, – а вот, к примеру, госпожу Эланию, на чем ломать надобно?

– Госпожу Эланию? – тангар задумчиво повернулся к девушке.

– Не подходите, гады! – Ланка взвизгнула, файербол затеплился на ее ладони. Только вот разгореться не успел. Черная рама, на которой была растянута Маришка, в одно мгновение всосала огненный мячик. Словно хобот из нее вырос. Ланка почувствовала, как из нее магическую силу выпили. Всю. Без остатка.

– Ну, девка-дура, что удумала. Эта рамка, как бают, держала безымянный коготь правой передней лапы самого Игмаргуша. Сам не видел энтого, враки разводить не буду. А вот как балрога на ней растягивали – лицезрел. Имел такое счастье. А ты тут со своими шариками. Забудь.

Ланка отскочила к самой стене. Если бы не это проклятое золото. Она бы давно уже бросилась на этих сволочей. Пусть даже и с кулаками. Ни кнута, ни позора, ни смерти бы не испугалась. Конечно, они убили бы ее. Наигрались, натешились ее девичьим телом вволю и убили. А потом пропили бы золото. И она перед ростовщиком была бы последней мразью. Слово свое не сдержала. Смерть долга не отменяет. Девчонка отступила к самой стене, пальцы согнутые перед собой вытянула:

– Только троньте, всю рожу раскровяню!

Монах при этом зрелище только ехидно улыбался. Орков двух-трех кликнуть – и одежонку с девчонки сорвут. И отымеют тут же, во все дырки. Даже пискнуть не успеет. Ждал он только, что тангар скажет. А тот на Ланку оценивающе смотрел.

– А вот госпожу Эланию на женском деле не возьмешь. Если разложить ее так, то повизжит, конечно, вначале. Но со смазкой – это и не больно. А ежели поднапрячься, да подмахнуть как надо, изогнуться правильно, по-бабьи, то и удовольствие получить надобно. Тело у нее мягче, округлей. Грудки поболе, да тоже помягче. Сосочки розовенькие.

– Ай! – Ланка взвизгнула и руками платье свое закрыла.

– Да ты не пужайся, девка, я через одежду не вижу тебя. Мне на шейку твою да на ушко взглянуть достаточно. Грудь у тебя не для мужицких лап, а чтобы дитятке хватать удобнее было. Вот на дитятке тебя и ломать надобно. Только не сразу. Надо чтоб намиловалась ты с ребятенком своим месяца три-четыре. Попривыкнуть успела. А вот тогда тебя к столбу прикрутить. Да груди ремешками перетянуть. Чтоб молоко сочиться не могло. А колыбельку рядом повесить. Чтобы ты крики голодные слышала. Ну и рот тебе, конечно, заткнуть. Дабы словами дитятку свою успокоить не могла. Ежели к концу второго часа не заговоришь, то розгами толстыми тебя приласкать. Так, чтобы кожу не секли, а млеко твое из сосков брызгало. Вот тут ты все что угодно сделаешь. На отца родного напраслину возведешь.

Ланка лицом посерела. Про нее-то тангар точно правду сказал. Мужика-то ей давно хотелось. Поэтому и по кабаками с Маришкой бегала, высматривала себе. Княгиня ощущений острых искала. Как же, она, да в портовой таверне, с простолюдинами, матросней. Они ведь и полапать могут. А Ланка – парня себе в тайне присматривала. Магия – магией, а мужик всегда нужен, чтобы и обнял, и приласкал, да и за спину свою широкую спрятал, случись чего. Опасности в приключениях таких особой не было. Дураков в Дарге не водилось к магичкам приставать. С девчонками портовыми спокойней и веселей время проводить.

– А вот княгиньку на ребенке сломать можно? – полюбопытствовал брат Гриша.

– Зря ты это сказал, Серый, – и от голоса тангара ледяным холодом в помещении повеяло, – и я зря разговор сей затеял. Лясы точить некогда. Кнут выбирать надобно.

– Дозволите и мне взглянуть, на ваших хвостатых друзей? Да вот, и госпожа Элания не прочь взглянуть.

– Нет, – еле выдавила из себя девушка.

– Да не пугайтесь вы так, госпожа Переверзева, – злорадно ухмыльнулся брат Григорий, – ломать вас никто не собирается. Пока, во всяком случае. Но обвинения в пособничестве я с вас пока не снимаю. Хотя вы свою подругу уже пару раз предали. И еще предадите, я в этом не сомневаюсь.

– Два раза? – Ланкиному возмущению предела не было.

– Конечно. Первый раз еще утром, в аудитории. Господин ректор ведь не случайно посадил вас на первую парту. Представьте, как тяжело было юной княгинюшке стоять там, перед всеми, совсем голенькой и такой беззащитной. И видеть вокруг равнодушные или злые глаза. Все, что ей было нужно, это ваш взгляд, полный любви и сочувствия. А вы предпочли лелеять собственное горе. Вы лежали в собственной постельке, нюхали ароматные соли и сетовали на несправедливость жизни. А Мариночка тоже сознание теряла. Ей ведь было тяжелее, чем вам. Вот только в чувство ее приводили искрами по голой попке. Это в первый раз. Второй раз совсем недавно. Когда господина Смотрителя ножичком ударить не пожелали. И правильно сделали, я вам скажу. Не так прост этот старый зомби, каким казаться хочет. Ножичек сей – вещица редкая, да и не в каждых руках работать будет, как надо. Не правда ли, господин Рарнир, сын Гартона? Какую цену должна была заплатить Переверзева за то, чтобы вы стали кучкой пыли? Скажите, дело-то прошлое…

– Жизнью первенца, – угрюмо буркнул тангар, – за жизнь только жизнью платить можно. Ничего. Баба из тебя крепкая получиться. Не одного нарожать сможешь. А так – мне свобода. Да и вы бы ушли. А у нерожденного ребенка велика ли цена?

– Это госпоже Элании решать. Так что, во враги меня, госпожа Переверзева, рано записывать. Ну а про третий раз я вам расскажу чуток попозжей. Ежели сами не поймете. Кстати, а пособие наше там не перевисится?

– Минут пяток его еще вполне подержать можно, – тангар посмотрел на Маришкины изгибы. Слова ей уже не могли причинить боль. После того, как жадные потные пальцы ощупали все ее сокровенные девичьи места, девушка чувствовала себя грязной. Боль от растяжки, боль, во всем ее натянутом, как струнка теле. Боль, которая усиливалась с каждой минутой, с каждой секундой. Она пыталась зацепиться пальчиками за толстую цепь. Правой или левой рукой. Хоть чуть-чуть ухватиться и подтянуться. Цеплялась с силой, не жалея накрашенных ноготков. С каким-то странным чувством она заметила, что у нее маникюр почти не пострадал. А потом вдруг вспомнила, что красила ногти вчера, перед сном. Сутки назад. Ну, может чуть больше. Как мало, а ей казалось, что прошла уже вечность. Но зацепиться за цепи не удавалось. Как бы сильно она не пыталась этого сделать, пальчики ее все равно соскальзывали. А от рывков жилки в паху растягивались так, что девчонке казалось, еще мгновение, и они лопнут. А ее мучители все говорили, говорили, говорили. «Быстрее бы началось. Быстрее».

– Вот эта вещь называется Джанкшр. Штучка, пожалуй, наиболее сильная. Гибкая основа, а на ней составляющие. У меня их три типа – кость, бронза, и сталь. Все с колючками. Стальным – пособие с трех ударов на две половинки расшибить можно. Первым – раздробить позвоночник, а потом просто с боков порвать. Убойная штука. Вот это Ползун. Основа у него – струна стальная. А сверху – оплетка из кожи носороговой. Да тридцать узелков на них завязаны. Ползун – потому что им Полоза класть удобно. Удар такой специальный, когда каждый узелок все глубже и глубже в плоть врезался. Огненная Лоза. Это не стекло – пыль алмазная сплавленная. Стекло не выдержит, расплавится. Ну и перчатки особые нужны, чтобы ей пользоваться. У самых вен горных растет. Редкая вещь. И не сравнимая ни с чем по убойности. Правда, штука магическая. Ну, это Зубоскал. Две полоски кожи. В одну гвоздики вбиты. А шляпки другой прикрывают, да желчью саламандры горной склеивают. Мастерства особого не требует. Ударил, рванул и мышца на две части расходится. Это Секач. На конце у него крючок, им и работа основная идет. Ну, это Весельчак и Плясун. У них только форма и кожа на языке отличаются. Ну а вот это – Затейник.

– Ну и какой вы из них выберете, господин Смотритель, – от разнообразия пыточных инструментов у брата Гриши глаза разбежались.

– Кнут вообще-то не для ребенка предназначен. Им мужика драть нужно, у которого мускулы в камень слились. Или бабу, шестерых отрожавшую. Чтобы жирок раздернуть. А у этой девчонки кожа нежная. Не били ее никогда. Да и без одежки она ходить не привычная. На шелках спала, бархатом одевалась. Тут не кнутом – перышком погладишь, а след уже останется. Затейника возьму. Кнут хоть и неброский с первого взгляда, однако, особенность одну имеет. Жидкость держит хорошо. Из кожи варграна выделан. Водится в пустынях маргабадских такая ящерка. Верблюдами питается. Да и людишками не брезгует, если на зуб попадутся. Вот – эта сторона как камень шершавый. Наждак. Ржу с металла отдирать можно. А с этой помягче будет. Тут у варграна прослойка пористая. Чтобы влагу задерживать. Кнут перед поркой вымочить хорошенько надобно. А Затейник тем и хорош, что ему мокнуть долго не требуется. Минутку-другую полежал в рассольчике, уже и набух как следует.

Ланка при этих словах со стоном на стул опустилась. Ну что, что она могла сделать? Вцепиться в этого проклятого монаха. Плюнуть на панцирь гнома? Она закрыла уши руками и только тихонько раскачивалась из стороны в сторону, тихо-тихо постанывая. Ей хотелось выть в голос от бессилья. Но она боялась, что своим криком только больней Маришке сделает.

Аккуратно свернув кнут в кольцо, тангар опустил его в деревянное ведро. Рассол был густой, как кисель. Монах принюхался:

– Травами пахнет.

– Ну а то как же. Острага, болиголов, раздергач, огнянка полевая, ведьмин язык, кровянка. Всего-то и не перечислишь. В соляном растворе их и вывариваешь до нужной консистенции. Без трав никак не можно. Кнут – он же мышцу рвет. Пара-тройка ударов и кровью истечь можно. А это смерть больно легкая. Значит, кровушку, ее остановить надобно. Опять же боль из тела сознание может вышибить. А этого нам никак не потребно. Посему боль должна быть настолько сильной, дабы не дать в забытье рухнуть. Ну и умом тоже не тронуться. Да и после порки сразу проходить не должна. Но ведь и о здоровьишке подумать нужно. Пособие не на простынках нежится – на соломе грязной. Опять же сырость. А гниль в ранах – без надобности. Так что травки тут с умом подобраны. Ну, пусть Затейник пока искупается хорошенько. А мы покамест упор грудной да бедерный для пособия подберем. Как девку не растягивай, а она все одно колыхаться будет. А свободу в этом деле ограничивать надобно.

Заскрипели петли тяжелой двери.

– Госпожа Элания, на упоры для вымени своей подружки взглянуть не желаете? – ехидно осведомился брат Гриша.

– Нет. Нет! – девушка только головой замотала. Не видеть. Не слышать. Не чувствовать.

– Может быть, тогда на свой взглянете. Или мне сделать выбор за вас?

– На мой? – Ланка как сомнамбула поднялась со стула и робко пошла к полутемной кладовке. С губ Маришки сорвался стон.

– Ну вот, госпожа Элания. Посмотрите, какой здесь замечательный выбор. Казалось бы обычные дубовые доски в три пальца толщиной. А сколько в них можно вбить разнообразных гвоздиков. Знаете, почему дубовые, Переверзева?

– Нет, – Ланка помотала головой.

– Микробы не заводятся. Трупным ядом пропитаться не могут. На гвоздиках ведь плоть остается. Смотрите, какая замечательная елочка. И всего-то в мизинчик длиной. Даже до серединки вашей нежной грудки не достанет. А вот эта стрелка уже подлиннее. Со средний пальчик. А как вам эта досточка с зубастенькими звездочками? Какая вам больше нравится?

Ланка с ужасом рассматривала все эти приспособления пыток. Представить, что все эти острия могут входить в женскую грудь. Это было невозможно. Кровь отлила от ее лица. Она пошатнулась, хватаясь за стеллаж, чтобы не упасть.

– Правильный ответ – никакая, госпожа Элания, – ухмыльнулся коренастый гном, – вам чаек с пирожками принесли? Вот и идите, вечеряйте. Кому кнут да упор для вымени, а кому ужин сытненький. Каждому свое.

Монах злорадно ухмыльнулся, наслаждаясь девичьим страхом. Потом насторожился, как хорек перед броском:

– А для пособия какая доска будет?

– Да вот эта. Простенькая с виду. Гвоздики разные, кто в фалангу, кто в две длиной. Вбиты не редко и не густо. Свекровь на посиделках называется. Все косточки перемоет. Зацепы на гвоздях нужны, когда в бабе сила есть. Чтобы напрячь свое вымя могла. Это же страшно, когда тебя на шипы кидает. И больно. Вот ей и кажется, зацепишься грудками за гвозди – чуток полегче будет. Вот она вымя и напрягает, чтобы каменным его сделать. Да только себе больней делает, дуреха. Ну а пособие-то натерпелось за день. Силенок у девчонки едва на пару ударов хватит. Мочи напрягать вымечки не будет. Так что пусть потреплет их хорошенько.

Ланка сидела на стуле и ее била дрожь. Если ей было так страшно и жутко, то что же сейчас должна испытывать Маришка? Тангар вышел из комнаты, держа в руках две доски. Бросил их в глубокое каменное корыто у стены. Мокнуть в рассоле. Потом подошел к раме, откинул тяжелые рычаги на шарнирах. Настраивать их начал по фигуре девушки. Лебедку покрутил, спустил кольцо. Косу Маришкину роскошную к нему примотал. А потом вверх вытянул. Так чтобы шейку девичью тоненькую открыть.

– А вот на это вам особенно любопытно будет взглянуть, госпожа Переверзева. Знаете что это такое? – монах подошел к Ланке поближе, держа в руках какую-то ребристую трубу.

Та вжалась в спинку стула. Ланка трепетала не только за Маришку. Ее судьба тоже висела на волоске. И если бы только судьба. Честь ее человеческая.

– Знаете, а вот бедренный усилитель – он почти для всех одинаковый. От пупочка и ниже паха. А вот по центру такая интересная дырочка. Жаль, что у вашей подружки она пустая. Паутинка, знаете, не пропустит. А у вас ведь нет паутинки? Было бы интересно взглянуть на ваше девичье местечко. Может, доставите мне такое удовольствие?

Ланка помотала головой, крепко стиснув зубы. Чтобы не закричать.

– Айяяй. Как нехорошо. Жадная вы, госпожа Элания. Неужели вам не хочется познакомиться с этой любопытной штучкой? Свести, так сказать, тесное знакомство? Удивительный образчик тангарской механики. Видите, головка у него как грибочек. Небольшая пока, нетолстая. Двумя пальчиками охватить можно. Да и сама то трубочка не сильное впечатление производит. В вас-то, как девушку, туговато войдет. А вот бабе – в самый раз будет. А вот я начинаю давить на головку. Оп. Оп. Оп. Силы-то особой не нужно. Оп. Оп. Просто пальчиком. И вот эта штучка раскрываться начинает. А вот из нее уже зубчики полезли.

Девушка с ужасом увидела, как труба начала раздвигаться. Все шире, шире и шире. Вот она уже в кулак толщиной. Вот уже два. Шестерни из нее какие-то высунулись, вращаются. Зубья острые. А толчки-то совсем несильные.

– Представьте себе, госпожа Элания, как весело вы будете подскакивать на этом замечательном устройстве. И, что самое интересное, самой, заметьте, самой насаживаться на него поглубже. Я вам скажу по секрету. Боль от кнута настолько невыносима, что женщина предпочитает умереть от разрыва своего самого дорогого и сокровенного, чем терпеть такие муки.

Тангар, между тем, закончил крутить барашки рычагов. Кровавый свет факелов играл на отполированной до блеска бронзе. Подошел к каменному корыту. Плеск густого раствора, сползающего с черной намокшей дубовой доски.

– Я хочу, госпожа Элания, чтобы вы прикоснулись к той боли, которую сейчас должна испытать ваша подруга. Немного. Всего чуть-чуть. Пойдите и уколите ваш пальчик об один из этих острых шипов. Ну, не мотайте так головой, моя милая. Иначе вам придется снять ваш плащик. В комнате ведь жарковато. Зачем вам верхняя одежда? Господин Смотритель, не могли бы вы пригласить парочку-тройку ваших милейших надсмотрщиков? Госпожа Элания благородная дама, и ей не пристало раздеваться самостоятельно.

– Угрюмый! – рявкнул тангар. Голос его эхом прокатился по подземелью.

– Давай сюда Упыря, Громилу и Рыжебрюха.

– Не надо… Я попробую. Сама. Я уколюсь, – дожидаться, пока орки вбегут в пыточную, Ланка не стала. Тем более что топот их тяжелых сапог становился все громче. Девушке было страшно. Огромная черная рама, на которой растянуто обнаженное тело ее подруги. Страшные доски, усеянные шипами. Тяжелые капли рассола, срывающиеся с них. Ланка ткнула указательным пальчиком в один из шипов. Маленькая капелька крови выступила на мягкой подушечке. Боль от укола была не очень сильная. Как иголкой укололась, может быть чуть сильнее. Но вот потом…

– А! ААА! ААААА!!! – Ланка завизжала, закрутилась на месте, зажав указательный палец в кулачок другой руки. Потом пыталась зажать руки между ног. Дула на уколотый кончик.

– УУУУ! – стонала, чтобы уменьшить лютую боль. В палец словно залили кипяток, а потом воткнули и провернули раскаленный бурав. Ланка сунула уколотый пальчик в рот и прикусила его, выдавливая отравленную кровь. Только через несколько минут боль начала немного спадать. Но даже теперь в пальчике то и дело что-то стреляло, заставляя ее морщиться от боли.

– Громила! Сильнее ворот подверни! – Ланка услышала голос тангара. Скрип тяжелого бронзового колеса и сдавленный стон Маришки. Ее растягивали перед поркой до упора. Пока орк, чудовищной силы, крутил ворот, гном регулировал установку досок.

– Ну вот, госпожа Элания, теперь, я думаю, вы начнете ценить свою свободу. Вам было бы гораздо хуже, если бы ваш милый пальчик был зажат в тисочках, и вы бы не могли им пошевелить, потрясти, покусать. Всего один маленький укольчик, а сколько боли и писку, – вкрадчивый голос монаха раздался над самым ее ушком. Ланка вздрогнула. – Прошу вас подойти поближе. Взгляните, как напряжено тело вашей подруги. Ей ведь не удастся повертеться и подуть на свои уколотые местечки.

А Ланку ужас приковал к месту. Она смотрела на беспомощную Маришку, только сейчас начиная понимать, какая чудовищная пытка ее ждет. Сколько же этих острых шипов направлены в ее грудки. Как они масляно блестят от рассола. И сосочки, маленькие коричневые Маришкины сосочки, затвердевшие от страха. Самые длинные шипы расположены против них. На левый нацелен один, а на правый целых два. И их острия уже так близко, почти касаются. Маришке от них никак не увернуться.

– А обратите внимание, как разумно устроен упор для бедер. Первые Воротца находятся во впадине. И напротив них расположены острия подлиннее. Они не очень толстые и паутинка их не задержит.

Ланка почувствовала, будто в ней лопнула какая-то жилка. И теплая жидкость заструилась между ног. Девушка густо покраснела. На каменном полу растекалась темная лужа. Она описалась. Не выдержала и описалась со страха.

– Ну, ну, госпожа Элания, не стоит так бояться. Теперь-то вы понимаете, как вам необходимо переодеться? Снять грязную, одеть чистую, сухую одежду.

– Нет. Нет, – Ланка помотала головой, девушка с трудом держалась на ногах.

– Вам тяжело, госпожа Элания. Прошу вас, пройдемте к столу. Вот так. А теперь взгляните на эти мерзкие рисуночки. Ну, разве так можно издеваться над женщиной? Господин Лайменис неважный художник. Но некоторое сходство есть. Ножки, грудки, а, самое главное, коса. Так, что тут у нас? Перед дорогой. Ух ты, какие подписи интересные. «Замерзла, небось? Погрей-ка свой рабочий орган. Заодно и пламя потушишь». Это ведь он вашу подругу рисовал. А тут у нас что? «Направо давай. Хочу с горы закатом полюбоваться! И вот под этим «А расплачиваться за проезд чем будешь? ». Ну, мерзость же, согласитесь сами. А какие гадости он про вас написал.

Ланка взглянула на протянутый ей лист бумаги. Черные чернильные буквы на светло-коричневом фоне, они прыгали у нее перед глазами, как насекомые.

– Я прочитаю вам. Госпожа Элания… так-с… злоумышляла… неоднократно высказывала неуважение… в том числе умаляла и мужские достоинства, именуя импотентом… Но все это ложь, Элания, и я ей не верю. Думаю, что господин Лайменис – вот кто главный злодей. Черкните вот здесь, на чистом листике вашу подпись. И я обещаю вам, что уже через десять-пятнадцать минут вместо Маришки на этой раме будет растянут рукоблуд Охло Лайменис. Он ведь действительно заслужил свое наказание за свою мерзость.

Ланка только головой помотала.

– Тогда – раздевайтесь, госпожа Элания. А я пока положу эту замечательную зубчатую трубочку в камин. Вам ведь наверняка захочется попробовать ее тепленькой. Даже слегка горячей.

Ланка стоять уже не могла. Рухнула на колени. Затравленно смотрела, как монах кладет чудовищный бронзовый фаллос на каминную решетку. И как пышут жаром и стреляют рдеющие багрянцем угли. Руки ее судорожно вцепились в завязки плаща. Так что костяшки пальцев побелели. Брат Григорий вернулся. Плюхнулся на стул. Широко развел колени. Ланка заметила припухлый бугорок. Там, под подолом рясы, на том самом месте.

– Ну? Мне дать команду оркам? Или все-таки разденетесь сами?

– Пожалуйста, брат Григорий. Пожалуйста, не надо… – девушка плакала.

– Госпожа Элания, госпожа Элания. Ваши слезы и мертвого могут разжалобить. Но у меня ведь живое сердце. Такое мягкое и доброе. И я дам вам последний шанс. Вы можете заглянуть ко мне под рясу. Уверен, что вы откроете там для себя много нового и интересного, – монах сально оскалился, – и ведь при этом никто не будет видеть вас. А вы не будете смотреть на экзекуцию.

У Ланки потемнело в глазах. Шея стала костяной. Но… Она все-таки смогла ее наклонить…

– Да… господин, – выдавила она хрипло.

– Ну, вот ты и предала свою подругу в третий раз… Сладкие Губки.

Девушка, беззвучно всхлипывая от рыданий, нырнула под серый подол. И через несколько мгновений голова Ланки закачалась под рясой. Монах блаженно откинулся на резную спинку стула.

– Рыжебрюх! Шипы смочи губкой. Сверху и снизу, – рявкнул тангар, натягивая перчатки без пальцев.

– Чтобы кожу на ладошках не содрать, – ухмыльнулся он брату Григорию. Ладонь зомби удобно легла на рукоятку кнута.

– Тлям… Тлям… Тлям… – для Маришки время замерло. Она слышала, как тяжелые капли, срываясь с языка бича, падают в бадью. Щелчок. Еще щелчок. Смотритель наблюдал, как изгибается гибкий четырехгранный кожаный язык. Оценивал, хорошо ли смочен.

– Тангарский палаш. От плеча до задницы.

Страшный свист, а потом чудовищной силы удар. Маришку буквально вмяло в упоры, расплющивая ее тугие грудки в блины. Жало кнута разорвало ей кожу, словно тонкую кисею, рвануло по живому мясу. Брызнула кровь. Несколько капель попали на лицо монаху. Он блаженно стер их рукой.

– Глубже, Ланочка, глубже, до горлышка забирай.

Шипы впились в нежную девичью плоть. Везде. В грудки, в сосочки, в упругий живот, лобок, бедра. И в первые воротца. Но укол – это был для Ланки. А для Маришки все сплелось в одну огромную, чудовищную, лютую БОЛЬ. Она зарыдала. Завыла во весь голос. Может быть, уколоть один пальчик это и больно. Но когда в твои грудки, в твой лобок вонзается одновременно по два десятка покрытых рассолом штырей, это уже не боль. Это даже не мука. Это не пытка и не истязательство. Это нечто запредельное. Она удивлялась, почему ее рот не разорвался в жутком крике, почему не лопнули легкие, почему остались целыми голосовые связки. Но это было только первые мгновения. Дальше началось совсем жуткое. Ее тело не подчинялось ей. Оно не могло не кричать. Но воздуха в легких не хватало. Она должна была кричать, выть, рыдать, чтобы не дать боли вывернуть ее наизнанку, разорвать ее как бумажный шарик. Вот только для того, чтобы набрать воздуха на следующий крик, не было ни времени, ни сил.

– Огненная змейка, – голос донесся до нее из запределья. А в следующее мгновение Маришка поняла, что еще не знала, какой бывает настоящая боль. «Он поднял руку выше коленок и задержал там. Нежно касаясь ладонью атласной кожи бедер…» Сколько раз она задыхалась от сладкой истомы, читая подобные строчки. Это место было не для чужих. Только для него, него, единственного. И вот сейчас там проползла огненная змея, оставляя за собой кровавый след. Почему она, идиотка, осталась девственницей? Ну почему, почему, почему? Сейчас бы она могла насадиться, разодрать себя всю о раскаленный шипастый стержень. Когда же она, наконец, умрет? Даже не умрет, какое благородное слово. Подохнет! Почему он смотрит на нее, этот Рыжебрюх? Почему не вспорет ее брюшину кривым ножом? Почему не намотает внутренности на кулак и не вырвет их, рывком, с кровью? Разве можно так мучиться? Ну, убейте меня! Ну, пожалуйста!

– Укус вампира.

Жало кнута впилось ей в подмышку. Разве вампир кусает сюда? Она всегда была уверена, что вампиры кусают за шею. Зачем, зачем она только брила там волосы? Там нужно было отрастить шерсть, густую и толстую шерсть, пропахшую потом. Как у горного тролля. Какая же она была дура. Как не понимала своего счастья. Нужно было остаться у них, у этих зеленых вонючих чудовищ. И вылизывать им пятки, умоляя драть, драть, драть ее постоянно. Драть во все дырки, разрывая в кровь. Только бы не висеть на раме под этим кнутом. Почему она не умерла в детстве? Она ведь болела краснухой. Ну, почему она не умерла? Почему ее мать была княгиней? Почему не уличной шлюхой? Почему не родила ее в канаве на куче отбросов? Разве есть в мире мука, которая может сравниться с этой?

– Удар молнии.

На спине Маришки зазмеился новый кровоточащий рубец. Удар кнута легко рассекал ее нежную, атласную кожу. И глубоко рвал туго натянутое юное мясо. Девушка знать не знала физической работы. Танцы, гимнастика, фехтование, верховая езда. Но это же все для себя, ради удовольствия. Никогда она не была крепкой, жилистой, как крестьянка какая-нибудь. На поле от зари до зари не горбатилась. Нежная, гибкая, стройная. Ей нечего было противопоставить безжалостному тяжелому кожаному языку. И он легко рвал ее беззащитное обнаженное тело.

– Ленивый пахарь, – тяжелый бич врезался в упругие девичьи ягодички, глубоко врезаясь в тугие мускулы. Попка у Маришки была на загляденье. Даже монах охнул, когда кнут прошелся по нежным булочкам. И еще глубже вогнал свой напрягшийся кол в Ланкино горло. Его пассия захрипела, но он придержал ее затылок под рясой. Чтобы далеко не откидывалась. А Маришку, натянутую как тетиву лука, тяжелый удар бросил вперед, на опорную доску. Она не видела, чувствовала, как в нее вошел острый и длинный штырь. Видеть она не могла, коса, прикрученная к кольцу, не давала опустить голову. При малейшем рывке девушке казалось, что с нее кожу сдирают. Она и глаз-то не открывала, зажмуривалась изо всех сил. Только кровавые круги за крепко стиснутыми веками. В ее теле сидело уже много шипов. Острых, смазанных жутким рассолом. В грудках, даже в сосочках, в паху, внизу живота, в бедрах. Но этот штырь она почувствовала сразу. Он вошел между половых губок, не оцарапав их, между нитями серебряной паутины. И его острие лишь на волосок не достало до Маришкиного клитора.

Совсем еще зеленая девчонка Маришка и не подозревала, для чего у женщин существует эта штучка. Никакими такими вещами сама с собой она не занималась. И только пару раз, после сладких снов, она просыпалась, полная неги, зажимая ладошки в теплом и влажном паху. Какие же это были приятные сны. Обычно после них она долго лежала в постели, прислушиваясь к своему телу, наполненная непонятным томлением. Ожиданием чего-то чистого и прекрасного. И от этого так приятно и нежно щемило сердечко.

Теперь же она не умом, инстинктом женским чувствовала эту длинную и острую иглу в самом своем сокровенном местечке. Откуда она взялась, как вдруг появилась? Удары уже бросали ее на эти доски. Шипы рвали ее беззащитное тело. И снова растяжка отбрасывала девушку назад. А теперь у этих острых стержней словно когти выросли. Она не соскользнула, осталась висеть, пришпиленная к ним. И чувствовала, чувствовала, чувствовала, что у этого шипа есть место для удара. Не до конца ее насадили. Она чувствовала масляную ядовитость пленки болевого отвара, покрывающую трехгранное тело иглы. Сейчас для нее весь мир сосредоточился на этом остром кончике. Она напряглась из всех сил, рванулась… Бесполезно. Ей не увернуться, не спастись… Разве что следующий удар скинет ее с упорных досок, и она наколется на них по-другому.

– Усердный рудокоп, – время остановилось для Маришки. Спиной она чувствовала, как взвивается вверх язык бича. Как он начинает набирать скорость, со свистом рассекая воздух. Она уже знала, как ляжет удар. Там, где днем ее рвал своим поленом Оглоед. Страшный удар в дырочку, прячущуюся между розовых булочек. И игла, в каплях рассола, входящая, впивающаяся в ее самую нежную женскую шишечку. Боль взорвалась в ней огненным шаром. Крик застрял в горле. Судороги изогнули, корежили ее туго растянутое тело.

– Хорошо, – тангар удовлетворенно кивнул. Черная рама зарделась багровым светом, словно раскаляемая изнутри. Значит боль у этой девчонки действительно сильная.

– Громила, ворот подтяни на четверть оборота. Ослаб. Рыжебрюх! Плесни на пособие пару бадеек рассольчика. По передку и сзади. Чтобы не кровянила сильно. Упырь! Влей-ка ей в глотку кружку пинтовую вона из той бадейки! А я пока трубочку покурю…

Тангар неторопливо уселся на чурбак. Достал из кармана кисет, трубку, аккуратно в тряпицу завернутую. Кнут его снова нырнул в ведро с рассолом.

– Что, сознание потеряла? – блаженно улыбаясь, спросил брат Григорий. – Смертный пот, я смотрю, выступил.

– Смертный – ишо нет, – тангар аккуратно приминал самосад большим пальцем. Трубка – единственное удовольствие смертных, которое у него еще оставалось. Вкус чувствовал, да и кости его грело, – смертный пот, он прозрачный. Аки слеза девичья. А этот – от боли лютой. Да только боль для девки только начинается. Счас у нее боль в отдельных местах гнездится. А надобно, чтобы по всему телу расползлась. Тогда и дальше сечь начнем.

– А это чего там в кружке? – монах смотрел, как брезгливо Упырь черпает грязной кружкой из бадейки.

– Моча хрякова. Ну, травки там еще разные. Кровищи-то вон, много накапало. А жидкость восполнять надобно. Опять же баланс солевой. Да и в глотке у нее пересохнуть должно было сильно. Так орать.

Чтобы девчонка пила, орк ей ноздри зажал, и теперь вливал кружку в широко открытый рот. Мутная жижа булькала. Маришка только страшно сипела. Вкуса она не чувствовала. Боль. Боль. Боль. Больше в ее теле не было ничего. Каждое движение причиняло ей боль. Особенно там, где игла насквозь пронзила ее нежную шишечку.

На мгновение она потеряла сознание. Или ей так показалось. Стены пыточной камеры вдруг растворились. Ее чудовищная рама парила в пустоте. В сверкающей обсидиановой чернотой пустоте. Она висела у огромной скалы. Несколько верст в длину. Гладко отполированной. Гранит или базальт. Боль терзала ее тело, заползая, заполняя своими колючими щупальцами каждый его уголок.

– Не мешай. Ты отвлекаешь меня своими криками, – чужой голос разорвал вязкую тишину этого места.

Какой-то человек прошел мимо нее с куском шелка. Подошел к базальтовому монолиту. Нежно провел по его поверхности.

Рот Маришки не закрывался. Она не могла его закрыть, раздирая криком.

– О Боги, зачем вся эта суета? Вечность и ту не дадут стереть спокойно. Один раз в десять тысяч лет. И зачем мне свидетели при моей работе? Это же священный ритуал. Брысь отседова! Богиней станешь, тогда и приходи.

Рама завертелась, и Маришка вновь очутилась в пыточной. С ужасом понимая, что ей не удалось сойти с ума.

Тангар, не торопясь, поднялся с чурбака. Аккуратно выбил и спрятал трубку. Достал из ведра набухший кнут. Светлая кожа пустынной ящерицы уже потемнела от Маришкиной крови.

– Ну а сейчас, пособие, приготовься к настоящей боли. Вот только кричать я тебе боле не дам. Иначе ты вся криком изойдешь.

Свист кожаного ремня. Окровавленные лохмотья кожи на тонкой шее девушки, – прямо над ее ошейником.

– Обруч тишины, – провозгласил Смотритель. Маришка попыталась крикнуть и не смогла. Даже напрячь голосовые связки было нельзя. Удар словно парализовал ее горло. Криком боль можно было хоть чуть-чуть отогнать, ослабить. А сейчас. От муки и напряжения девушке показалось, что у нее лопнули глазные яблоки. Она хотела, мечтала о том, чтобы закричать. Но не могла. Не могла произнести ни звука.

– Праздничный поясок, – жало кнута обвило ее талию прямо над пупочком. Кровавая лента разорванной кожи и плоти опоясало ее юной тело.

– Покажи сердечко, – чудовищный удар рассек кожу и мускулы, обнажая бело-сахарные косточки девичьих ребер.

– Горная долина…

Маришке показалось, что кнут оторвал ее правую грудку. Четырехгранный шершавый язык оплел ее грудку у основания, а потом впился, впился глубоко в ее юные молочные желёзки.

Снежный хмель… Рог нарвала.

Удары вновь и вновь бросали Маришку на острые шипы. Если бы она не была так натянута, то ее бы разорвало в мелкие клочья. А так острия входили в уже пробитые дыры, лишь расширяя их. Но от этого было не легче. Последние два удара Маришка восприняла как облегчение. Вырванный узкий и длинный треугольник кожи со спины. Эта боль лишь притупила ту, огромную и тяжелую БОЛЬ, затопившую каждую клеточку ее тела. Больно. Как же ей больно!

– Рыжебрюх, еще рассола на пособие. Кровянит сильно.

Два ведра жидкого огня плеснули на девичье тело. Горлышко ее, охваченное страшным парализующим ударом, отказывалось повиноваться. Но с губ девушки все равно сорвался тихий сиплый вскрик. Чудовищное варево впитывалось в каждую пору кожи, в каждую кровоточащую рану. И там, под каплями маслянистой густой жидкости, словно рождались мириады крохотных зубастых демонов, которые разбегались по каждой клеточке ее худенького беззащитного тела. Вгрызаясь, терзая, мучая ее. Маришка чуть скосила глаза. Увидела чудовищный бронзовый шкворень, раскаляющийся на решетке камина. Она кожей чувствовала, как раскалился, впитал в себя жар этот чудовищный инструмент пытки. Если бы не эта проклятая паутинка. Как бы она мечтала принять этот обжигающий металл, остудить его своим лоном. Рвать себя о его пышущие жаром шипы и шестеренки. Тогда бы ее боль не была такой сильной. Ее бы можно было терпеть.

Ланка робко перекатывала язычком во рту вялый колбас монаха. Все, на что был способен этот хилый червячок – несколько раз плюнуть в нее чем-то похожим на соплю. Но она боялась выбраться из-под рясы. Трусила. Если бы ее при всех окунули в жидкое дерьмо, она бы и то лучше себя чувствовала. А сейчас… Грязь была везде. И внутри, и снаружи. Там, снаружи, зверски, чудовищно истязали ее подругу. А она ублажала одного из мучителей. Она предала Маришку. Подло и гнусно предала. Если бы у нее хватило сил – она бы просто сжала зубами этот вялый вонючий перец. А вместо этого ласкала и гладила его языком. Лучше бы она сдохла. Не отдала кинжал, а всадила его в свое сердце.

Тангар шагнул к обнаженной девушке. Его холодные пальцы прижали жилку в паху, ощущая, как колотится сердечко измученной, истерзанной девчонки. Кровь из исколотых шипами половых губок капала ему на ладонь. Шумы и перебои, вот что он надеялся почувствовать. Эта девчонка уже должна была умирать. Но сердце девушки билось сильно и ровно. Только очень и очень быстро. Не хотела сдаваться. А сама Маришка еще и дергалась, напрягалась, пытаясь избавиться от прикосновений его холодных, мертвых пальцев. Ну что ж. На интимном местечке девочки пока был только один рубец. Набухший, красный, истекающий капельками крови. А кожа на этом местечке такая нежная и чувствительная к боли.

– Упырь, как следует доски полей. Особенно нижнюю.

Кнут, удобно легший в руку, ронял капли в бадью. Маришка слышала это. Она чувствовала, знала, где сейчас находится этот жуткий кожаный ремень.

– Бараньи рога, – удар снова вмял ее в нижнюю доску, насадив клитор на острую иглу. Но это была всего лишь новая ступень боли. Она уже привыкла подниматься по этой лестнице. Но следующий удар метнул ее в высь муки, словно катапультой.

– Язычок Шалунишки, – свист кожаного ремня. И ее половые губки, оплетенные паутинкой, через мгновение оказались в кровоточащем кольце разорванной, кровоточащей плоти. Она рванулась вверх, терзая всаженными иглами свое тело. Досталось не только Бугорку Радости. Сосочки, грудки, бедра, лобок… В них тоже были всажены острые железные штыри, раздиравшие ее тело не хуже клыков.

– Эполеты… Правый… Левый…

Плечики ее лишились кожи. Но это было уже не так больно. Маришка выла. Она разорвала паралич, стягивающий ее горло. Если бы она могла говорить. Какие бы слова она нашла, чтобы только прекратить эту лютую муку. Но тело не давало этого сделать. Боль уничтожала разум, превращая ее в комок обнаженных нервов. Как же ей больно. Как же ей было больно! Странно, но раньше она не понимала, что в этом мире просто ничего нет, кроме боли, мук и страданий.

– Быстрый зайчишка, – рубец разорвал ее левую ножку от ямочки под коленкой до ягодички.

– Удар лесоруба, Мягкий Филей, Букет Настурций.

Маришка уже не осознавала отдельных ударов. В этом мире не было ничего, кроме лютой, запредельной муки. Кроме пылающих алых врат, на которых она была растянута. Кроме кнута, калечащего ее юное красивое тело. В нее вновь влили две кружки свиной мочи с какими-то горькими лопухами. И пить ей захотелось еще сильнее. Эта мука не кончится никогда. Она никогда и не начиналась. Эта вселенная, весь этот мир, он просто всегда состоял из боли. И она ее ось. И время для нее остановилось.

– Нос гоблина. Крыло грифона.

Новые крики боли вырвались из ее горла. Это кричала не она. Это кричало ее истерзанное тело.

– Хвост Василиска… Внутренности Оленя… Лестница в Башню…

Кнут содрал широкую полоску кожи вдоль ее позвоночника. Маришка в очередной раз взвыла и привычно напряглась, ожидая очередного удара. Но его все не было и не было. Монах отхлебнул из кубка остывший грог и с силой толкнул Ланкину голову. Девчонка вылетела у него из-под рясы.

– Хорошенького понемножку, сучка.

– Отцепляйте пособие, – скомандовал тангар.

Маришка даже не поняла, что случилось. Вначале стали свободными руки. Потом ноги. Она повисла на собственной косе, но это уже не могло усилить ее мук. И, чтобы прекратить эту лютую пытку, девушка вскинула руку и зубами впилась себе в запястье, жадно желая перегрызть себе вены.

Тангар был готов к этому. Всего один удар пальцами ниже ушей. И челюсти раскрылись сами собой. Девушке заломили назад руки, щелкнули наручники. Ее чуть приспустили и отвязали косу. И она забилась, заелозила по каменному полу. Не в силах вынести эту нечеловеческую, муку, нарастающую с каждой минутой.

– Рассолу на нее два ведра. И в камеру.

От соленой жижи, плеснувшей на свежие рубцы, девушка захрипела. Потом обмякла. Ланка, сжавшись в комок, сидела на полу. Внутри нее все умерло. Она видела, во что превратилось тело ее подруги. Она бы такой порки просто не пережила.

– Желаете заночевать у нас, сударыня? – ехидно осведомился Смотритель. – У нас есть свободная койка в караульном помещении. Милые и симпатичные соседи. Думаю, они будут вам не очень надоедать.

– Господин Смотритель, какую цену я должна еще заплатить за свидание с подругой? – мертвым голосом произнесла девушка.

– Забирайте ваши вещи, – тангар кивнул на сверток. – Упырь вас сейчас проводит. Думаю, что брату Грише вы больше не нужны. Полчаса у вас есть.

– Да-да, госпожа Элания, – монах сластолюбиво ухмыльнулся, – пока вы мне не нужны. Мы поговорим с вами позже. Завтра…. Или скажем, когда вашему первенцу исполнится полгода… Я обещаю вам, мы еще обязательно встретимся…