Бордель в концлагере Глава 1. Селекция

От автора: Публикации этого текста предшествовал спор между редактором и автором. Главная претензия редактора сводится к тому, что расовыми законами Рейха половые контакты арийцев с "низшими" расами были запрещены. В концлагерях евреек могли насиловать только зэки, и то тайком, начальство якобы об этом не знало. А уж об эсэсовцах и речи не могло быть, их бы живо разжаловали и посадили за такое.

Я с уважением отношусь к любому обоснованному чужому мнению, тем более к мнению автора “Протоколов допросов”, на которые ссылаются даже ученые – историки. Кроме того, мой текст, очевидно, навеян его “Протоколами”, за что ему огромное спасибо. Вероятно, искушенный читатель найдет влияние и других авторов. Это произошло неосознанно, и я заранее приношу им свои извинения и благодарность.

Не сомневаюсь, что автор “Протоколов” изучил множество доступных в то время материалов. Однако с тех пор стали доступны ранее закрытые документы, да и раньше прорывались намеки на то, что расовые законы не были догмой.

Сошлюсь на собственные впечатления.

1. В 60-е – 70-е годы я видел югославский фильм о том, как парень – серб пытался спасти свою любовь – еврейку, попавшую в концлагерь и отобранную в лагерный бордель. Там было все достаточно целомудренно, ограничились танцами с эсэсовцами и ощупыванием, потом она пытается бежать с его помощью – он отключает электричество, но она не успевает босиком перелезть через колючую проволоку и погибает. К сожалению, ни названия, ни авторов не помню.

2. В те же годы вышел роман французского автора (тоже не помню) на русском языке под названием “Глубокая река” о послевоенной судьбе проституток из передвижного фронтового борделя, назывался он “Фронтспуфф”. Так вот, одна из героинь там была еврейкой. Там, кстати, довольно подробно описывались их трудовые будни во время войны. К сожалению, я не нашел его в Интернете.

3. В свое время в Ленинской библиотеке мне попался том материалов о зверствах фашистов на территории СССР с множеством фотографий. Мне запомнилась одна из них с изнасилованной и убитой дочкой харьковского профессора – еврея.

4. Недавно в русскоязычной прессе Америки была статья, написанная историком, о том, что стали доступными архивные материалы о публичных домах в Освенциме и Равенсбрюкке с еврейским персоналом. Автор обещал раскрыть эту, будто бы табуированную тему. Жду.

5. Я сам разговаривал с бывшим узником гетто, который рассказывал мне о том, что эсэсовцы насиловали евреек.

Кроме того, подавляющее большинство узников (и узниц) концлагерей было еврееями. Практичные немцы, использовавшие даже золотые зубы и волосы узников, вряд ли могли пройти мимо возможности использовать евреек в полной мере.

Известно, что большинство законов декларативны и на местах толкуются в нужную сторону. Возможно, это была инициатива местного начальства, которая всех устраивала, и все закрывали на это глаза.

Во всяком случае, автору кажется, что такое предположение имеет право на существование.

Извиняюсь я и за ненормативную лексику. Мне кажется, что в данном контексте это оправдано, без нее или с отточиями невозможно передать ужас героини и тех условий, в которые она попала. Это относится и к сценам с детьми, ведь нацисты не делали различия по возрасту для своих жертв.

Надеюсь на непредвзятую критику и аргументированную дискуссию.

Штандартенфюрер – полковник,

Оберштурмбанфюрер – подполковник,

Штурмбанфюрер – майор,

Гауптштурмфюрер – капитан,

Оберштурмфюрер – старший лейтенант,

Унтерштурмфюрер – лейтенант

Гауптшарфюрер – прапорщик,

Унтершарфюрер – сержант

Страх давно уже притупился. Он жил где-то глубоко внутри, лишь иногда выплескиваясь на поверхность сознания, когда происходило что-то новое. Страшно было, когда нас выгнали из дома и согнали в гетто, при этом соседи, с которыми мы прожили всю жизнь, деловито осматривали нашу квартиру и мебель. Страшно было каждый день в самом гетто. Страшно, когда гнали на станцию, к теплушкам, через весь город, сквозь коридор эсэсовцев и полицаев с автоматами. Страшно, когда везли неизвестно куда. Потом под дулами автоматов и лай собак страх выплеснулся, когда нас с Лией отделили от мамы и бабушки и погнали в другую сторону.

До войны мы жили в большом городе с мамой, папой и бабушкой, ходили в школу. Папа сразу ушел на фронт, мы не успели эвакуироваться из-за больной бабушки, пришли немцы, и начался постоянный страх. Я научилась загонять его куда-то внутрь, заставляла себя думать о другом – нужно было заботиться о сестренке Лие, о старенькой бабушке, доставать еду, ходить на работу – нас гоняли на расчистку улиц. Несколько раз приходилось прятаться – в гетто приезжали грузовики, и эсэсовцы с полицаями загоняли всех, кого нашли, в машины и увозили. Это называлось “акция”. Все знали, что их расстреливали за городом. А потом и нас нашли и согнали прикладами на площадь. Грузовиков на этот раз не было, но были эсэсовцы и полицаи с автоматами. Нас погнали через весь город под улюлюканье зевак на товарную станцию, загнали в теплушки и повезли неизвестно куда. В теплушках сидеть могли не все – остальные стояли, плотно прижавшись друг к другу. Потом мы менялись с сидящими. К вонючему ведру в углу нужно было проталкиваться и ждать очереди. Мы ехали два дня, за это время нам несколько раз давали воды. Есть совсем не давали. Дети уже не плакали, когда нам велели вылезать. Мы шли (вернее, бежали, нас все время подгоняли – “Шнель, шнель юден!”) между двумя шеренгами эсэсовцев с автоматами и собаками. Потом офицеры стали показывать пальцем – кому налево, кому направо. Так мы с Лией остались одни, без мамы и бабушки.

Наконец мы оказались в предбаннике, и нам велели раздеться. Только здесь я пришла в себя и огляделась. По проходам между лавками ходили офицеры, у дверей – солдаты с автоматами. В небольшом помещении набилось человек сто – все молодые девушки и совсем маленькие девочки – около нас стояла Яна, девочка из нашего вагона лет семи, и плакала. Родители на лето отправили ее из Москвы к бабушке, а потом немцы, гетто, эшелон. Бабушку, конечно, тоже отделили от Яночки, она осталась совсем одна. Моя сестренка Лия рядом с ней выглядела уже большой, ей недавно исполнилось двенадцать. А я в свои шестнадцать казалась здесь одной из старших. Недалеко от нас я увидела Раю – девочку из нашей школы. Мне опять стало страшно, в голову полезли ужасные мысли. Почему одни девушки? Что, они держат девочек отдельно от взрослых и мужчин? Опять поднялась волна страха, но я давно научилась загонять страх глубоко внутрь (“Нужно эаботиться о Лие”).

Я взглянула на Лию. Хорошо, что она еще совсем дурочка и ничего не понимает. Нужно ее успокоить. Я погладила Лию по плечу, она доверчиво поглядела на меня и стала расстегивать платье. Я повернулась лицом к лавке, быстро стянула свой сарафан, сняла туфли, чулки, комбинацию и оглянулась. Около плачащей Яночки стоял офицер и помогал ей снимать трусики. Он поглаживал ее по головке, успокаивал. Моя Лия стояла уже голенькая. Я, вздохнув, сняла лифчик и стянула трусики. Закрывшись руками, как могла, я медленно повернулась. Прямо передо мной стоял офицер, успокаивавший малышку, и рассматривал меня. Я вся сжалась и жутко покраснела. Никто из мальчиков не видел меня в таком виде. Купались мы в закрытых купальниках. Вообще-то мне нравилась моя внешность – стройная спортивная фигурка, тонкая талия, небольшие красивые грудки, темный пушок внизу. И лицо вроде ничего, мальчикам я нравилась, с Витей даже ходила в кино – небольшой носик, карие глаза. А тут передо мной стоял взрослый дядька, а я голая... Все мысли куда-то исчезли. Он протянул руку, схватил меня за грудь и сильно сдавил. Я вскрикнула.

– Руки за голову!– он говорил по-немецки. Я в школе учила немецкий, дома говорили на идиш, это диалект немецкого. Да и в гетто была практика. Лия говорила хуже, чем я, но тоже все понимала. Она испуганно смотрела на меня (“Что с ней будет? Надо терпеть ради нее”). Я медленно подняла руки и сцепила их над головой. Другой рукой он полез мне между ног. Я почувствовала его палец в себе. Было больно и мерзко. При этом он смотрел мне в глаза и улыбался. Наконец он отпустил меня, похлопав по попе.

Недалеко от меня начался какой-то шум. Высокая черноволосая девушка лет восемнадцати не хотела снимать лифчик и трусики. Она стояла, вся сжавшись, закрывшись руками, и сквозь слезы повторяла:

– Нет, не надо, пожалуйста, господин офицер...

Стоящий перед ней офицер подозвал охранника. Тот закинул автомат за спину, вытащил ее в проход и завернул ей руки за спину. Офицер содрал с нее лифчик. У нее оказались совсем маленькие грудки с торчащими от страха и унижения сосками. Офицер стал потихоньку спускать с нее совсем детские трусики в горошек. Показался поросший негустыми курчавыми волосиками низ живота и сжатая от испуга щелка. Девушка сжимала ноги, как могла. Трусы ее болтались уже на лодыжках. Офицер потащил ее к лавке и бросил ее лицом вниз. Стащил трусы, снял свой ремень, сложил его пополам и громко сказал:

– За неповиновение полагается наказание. Для начала я назначаю ей... Имя? Ну, быстро?

– Сарра... – проговорила она сквозь слезы.

– Так вот, Сарре назначается 15 ударов ремнем. Из них 5 – пряжкой. Я хочу, чтобы не только она, но и все вы запомнили – малейшее неповиновение будет наказываться. И это еще не самое жесткое наказание. А ты будешь громко считать сама. Если пропустишь или собъешься, все начнется сначала.

Он подозвал еще одного охранника. Тот раздвинул ей ноги и стал держать их.

– Начали.

Замахнулся он очень высоко, и ремень со свистом опустился на ее попу. Девочка закричала. На ее попе выступила красная полоса.

– Та забыла счет. Начинаем сначала.

Снова взмах, непередаваемый звук, вскрик девушки и почти неслышное:

– Рр…аз...

– Громче! Чтобы все слышали. Ладно, засчитываю.

– Два, – Сарра кричала очень громко. На восьмом ударе вся попа была перекрещена красными вздувающимися полосами. Десятый удар он нанес ей прямо между раздвинутых ног, по писе. Она жутко закричала, заворочилась, пытаясь вырваться из рук держащих ее солдат, но все же крикнула:

– Десять!

– А теперь, как обещано, пряжкой, – он перхватил ремень, замахнулся и...

Я хотела отвести глаза, но не смогла. Почему-то стало жарко и мокро внизу живота, я представила, что это я лежу там. Было жутко и... и еще как-то непонятно приятно.

После каждого удара пряжкой на попе девушки оставался прямоугольник, сначала белый, потом он краснел. Кое-где выступила кровь. Сарра уже не кричала, а просто выла. Но после каждого удара все же выкрикивала сорванным голосом:

– Тринадцать... Четырнадцать... Пятнадцать!

Солдаты отпустили ее, офицер надел ремень, поправил китель. Похлопал рукой по окровавленной попе. Девушка дернулась.

– Всем в баню! – раздалась команда.

Под взглядами офицеров и охранников мы все прошли в баню, закрывая ладонями и локтями грудь и живот. Сарра с трудом встала с лавки и, пошатываясь и держась рукой за писю (видно там болело больше всего), не закрываясь пошла вместе со всеми. Нам с Лией и прибившейся к нам малышкой пришлось ждать очереди под душ. Я помыла детей, вымылась сама. Это было здорово – после грязи и вони в теплушке почувствовать себя чистой. В душе затеплилась искорка надежды – все не так плохо. Может, мы увидим маму и бабушку...

Потом нам велели построиться в две шеренги лицом друг к другу. В середину вышел офицер и стал объяснять, что будет дальше. До меня не сразу дошел смысл его слов, но когда я поняла, о чем он говорит, у меня внутри будто что-то оборвалось, я сначала похолодела, потом меня бросило в жар. Тут я взглянула на Лию и малышку – ее звали Яна – и меня охватил страх за них, про себя я уже забыла. Я взяла их за руки и крепко сжала. Они дрожали и готовы были зареветь.

А офицер будничным тоном говорил такие вещи, от которых у меня самой все дрожало.

– Вы находитесь в концетрационном лагере. Все больные и непригодные к работе на Рейх здесь уничтожаются. Ваши родственники и знакомые, не прошедшие селекцию, уже мертвы, – у меня все оборвалось внутри (“Мама, бабушка...”– На глаза навернулись слезы). Я посмотрела на Лию, у нее тоже капали слезы (“Я теперь старшая, глава семьи. Я нужна Лие”). Я погладила ее руку, она всхлипнула и посмотрела на меня с надеждой.

– Сейчас вы пройдете медосмотр. Останутся только здоровые, красивые и пригодные к работе. Остальные будут уничтожены. Тем, кто останется, очень повезет. Запомните, вас оставят в живых, чтобы использовать ваши дырки и сиськи на благо Рейха. Это великая честь – поднимать боевой дух наших воинов, ведущих тяжелую и опасную борьбу с коммуно-жидовским игом. Они оторваны от дома, от женской ласки. Вы и дадите им эту ласку. К нам командируются воинские части с фронта и отправляющиеся на фронт. Еще раз повторяю – вы должны гордиться тем, что помогаете фронту и нашей победе. Ваша работа будет заключаться в обслуживании офицеров, солдат и отличившихся заключенных. Вы теперь – бляди, жидовские бляди и будете работать в борделях. Вас научат обслуживать мужчин. После медосмотра вас распределят по борделям. Сразу скажу, что любое неповиновение будет наказываться. Наказания – разные и очень суровые. Чаще всего – телесные наказания, перевод в бордель низшей категории. В особых случаях – смерть. В ваших интересах понравиться нам и попасть в офицерский бордель. Там условия лучше, клиентов меньше. В борделях низшей категории вам придется принимать по сотне мужчин в день. Бляди там недолго выдерживают. А уж если попадете к заключенным... До утра не доживете. Всем понятно? Я вижу, понятно. Теперь еще совет. На вопросы отвечать громко, правильно. За ложь будете наказаны.

Как он нас назвал? На букву б... Господи! Какие гадкие слова он говорит! У нас дома я никогда не слышала плохих слов. Иногда родители ругались между собой по-еврейски, чтобы мы не понимали. Правда, мы все равно понимали, но их слова не были такими гадкими, как эти. Помню я, когда была маленькая, перестала играть с мальчиком, который сказал на кого-то – засранец. А тут... Подожди... О чем это он? Бордель – это что-то вроде публичного дома? Значит, мы будем проститутками? Я – проститутутка! И... Лия! и... Яна! Нет, не может быть. Я чего-то не поняла. Как он сказал – дырки и сиськи? Боже мой! Это правда... Я буду проституткой... Нет, пусть убивают, нет. А Лиечка? Ради нее, ради Лии я должна жить.

– Теперь слушать мою команду. Целки – два шага вперед!

До меня не сразу дошел смысл его команды, но когда несколько девочек несмело, опустив голову, стали выходить из строя, я поняла, что тоже должна выйти. Держа за руки Лию и Яну, глядя в пол, я сделала два шага. Оказалось, вышло десять девочек.

Тут почти напротив меня девочка лет четырнадцати подняла руку, как в школе, и громко спросила:

– Можно спросить, господин офицер?

– Спрашивай, только по делу.

– Господин офицер, а если я сзади не... – она покраснела и замолчала.

– Не целка сзади?

– Да...

– Повтори громко – я не целка в жопе.

– Я не... целка в... жопе, – последнее слово она почти прошептала, глядя в пол.

– Громко, я сказал! И смотри мне в глаза. А то придется наказать.

– Я не целка... в жопе! – почти прокричала девочка. На глазах у нее блестели слезы.

– Кто же тебе продырявил жопу?

– Отчим...

– Один раз или несколько?

– Один...

– Ладно, выходи вперед, в пизде ведь ты еще целка. Все равно это ненадолго.

Стали нас по шесть человек запускать на медосмотр. Сначала нас. Про себя я никак не могла сказать “целки”, думала как в книжках – девственницы. Все почему-то боялась, что не попадем вместе с Лией и Яной. Никто уже не загораживался руками от взглядов офицеров. И мне уже казалось, что так и надо – стоять голой под взглядами мужчин. Да и не воспринимала я их как мужчин. Эсэсовцы, с пистолетами на боку. Никто обратно не выходил, видно там была еще одна дверь.

Наконец, мы оказались первыми перед входом. Я даже вздохнула облегченно – попадем вместе. И тут стала бояться, что там нас разлучат (Хотя сама себе говорю: “Какая разница, все равно ведь будет ужасно. Ты хочешь видеть, как будут насиловать твою сестренку? Дура...”). А все равно, хочется, чтобы рядом была хоть одна родная душа. С мамой и бабушкой я в душе уже попрощалась. Да и про себя как-то не думалось. Я все пыталась успокоить малышек.

Открылась дверь, и нас втолкнули в болшую комнату. Там стояли шесть то ли кресел, то ли столов, с зажимами для ног, потом я узнала, что это гинекологические кресла для осмотра женщин. Около каждого стояли врач в белом халате и офицер, рядом сидел солдат с бумагами. Меня оторвали от девочек и подтолкнули вперед. Я подошла к креслу. Офицер стал задавать вопросы.

– Имя, фамилия, возраст?

– Соня Файнберг, пятнадцать лет.

– Целка?

– Д... да, – мой голос дрожал, руки и ноги тоже.

– Всюду?

– К…как?

– В пизде и в жопе целка?

– Да...

– Смотреть на меня. В рот брала?

– Что?

– Мужской член. Хуй, – он гововорил с небольшим акцентом, буднично, даже матерные слова произносил четко.

– Нет.

– Венерические болезни есть?

– Нет.

Меня взвесили, обмерили всю, даже грудь и попу.

– Внешность привлекательная, грудь второго размера. На кресло.

Я стала забираться в кресло. Рядм в соседнем кресле уже сидела – лежала Лия, ножки ее были засунуты в держатели. Мне пришлось сделать то же самое. При этом все мои прелести оказались на самом виду. Я попыталась прикрыть их руками, но тут же услышала:

– Руки за голову!

Врач стал раздвигать мне губки, совать туда какие-то инструметы, попутно диктуя писарю:

– Девственная плева не нарушена, влагалище узкое, слизистая чистая. Клитор средний, проверим возбудимость, – он стал теребить двумя пальцами что-то в моей писе. Стало очень приятно, мой живот сам стал подниматься вверх, в животе и в голове стало жарко.

– Клитор очень возбудимый, – его палец переместился и стал проникать мне в попу. Возбуждение сразу прошло, стало неприятно и немножко больно. – Анус чистый, без повреждений. Соски (тут он взял меня за грудь и стал ее мять) средней длины, – он стал теребить мой сосок. Это было даже приятно, – возбудимые.

Вдруг меня пронзила резкая боль – он прижал что-то горячее к моей ноге около писи. Я дернулась и закричала.

– Это клеймо, твой личный номер и категория – шлюха. Вставай.

Я не сразу поняла, что это мне.

Слезла с кресла и опять стала перед ними.

– Руки за голову, ноги расставь. Повернись. Нагнись, – было очень стыдно, теперь он стал рассматривать у меня между ног, раздвинул пальцами мои губки, и они стали обсуждать достоинства моей... Я еще не могла даже про себя сказать “пизды”, с девчонками мы называли это место киска, пися, дырочка (“Хотя, – подумала я, – теперь ты проститутка, значит у тебя п... пизда. Привыкай. Нужно выжить и помочь Лие пережить это”).

– Губы плотные, небольшие, довольно сексуальные. Если побрить, будет смотреться неплохо, – это врач.

– Ну что, первая категория? – это офицер.

– Согласен. Разогнись, – он протянул мне что-то. Это оказались две ленточки – красная и голубая.

– Повяжешь на ноги над чулком. Красная – целка в пизде, голубая – целка в жопе. Кто тебя раскупорет, тот и сорвет. Поняла?

– Да, – кивнула я, опять покраснев.

– Иди в ту дверь, – он показал налево.

Я выпрямилась и посмотрела на Лию. Она стояла, как я только что, нагнувшись. Стоящий рядом с ней офицер велел ей разогнуться, дал ленточки и показал ей направо. Я поняла, что нас разлучают.

– Господа офицеры! – закричала я. – Это моя сестра, можно, мы будем вместе?– они оглянулись, посмотрели на меня.

– Ее куда? – спросил мой офицер.

– В офицерский. А сестру?

– В солдатский. Возбудимость низкая.

– Конечно низкая. Мала еще. Это пройдет. А может их вместе? Это будет забавно. Две сестрички-бляди вдвоем.

– А что, пожалуй... Ну, ладно. Уговорил. Пиши – первая категория. Налево. Ленточки возьми.

Лия бросилась ко мне, прижалась. Мы вышли в соседнюю комнату. Там тоже стояли лавки, на них лежали разноцветные комбинации, пояса, чулки, стояли красивые туфли.. Ко мне подошла малышка Яна в голубенькой прозрачной комбинашке. Она не доходила ей до низа живота, так что ее пися была открыта. Сверху лямки были длинные, вырез большой, так что видны были ее бледные сосочки. Она была в туфлях на высоких каблуках, синих чулочках и поясе с подвязками. На левой ножке, там, где кончался чулок, повязана бантиком красная ленточка, на правой – голубая.

– Как хорошо, что мы вместе! – обрадовалась она. Мне тоже стало легче.

Мы с Лией стали выбирать себе комбинашки. Яна сказала, что по длине они не должны закрывать писю, и нужно, чтобы соски были открыты. А то накажут. Это объяснил офицер, он сейчас придет. Мне подошла красная, Лие – желтенькая. Мы выбрали чулки и пояса под цвет, перемерили несколько пар туфель. Все были на высоких каблуках, я никогда такие не носила, не говоря уже о Лие.

Нас набралось человек пятнадцать, когда пришел офицер из комнаты, где проходил медосмотр. Все мы были в коротких, почти ничего не прикрывавших прозрачных разноцветных комбинашках, не доходивших до низа живота, чулках с с узеньким поясом на резинках под цвет комбинашек и туфлях на каблуках. У десяти из нас были повязаны по две ленточки, у остальных – только голубые. А у одной – только красная. Я узнала девочку, которая спрашивала про свою попу. Все девочки были не старше восемнадцати лет. Он велел всем встать у стены, руки за голову, ноги раздвинуть. Прошел перед строем, внимательно рассматривая нас. У двух девушек ему не понравилась длина комбинашек, им пришлось переодеваться.

– Я оберштурмбанфюрер Миллер, начальник офицерского борделя. Я ваш хозяин, царь и бог. Мои приказания выполнять сразу и без возражений. И все желания и приказы персонала тоже. Наказываю я строго. Сейчас вы строем пойдете в расположение борделя. Вам покажут спальню, рабочие комнаты, зал, учебные помещения. Два дня вам на обучение. У кого целка – не ломать. Накажу, мало не покажется. Потом на работу. Не дай бог, клиенту что-нибудь не понравится. Его желание – закон. Да, еще сегодня побреетесь. Между ног у блядей должно блестеть. Бляди – это теперь вы. Жидовские бляди. Вы должны быть благодарны Рейху, что вам оставили жизнь. По дороге я покажу вам, как работают девки в солдатском борделе и в бараке у заключенных. Чтобы вы знали, что вас ждет за плохое поведение. Сейчас вам принесут обед, есть надо быстро и аккуратно. Следующая еда – вечером, в нашем борделе (“Все кончено. Блядь. Я – блядь. Не хочу! Пусть убивают... – меня окатило волной ужаса. – А Лия? Что будет с ней? Может, я хоть чуть-чуть смогу ей помочь...”)

Вошли три солдата. Двое несли бак с чем-то горячим, третий – стопку металлических мисок. Они с интересом разглядывали нас. Я опять покраснела, когда один из них уставился на мой голый живот, и невольно сжалась. В баке оказалась горячая похлебка из перловки. Мы не ели ничего три дня – со времен гетто, так что скоро наши миски были чисто вылизаны, несмотря на то, что ложек не было. Наконец, солдаты ушли, оглядываясь на нас.

– Всем оправиться! – Миллер показал на два ведра в углу. Опять стало стыдно, но писать очень хотелось. Я уже почти решилась пойти, когда не выдержала одна из девочек. Она, опустив глаза, подошла к ведру, присела над ним и пустила громкую струю. Оберштурмбанфюрер захохотал. Девочка от испуга громко пукнула, все лицо и грудь ее стали красными. Она слезла с ведра и стала озираться. Видно было, что она привыкла подтираться даже после писания.

– Подмываться и подтираться будете дома, в борделе. Ну, быстрее.

Несколько девочек вышли из строя. Я тоже встала в очередь к одному из ведер. Кто-то стал какать. Миллер сжалился над ней и дал ей листок из блокнота. Когда дошла очередь до меня, из ведра несло ужасно, звук, который издавала моя струя, казался очень громким, он насмешливо смотрел мне между ног. Но мне было уже все равно. Наконец, все встали в строй.

– А сейчас прверим, как вы усвоили мои слова. Вот ты, ты... Это тебя ебали в очко, а в пизду нет?

– Я?

– Ты. Как зовут?

– Фая.

– Иди ко мне.

Это была девочка, которая спрашивала про девственность в попе (“Как я еще про себя говорю? Попа. Хм. Ты – блядь. Привыкай – это место у блядей называется – жопа”). Она боязливо подошла к нему и остановилась.

– Подходя к мужчине ты должна показать себя – сначала сиськи, потом пизду, а потом – жопу. И ждать, чего захочет мужчина. Поняла?

– Д…да…

– Все поняли? А ты действуй.

Она подняла руки к груди и погладила свои соски и так видные в вырезе комбинации. Потом, посмотрев на нахмурившегося Миллера, совсем вытащила груди из выреза. Он одобрительно кивнул. Фая подняла подол и так ничего не прикрывавшей комбинашки до пояса и вопросительно посмотрела на Миллера.

– Ноги расставь и пальцами раздвинь пизду.

Теперь Фая совсем покраснела, но опустила руку между ног. Он нагнулся и принялся рассматривать ее писю. Насмотревшись, скомандовал:

– Дальше.

Фая повернулась к нам, опустила пылающее лицо, нагнулась.

– Раздвинь жопу.

Она послушно раздвинула половинки попы. Внезапно она дернулась, ее лицо скривилось, она закусила губу.

– Ты чего? Это пока палец. А вот сейчас попробуем, как твоя жопа разработана. Возьмись руками за коленки.

Нам не все было видно, загораживала Фая. Но тут она застонала, а потом и закричала. На глазах у нее показались слезы. Она качнулась вперед и чуть не упала.

– Стоять! Это только головка вошла. Сейчас я загоню по самые гланды.

Фая качалась взад-вперед, тихонько вскрикивая. Из глаз ее капали слезы. Не знаю, только от боли или еще от унижения. Мы стояли в оцепенении. Впервые я видела, как... ебут (да, я признесла это слово про себя), да еще в зад. Я и не представляла себе такого. И еще видно было, что Фае очень больно. А ведь она не в первый раз (“Неужели и мне придется? А Лие? И Яне?”). Страх опять выполз наружу.

Наконец это кончилось. Он слез с Фаи и прорычал:

– Лицом ко мне! Соси! – она повернулась к нам задом, и я увидела, что отверстие в ее попе – огромное, красное. Оно подергивалось.

– Соня, нас тоже будут так, в попу? – это Лия. Она вся дрожала. Яна стояла, раскрыв рот, и готовилась зареветь (“Сказать нет? Или да? Как их успокоить? – я вдруг осознала, что осталась старшей в семье. И Яна в моей семье.”)

– Не бойтесь, девочки, – прошептала я.– Говорят, это только сначала больно. А потом приятно. Нужно держаться. Нужно стараться выжить. Нужно делать все, что велят, нужно понравиться им, – малышки послушно кивнули головками.

Фая встала на колени и стала сосать его член. Это я так поняла, потому что видно не было.

– Все проглотить! – Фая, наверное, старалась, потому что он вдруг зарычал и стал качаться взад – вперед.

– Ну, все. Подотри все с лица, сисек и пола, – она послушно подлизала остатки с пола.

– Молодец. Вы все должны уметь делать это. Так. В строй, – это Фае.

– Вперед.

И мы пошли становиться настоящими блядями.