Процедурная Часть 1

1

В шесть утра остро и больно разорвал тишину резкий звонок. Не размыкая век, он хлопнул наугад по будильнику, но звук не исчез. Сульфидов щелкнул выключателем настольной лампы, приподнялся на локте и понял: звонит не будильник, а мобильник.

– Ду! – со сна гнусаво ответил он.

– Извините, Рашит Ильясович, – умоляющим тоном сказала трубка (он узнал голос дежурной сестры Наташи). – Больную привезли три часа назад. Никак не можем успокоить. Уже всех тут перекусала!.. Сначала…

– Сколько лет? – раздраженно перебил Сульфидов.

– Одиннадцать полных. Аминазин…

– Не надо. Свяжите мокрыми простынями. Я скоро буду…

Повесив трубку, доктор крякнул, прокашливаясь, и сильным движением сбросил с дивана ноги – как гимнаст при соскоке с параллельных брусьев. Свежий утренний сквозняк тащил в приоткрытую форточку горелую горечь промзоны. Начинался обычный рабочий день, последний день осени.

Через сорок пять минут Сульфидов уже вставлял особый психиатрический ключ в скважину массивной двери третьего буйного отделения детской психоневрологической клиники номер N.

– Где она? – не здороваясь, спросил он, толкнув дверь ординаторской. Медсестра и две грубоватые санитарки, сидевшие за круглым столом с красными кружками Nescafe в руках, повскакивали со своих мест и засуетились.

– В надзорную её положили, там Нина Углова сейчас на посту…

Сульфидов энергично двинулся вдоль коридора к палате строгого надзора; за ним следом, стараясь не отставать, засеменили сотрудницы.

Доктор был невысок, коренаст, если не сказать кряжист, фигурой своею походя на детёныша орангутанга: слишком длинные руки его доставали чуть ли не до колен, а коротковатые кривые ноги ступали мощно и цепко, увлекая за собой наклонённое вперёд широкое туловище, которое вихлялось при ходьбе то вправо, то влево. Невысокий лоб был обрамлён лесом коротких чёрных волос, который рос на удивление густо, так что даже вблизи опушки лба массив этот виделся непроходимой тёмной чащей без надежды на выход.

Смотрел доктор всегда исподлобья и не мигая, отчего собеседнику сразу становилось не по себе – редкий человек мог выдержать этот холодный острый взгляд, которым, казалось, тот мог поранить, как «розочкой» тёмно-зелёного бутылочного стекла: такого цвета были глаза Сульфидова.

Перед палатой доктор остановился и пропустил вперёд сестру.

– Откройте, – бросил он.

Наташа звякнула ключами и отворила дверь. Пахнуло лизолом с примесью бельевого склада. Они вошли внутрь. За спиной Сульфидова опять лязгнул металлом дверной замок.

Большое зарешеченное окно палаты было ещё синим в этот ранний час. Потолочные светильники излучали холодновато-белый свет, ровный и безжизненный. Шесть железных коек, намертво привинченных к бетонному полу, имели плавно закруглённые дугообразные спинки, окрашенные белой эмалью. Четыре места были свободны; на пятой кровати лежало нечто, с головой укрытое грязно-синим шерстяным одеялом – оно не шевелилось.

Зато на последней, шестой койке, не переставая билось безобразное маленькое существо с коротко стриженой рыжеватой головкой. Перекошенное гримасой страдания бледное лицо разрывал остервенело-обезьяний оскал; однако сторонний наблюдатель затруднился бы сказать, гнев или отчаяние выражает это лицо – ясно лишь было, что оно несёт на себе печать чего-то не вполне человеческого, но животного.

Руки и ноги больной, перехваченные жгутами из скрученных простыней, имели мёртвенно-голубоватый оттенок отекших конечностей, и только тонкая шея, торчащая из серой больничной пижамы, натужно багровела, вздуваясь синими жилами. Из открытой пасти то и дело вырывались гортанные звуки – абсолютно нечленораздельные, под стать выражению глаз – то умоляющие, то угрожающие:

– Лягадии… Вааа!.. Ааа!.. Гуемаа!.. Ааа!..

Ярко-алые губы девочки, распухшие от постоянных прикусов, дополнял свежий кровоподтек в углу рта; щеки и нос покрывали многочисленные царапины, некоторые из них кровоточили, а кое-где темнели островки запекшейся крови.

Сульфидов приблизился к больной, двумя руками взял её череп и заглянул в глазницы, оттягивая вниз веки большим пальцем; затем положил левую ладонь девочке на лоб, а правой плотно обхватил затылок. Та притихла.

Доктор несколько раз глубоко вздохнул, с шумом выпуская наружу воздух, как если бы готовился поднять штангу, после чего, задержав дыхание, сильно сжал в ладонях голову и так держал её не менее полуминуты. Закончив воздействие, он встряхнул руки, резко бросив их вниз, и обмыл кисти под струями виртуального источника, потирая ладони одна об другую.

– Что кололи? – спросил он сестру, не поворачивая головы. И сразу же, не дослушав, распорядился: – В процедурную ее. Положите на топчан. С фиксацией.

2

Яся Скворцова родилась на городской окраине – ее дом стоял ровно на границе полосы отчуждения железной дороги. Отца Яся не помнила; мама работала уборщицей в вагонном депо; домой, в общежитие МПС, она возвращалась от случая к случаю, без расписания, но всегда под парами.

Дочь обихаживали сердобольные соседки до тех пор, пока мать не попала в следственный изолятор, однажды подсобивши в каком-то сомнительном предприятии своему железнодорожному сожителю, – тогда шестилетнюю Ясю определили в детский дом.

Оттуда она периодически сбегала, но ее ловили и возвращали под надзор. Девочка и прежде-то была диковатой, а в госучреждении и вовсе стала похожа на маленького волчонка. В день, когда Ясе исполнилось десять, она украла на кухне две банки сгущенки и забралась в подвал прачечной, где ее нашли только через сутки.

В том памятном юбилейном подвале было чудесно: никто не орал, не воспитывал, не давал пинков – напротив, тут царила таинственная тишина, пахло смолянистой льняной паклей для уплотнения водопроводных соединений, и только в трубах время от времени побулькивала вода, так что легко можно было вообразить себя в трюме Титаника, совершающего трансконтинентальное плавание. Почему оно трансконтинентальное, Яся не знала, но именно поэтому ей мечталось именно о нём. И если бы не крысиные блохи, от которых дико чесались ноги, она была готова жить тут хоть всегда.

Как клёво уйти в бега, лечь на дно и тихо кайфовать, просто тупо глазея в окошко, будто это корабельный иллюминатор, – сидя верхом на горячей трубе, думала Яся, присосавшись к маленькой дырочке, пробитой гвоздиком в жестяной банке. – Вот большая улица: по ней ходят люди и ездят машины. Жаль только, что люди почти все без голов, – головы обрезаны краем узкой оконной рамы, – только у детей да скрюченных старушек можно рассмотреть лица. Зато машины видны целиком.

Вот у светофора остановилась целая стая машин: черные, белые, красные и грязные. Загорается желтый свет. Сейчас загорится зеленый, и машины рванут вперед, обгоняя друг дружку. Лучше бы победила вон та, красненькая!.. Раз-два-три – зеленый! Машины ревут моторами, крутят колесами, ззввжжуууу!.. Нет, победила не красная, а две совсем другие: одна черная и одна грязная…

Яся лучше всех знает, что мир устроен несправедливо. Побеждает всегда не самое красивое, а самое злое. Как-то по телику показывали конкурс красоты, на котором выбирали мисс чего-то; столько красавиц со всего света собралось – претенденток сто, наверно, – одна другой лучше! А выбрали почему-то самую злюку из всех-всех-всех! И добрые милые девушки пошли себе тихо плакать в сторонку…

Злюк зовут еще стервами. Старшие девчонки говорят, что быть стервой – это круто. Надо только уметь хорошо кусаться. Этому Яся уже научилась за свои десять лет – её голыми руками не возьмешь. Хуже у нее получается терпеть укусы других. Наверно, настоящие стервы совсем не чувствует боли – о таком Яся может только мечтать...

Мечтать она любит. Обычно Яся мечтает о том, как сбежит когда-нибудь насовсем. Украдёт заграничный паспорт у какой-нибудь богатенькой дуры, накрасится и поедет в Останкино. Найдёт там стоянку, где паркуются телеведущие и всякие звёзды, и будет протирать стёкла их машин – бесплатно! Рано или поздно её заметит какой-нибудь кинорежиссер, даст ей свою визитку и скажет: приходи в понедельник на кастинг! Ну, или во вторник…

И вот когда она уже станет знаменитой, она обязательно найдет маму. А может быть даже и папу. Чтобы они не думали, что их дочь какая-то лохушка, и может только воровать да попрошайничать. «Сами вы лохи, – скажет Яся. – Вот вам по тысяче баксов, купите себе, что хотите. А мне от вас ничего не надо, раньше обходилась, и теперь как-нибудь проживу. Чао! »

3

При входе в процедурную стоял большой белый стол, сверху его освещала бестеневая хирургическая лампа. Шкафы с медикаментами и аппаратурой занимали большую часть левой стенки по обе стороны от окна. В дальнем конце находились туалет и ванная комната, а вдоль правой стены располагалось несколько черных топчанов, отгороженных друг от друга фанерными ширмами. Над топчанами крепились электрические разъемы для подключения приборов и большие хромированные серьги, в которые при необходимости продевали концы фиксирующего материала. Откуда-то тихо доносилось радио.

Воздух здесь был насыщен испарениями этилового спирта – под столом стояло оцинкованное ведро с использованными ватными тампонами; на нём кроваво-красным зигзагом с жутковатыми подтёками зияла цифра «3». К резко-спиртовому запаху примешивался горьковато-едкий аромат разогретой пластмассы, и вместе они создавали специфическую атмосферу лаборатории для проведения биологических опытов. Из приоткрытой двери туалета несло то хлоркой, то мочой.

Ясю Скворцову привязали к дальнему от входа топчану, туда обычно клали под клизму: рядом на стене постоянно висела кружка Эсмарха со свисающим до пола розовым шлангом. Девочка лежала ничком и смотрела, как дергается от сквозняка ниточка пакли, свисающая с батареи отопления.

– Меня зовут Рашит Ильясович, – сказал Сульфидов, подходя к больной. – Я твой лечащий врач.

Ниточка пакли повисла строго вертикально и не шевелилась – видимо качавший ее поток воздуха поутих. Молчала и Яся.

– Давай знакомиться, – продолжал доктор. – Ты скажешь, как тебя зовут?

Он присел на край топчана и положил руку на плечо девочки. Яся вздрогнула, как от удара электричества, и напряглась. Ниточка пакли качнулась влево и застыла в этом отклоненном положении – сквозняк возобновился.

– Я хочу поговорить с тобой о твоих проблемах, – мягко сказал доктор. – Мы должны быть друзьями, тогда вместе мы сможем победить болезнь… Как ты сейчас себя чувствуешь? Где-нибудь болит?

Ниточка пакли вдруг упала, качнулась в противоположную сторону и принялась раскачиваться наподобие маятника.

– Гврряааа!.. Ааа! – не то заныла, не то зарычала больная. – Щагарряааа!..

– И что это значит? – с подчеркнутым спокойствием спросил Сульфидов. – Объясни мне, пожалуйста, по-человечески, – с этими словами он почти по-отцовски погладил Ясю по голове, затем спустился ниже и обхватил ладонью тонкую шейку, слегка сдавив её пальцами.

– Манаряаа! – истошно завопила девочка, как будто её режут.

– Нет, радость моя, так у нас дело не пойдет. Ты всё перепутала и играешь не за ту команду. Ты подчинилась своей болезни, объединилась с ней против людей. Болезнь эта похожа на зверя, который цепко держит тебя в своих лапах, не хочет отпускать! Я пришел к тебе, чтобы помочь вырваться из этих хищных звериных лап…

– Йомыррууу! – перебила его больная.

– Не спеши возражать, – как ни в чем не бывало сказал доктор. – И вообще не спеши. Я сейчас осмотрю тебя, а ты пока подумай, как жить дальше.

Он опустился на колено возле изголовья топчана и коснулся лица девочки. Взяв Ясю за подбородок, Сульфидов известным психиатрическим приемом ловко распахнул ей рот, с двух сторон надавив пальцами на скулы. Ему открылась дуга белых зубов в ярко-розовом обрамлении плотных мясистых десен. Эта картина всегда восхищала Рашита, еще с тех пор, когда он тайком от родителей листал цветные вкладки Большой Медицинской Энциклопедии в кабинете отца.

Но особенно Сульфидова интересовал язык ребенка: его размеры, цвет, фактура, подвижность, – вместе эти признаки могли рассказать доктору о многом. Рот и все прочие входы в организм он обычно изучал долго и тщательно – нельзя исключить, что даже и с удовольствием, – уделяя особое внимание состоянию слизистых.

– Зубки у нас чудесные, – отводя верхнюю губу, похвалил доктор. – Давай теперь покажем горлышко. Скажи: ааа!

Яся скосила глаза на батарею, где находилась спасительная ниточка пакли. Сейчас она опять висела строго вертикально. Был штиль. И девочка безмолвствовала.

Сульфидов, не ослабляя хватки, погрузил большой палец правой руки в рот больной и, придавив язык, заглянул внутрь. Там, в сужающемся темном проходе загадочно поблескивали две аппетитные миндалины цвета спелой клубники. Сверху над ними подрагивал маленький гладкий язычок, пересеченный ниточкой слюнки.

– Горлышко у нас тоже вполне милое, – с едва заметной улыбкой констатировал доктор.

Он отпустил язык и ласково потрепал девочку по щеке. В это мгновение здание содрогнулось. В шкафу с медикаментами что-то звякнуло. Дверь процедурной распахнулась настежь, подхваченная порывом ветра. Ниточка пакли, свисающая с батареи, резко отклонилась в сторону, приняв почти горизонтальное положение. Сульфидов вздрогнул и повернул голову, слегка ослабив хватку челюсти.

Тотчас больная дернулась всем телом, оскалила зубы и в отчаянном рывке укусила Сульфидова за запястье – в то место, куда прикладывают палец, измеряя пульс; в зубах у нее остались фрагменты тканей, а подбородок испачкался кровью.

– Круйооо!.. Круйооо! – радостно и зло орала девочка.

– Йооо!.. Йооо! – голосил доктор, корчась от боли и зажимая рану здоровой рукой.

4

Ясино теплое гнездышко на трубе центрального отопления оказалось и впрямь замечательным. Толстая круглая труба, на которой Яся устроилась верхом, не только приятно согревала – она вдобавок еще гудела на все лады, дрожа мелкой дрожью и распространяя колебания отопительной системы по всему телу. Получалось, что Яся Скворцова подключена прямо к центральной котельной через этот мощный вибрирующий снаряд, зажатый между ног, – она всасывала в себя его энергию, и этому не могли помешать тонкие хлопчатобумажные тряпочки, натянутые на худенькое тельце, – застиранные белые трусы да протертые детдомовские колготки – они только защищали Ясю от горячего железа, которое иначе могло и обжечь.

Таким образом, у девочки было целых три источника удовольствия: банка сладкой сгущенки с дырочками – ее можно было сосать; утробно дрожащая труба отопления – на ней можно было сидеть; окошко в мир прямо перед глазами – в него можно было без ограничения глядеть.

Кстати, там показывали не только про людей и машины – вскоре появились собаки, целых пять. Собаки играли собачью свадьбу. Буквально в метре от Ясиных любопытных глаз четыре кобеля в очередь пристраивались к ладненькой рыжей сучке, имевшей наследственные признаки благородных спаниелей. Та давала всем – истово и самозабвенно.

Первым крыл матёрый волчок с бандитским оскалом. Он засаживал уверенно и зло, как победитель, и Яся поначалу всерьез испугалась, что он вонзает свой красный меч в зад жертвы с целью лишить ее жизни, – так неумолим был его пылкий наскок и так страшнО было его обнаженное острое орудие. Сучка, однако, принимала его в себя покорно и благосклонно, как зайка, прогнув спинку и отклячив попку; она лишь поскуливала да косила глазом – о том, что это насилие, не могло быть и речи. Вскоре Ясе стало ясно, что невеста сама хочет ощущать внутри себя этот часто упоминаемый всуе недетский мужской стержень, подвижненький и, надо думать, горяченький.

При этом главным Ясиным открытием стал тот факт, что у него, помимо внешней, наличествовала более важная – внутренняя – часть: из наружного кожаного чулка вдруг вылезал крепкий красный струк, который как раз и втягивала в себя сучка. И это голое – как сама правда – диво-дивное вонзилось в сознание девочки не хуже, чем в истекающее похотью собачье влагало.

Вторым напрыгнул безалаберный лохматый барбос, которого Яся определила для себя как веселого. У этого не алело меж лап столь явно угрожающего предмета, а в его наскоке сквозила не столько агрессия, сколько некий смешливый задор, называемый иначе приколом. Яся даже заулыбалась прямо в свою сосательную банку – так ясно почуяла она пофигистский настрой этого незадачливого претендента на отцовство. Девочка, надо отдать ей должное, быстро сообразила, что таким образом делают щенят, а вовсе не просто «валяют дурочку», – единственной ошибкой в ее представлении состояла в том, что это делается через попу.

К слову, третий кобелёк, невзрачный дворянин без титула, как раз попадал своей тоненькой пипиркой куда попало – бывало, и в попу – а чаще вообще не попадал никуда, лишь обозначая своё участие позой да ритмом. Яся запомнила его как парня компанейского, но не настырного, коих всегда вокруг немало.

Четвертый заинтересованный и вовсе не наскакивал, а лишь нюхал и лизал новобрачную со всех сторон – его заинтересованность имела какой-то иной характер, хотя с виду он был вполне пригож, но, возможно, слишком застенчив, чтобы позволить себе средь бела дня заниматься любовью раком. Яся классифицировала его как лоха-неудачника, оставшегося за бортом; тот факт, что экстерьером он понравился ей больше всех, лишний раз подтверждал её наблюдения про всех-побеждающую силу зла и всем-уступающую красоту добра.

5

Доктору пришлось сделать серьезную перевязку, прежде чем он вернулся к процедуре знакомства с Ясей Скворцовой. Дверь процедурной он теперь закрыл на ключ. Изнутри. На два оборота. Потом подумал секунду, глядя в густую темноту за решеткой окна, и прибавил громкость радио. Третий скрипичный концерт Паганини. Прекрасная музыка – пронзительная и величественная одновременно.

– По большому счету, я с тобой согласен, – с трудом скрывая волнение, рассуждал Сульфидов над распластанной на топчане девочкой. – Словами делу не поможешь. Слова – ничто. Инстинкты – это всё!

Проверив узлы на кручёных белых жгутах, фиксирующих тело Яси, он подтянул два из них, ослабших от ее рывков. Больная лежала лицом вниз, как будто обессилев; глаза ее были недвижны. Закончив с узлами, доктор двумя руками взял девочку за талию и, нащупав резинку пижамных штанов, решительно спустил их до колен, оголив ягодицы и бёдра.

Тельце показалось ему разгоряченным, видимо, не остывшим еще от бесплодных попыток вырваться из пут: ножки разрумянились, и белая попка местами подернулась розовым. На ощупь, однако, она оказалась холодненькой.

– Кожаные пиявки, Скворцова, – ледяным тоном произнес доктор.

Он неторопливо расстегнул брючный ремень и вытащил его из шлеек – узкий плетеный ремешок натуральной кожи. Конец с пряжкой Сульфидов несколько раз обернул вокруг ладони, оставив свободным сужающийся хвост длиной около полуметра. Получился вполне убедительный хлыст – отнюдь не игрушечный – и доктор, следуя, по-видимому, голосу крови, пару раз энергично взмахнул рукой, со свистом рассекая воздух. Этот завывающий звук был окрашен для него щемяще знакомым чувством безотчетной злой радости – неколебимой варварской решимости, затерянной где-то в бескрайних степях, звенящих под копытами Золотой Орды.

Слова – ничто! Инстинкты – это всё! – вторил внутренний голос доктора, цитируя голос внешний. Этот слоган проходил как неизменный текст к длинной ленте миражей, возникших перед взором Сульфидова под свист хлыста. – В конце концов, сколько веков детской психиатрии как оформившейся науке? И сколько веков насущной человеческой потребности призывать ребенка к порядку?

Сказать по правде, эта радикальная мысль оформилась в сознании доктора уже потом, когда все случилось, – он анализировал происшедшее чуть позже, пытаясь дать более или менее разумное объяснение своим действиям. Тогда же над телом Яси он ничего не формулировал и навряд ли даже мог формулировать.

Его импровизированный хлыст, описав над головой сложную петлеобразную траекторию, с заунывным свистом зло падал ниц, разрезая пространство процедурной, и в этом своем отчаянном движении как будто стремился расчленить всё, что было на пути: густо пропахший медикаментами воздух помещения, молочно-белую кожицу Ясиных ягодиц, поросший светлым пушком бугорок копчика, нежную ткань худенькой ляжки с просвечивающим узором голубых сосудиков, – мертвая бычья кожа хотела взрезать живую девочковую.

– Звззвиссс-плять! – разносилось над Ясей.

– Звззвиссс-плять! – вторило эхо между вибрирующими ширмами.

– Йууух! – протяжно вступал Ясин голосок. – Йууух! Йууух!

Ровно в такт со взмахами качалась и ниточка пакли на трубе отопления, так что Яся, по-прежнему не сводившая с неё взгляда, уже наперед знала, когда последует очередное «звззвиссс-плять», и если хлыст обжигал тело, пронзая нутро девочки острой болью, то этот нитяной маятничек дарил ей радость предчувствия, что удар случится именно сию секунду, и эта уверенность наполняла боль тягучей сладостью.

Пижамная курточка, будучи чересчур свободной, задралась до самых лопаток девочки, обнажив изящную узкую спинку. Она была совсем худышкой, эта Яся. Талия казалась и вовсе беличьей – доктор легко мог обхватить её по окружности своими ладонями, соединив указательные пальцы на животе, а большие на позвоночнике.

Он неожиданно поймал себя на мысли, что как раз это ему и хочется сейчас немедленно ощутить – замкнувшиеся в кольцо пальцы рук с бьющейся маленькой жизнью внутри, агонизирующей трепетно и безнадежно, – через несколько взмахов желание это накатило с новой силой так, что Сульфидов даже и не пытался ему сопротивляться: он бросил ремень на спинку стула и заключил Ясину талию в тиски ладоней. Это вышло сладко и плотно – ему была явно впору эта дикарочка.

Доктору понравилась и сама эта мысль, и точно подобравшееся вдруг словечко – впору – как будто оно давно висело на ветке, наливаясь соком и тяжелея, а сейчас сорвалось вот, нечаянно задетое хлыстом, и упало вниз, щекотно чиркнув его по темечку. Как славно: впору! Впрочем, впору ли? Это пока всего лишь догадка, предположение… Еще ничего не известно, необходимо убедиться до конца, проверить – примерить на себя это молочное тельце: напялить его на это и на то, посмотреть, как оно сидит, не жмёт ли где, а если жмёт, то насколько сильно, нельзя ли подрастянуть, подразносить как бы…

Ведь когда выбираешь себе белые лайковые перчатки – без особой надобности, а чисто так, для удовольствия – делаешь себе маленький подарочек, просто чтобы порадовать свою истерзанную душу, – то норовишь взять запечатанные, ни разу не надёванные, дабы медленно погружая каждый свой палец в перчаточное нутро, влагая его неспешно в узенькое лайковое влагальце, поймать радость обжима, ведь он есть не что иное, как ответное движение этой твоей обновки – нежное пожатие, знак приятия тебя как дорогого долгожданного гостя внутри…

Сульфидова захлестнул смутный поток как бы воспоминаний, которые, впрочем, не являлись его личным анамнезом – это было похоже на своего рода дежавю, чувство, берущее исток в далёком прошлом, настолько далёком, что поведать о нем не смог бы ни сам Рашит Ильясович, ни его папа, Ильяс Рашитович, ни даже дед, Рашит без отчества.

Подхваченный этим потоком доктор, отдал себя на волю волн, которые уже несли его к опасному водовороту; и вот уже лодка его сознания закружилась, не слушаясь рулей разума; тогда уж и пальцы сорвались с мест, как кладоискатели в поисках золота, исследуя неистово почву под ногами, буквально пальпируя всю эту гладкую холмистую местность, испещренную ярко-розовыми следами недавней стихии.

Двое из них оказались проворнее или опытнее других – они-то и двинулись по руслу уходящего вниз оврага, и вот уже шедший впереди ощутил под собою следы влаги, проступающей из едва заметной расщелины. Подозвав на помощь второго, он принялся исследовать это место, казавшееся абсолютно беззащитным из-за полного отсутствия растительности; вскоре вдвоем они обнаружили илистую впадину и поняли, что топтаться здесь уже рискованно: вязкая мякоть дышала, готовая втянуть в себя неосторожного путника целиком.

До обонятельных рецепторов исследователя донеслись молекулы особого вещества из разряда, вероятно, феромонов – как выяснилось впоследствии, половой аттрактант неполовозрелой самки человека, – и это стало тем решающим фактором, который заставил Рашида Ильясовича погрузить в обнаруженную мякоть язык, дабы подключить к делу и вкусовые рецепторы…

В заднем кармане брюк доктора Сульфидова всегда лежал неприкосновенно-запасной презерватив – это давно стало для него обязательным атрибутом, как запасное колесо на задней двери внедорожника. Дежурным движением выхватив пакет из кармана, доктор по-походному, зубами, надорвал герметичную упаковку, где плавал в желейном любриканте сачок из нежного латекса.

Однако нетерпение лечащего врача проявило себя незамедлительно: будучи в крайней ажитации от близости вечно недоступного, он, натягивая на себя кондом, нечаянно зацепил последний ногтем, и тончайшая пленка мгновенно лопнула поперёк, вновь обнажив уже обтянутую было головку, – в поспешных его пальцах остался смешной резиновый колпачок, похожий чем-то на голову игрушечного дельфина.

Но неужели это досадное, хотя и пустяковое, в сущности, недоразумение могло остановить доктора, попавшего в водоворот, непреклонно затягивающий его в глубины бессознательного?

Теперь. Уже. Когда…

6

Доктор Сульфидов любил детей преимущественно через чёрный ход. Это гарантировало Рашиту Ильясовичу относительную безопасность в случае любых возможных осложнений, даже казуистических. Однако более важной причиной этого, с позволения сказать, нестерильного предпочтения была его поистине восточная осторожность: доктор догадывался, что вокруг хватает и других ценителей первой свежести, которым не след перебегать дорожку, пользуя замысловатые преддверья парадного входа. По его наблюдениям вообще весь персонал, включая сестер и санитарок, был в теме. А другие тут и не задерживались: работа тяжелая, зарплата смехотворная, и украсть особо нечего.

К сказанному добавим аргумент чисто физиологического свойства, оцененный Рашитом Ильясовичем лишь с опытом: ему безумно нравилась работа анального сфинктера. Углубляясь в дебри научных интересов доктора Сульфидова, скажем, что он самым тщательным образом изучил фазы развития детской сексуальности, отдавая должное её основополагающему гению Зигмунда Ф., и тлел неосознанным желанием внести посильный личный вклад в теорию психоанализа, углубляя наши познания как раз в части анальной фазы, хотя и оральная с генитальной представлялись ему достаточно перспективными для самого глубокого изучения.

После короткой, но жестокой артподготовки, проведённой по назначению лечащего врача в виде «кожаных пиявок», последовавшая за ней рукопашная атака на попку показалась Ясе просто райским наслаждением – ласковым, как тёплая струя из-под крана, нежным, как масло на бутерброде, и приятно распирающим, как долгожданный горшок перед сном в далёком младенчестве: можно, наконец, перестать терпеть и полностью расслабить себя везде – всё случится само!..

В этом смысле она тоже всецело отдалась на волю волн – подобно доктору – и, не сомневаюсь, волны качали девочку синхронно с мужчиной, причём в такт с висящей на батарее ниточкой пакли, утяжелённой на конце каплей масляной краски, и потому являющей собою маятник – не математический, конечно, но физический.

Впрочем, при всей любви к чистым абстракциям разве не тянет нас иной раз к тёплому, живому, телесному – буквально, физическому – с присущим ему цветом и запахом? И разве не знает – не помнит! – любой из нас, какова на вкус, скажем, висящая на отопительном приборе запылившаяся прядка льняной пакли?..

Как бы там ни было, это была поистине воля волн, и нет смысла пытаться понять, сколь долго продолжалось физическое действо за запертой дверью с символичной надписью «ПРОЦЕДУРНАЯ». Время течет не одинаково быстро в разные периоды нашей жизни, и то, что реально длится лишь минуты, человечья память – особа с чисто женским характером – впоследствии легко может выдать за часы.

Верно, однако, то, что Рашит Ильясович немало взмок в продолжение этой процедуры: на узкой полоске его лба выступили росинки пота. И нельзя исключить, что доктор Сульфидов как ученый-естествоиспытатель за эти минуты или часы получил уникальные данные лабораторных наблюдений, которые в будущем ещё предстояло обобщить в тишине профессорского кабинета. А может быть, и кабинета действительного члена, кто знает…

Яся больше не кричала – она теперь стонала – то более нежно, то более жалостно – под звуки прекрасной музыки Николо Паганини. Любители звуковых рядов оценят изысканную гармонию этого не слишком избитого сочетания: животные вопли маленькой девочки в пронзительном диалоге с солирующей скрипкой великого маэстро…

Финальные аккорды концерта Яся по чисто физиологической нечаянности украсила протяжным и высоким трубным звуком – символом уже абсолютного освобождения, – вырвавшимся из места приложения силы. Сульфидов, зашедшийся было в припадке подступившего оргазма, успел испытать повторное за утро дежавю – этот хрипловатый звук пионерского горна уже был в его жизни, причем при сходных же обстоятельствах: его произвела санитарка из приёмного покоя, когда лет десять назад он поставил её раком на топчане в смотровой.

Впрочем, после практики санитарку распределили в медсанчасть Октябрьской железной дороги, и больше они не встречались. Симпатичная была девчушка; жаль только, к спирту неравнодушная… Маленькая такая, как птичка… И фамилия впору: Птицына?.. Птенцова?.. Нет, Скворцова! Да-да-да – Скворцова!..

– Конечно, Скворцова, – выдохнул из себя Рашит Ильясович, проникновенно кончая в Ясю.

7

Затихли звуки скрипичного концерта – как капли дождя под порывами улетающего ветра сорвались с веток последние ноты дивной музыки, и уже на последней из них Яся безмятежно спала, уронив на топчан растрёпанную головку и мирно посапывая в облезлый больничный дерматин.

Скворцова, Скворцова, – не выходило из головы Сульфидова. – Неужели Яся – его дочь? Он тщился припомнить месяц или хотя бы время года того дежурства десятилетней давности, когда он, не произнеся ни слова, крепко взял за руку черноглазую практикантку, похожую на девочку-цыганку, и поволок ее в смотровую; как запер дверь изнутри на ножку стула и как она посмотрела ему в глаза – испуганно и умоляюще, что обычно расценивается, как просьба не делать этого, но доктор всегда понимал такой взгляд как мольбу сделать это немедленно, здесь и сейчас – днесь…

И когда он теперь, раскрыв историю болезни, прочитал дату рождения девочки: 29 февраля, – и отсчитал положенные девять месяцев назад, получив в итоге 29 мая, он воскресил в памяти опаловый свет той белой ночи и через настежь раскрытое окно – острый запах черемухи, мучивший его всё дежурство, до самого утра. Уперев невидящие глаза в худенькую тетрадку, доктор ясно вспомнил, как отчаянно, по-щенячьи вскрикнула санитарка Скворцова, когда он наддал сзади и провалился в горячее, чтобы сделать его еще горячее…

Какое же отчество записала? – вдруг спохватился Сульфидов, пытаясь сфокусировать взгляд на имени больной, и когда ему это удалось, прочел: Скворцова Ясима Руслановна. – Ну, правильно, по молодости он обычно представлялся Русланом…

По радио начиналась литературная передача: голос артиста читал главы из повести какого-то, казалось, знакомого, но напрочь позабытого русского писателя.

…Она вбежала и, не спросясь, запрыгнула к нему на колени, обняла тонкой ручкой за шею и прошептала:

– Папочка, давай опять в шашки!.. Ну пап!..

Солнце слепило глаза, просачиваясь сквозь витражные переплетения стекол веранды, и Мочалов, щурясь, отложил газету, снял очки и обеими руками обнял Лизу, ощутив в ладонях уютную тяжесть маленького детского тельца. Подняв дочь на руки, Николай Васильевич встал и неожиданно вдруг закрутился волчком, – чего никак уж нельзя было ожидать от этого вполне солидного грузного человека со светлой окладистой бородой, – и под звонкий смех девочки весело закричал:

– Сегодня никаких шашек, Лизонька! Ты посмотри, весна-то какая – саврасовская! Бегом одевайся – мы едем на Кудыкину гору! Скажи Егору готовить санки!..

Сердце Сульфидова дрогнуло. Боже мой, боже… Можно ведь, можно… Чтоб как-то всё по-другому, по-человечески, по-людски… Чтоб и жизнь – человечья, и любовь – свежая, густая, ароматная, как майский мёд… Почему же у нас-то всё через задницу?.. Мы ведь не любим – нет… Мы пользуем друг друга, как пользуют презервативы!.. Какая же это мерзость – невыносимая… Да что там, мерзость, это куда, как хуже – убогая трусливая пошлятина! Почему он ворует у жизни то, что принадлежит ему по праву?!

Яся Скворцова, доченька – она ведь вся его, со всеми своими причудками, смешинками, грустинками, слёзками и слюнками… Со всеми своими входами и выходами, вдохами и выдохами, губками, гландами и яичниками… Так что же это за дурацкая игра в изнасилование друг друга?! Соревнование умалишённых: кто ловчее извернётся и укусит зазевавшегося, воткнёт ему в плоть свои зубы или ногти, или что там у него ещё чешется…

За небьющимся стеклом больничного окна ещё стояла холодная тьма, но нижняя четверть этого чёрного квадрата вдруг как будто подёрнулась лёгким намёком на будущее утро, и прямо на глазах доктора она засветлела, закупоросилась медно и медленно, растворяя непроницаемый соус неба – ещё оптически слабо, но уже химически неумолимо.

Последнее Сульфидов ощутил как объективную неизбежность чего-то близкого и страшного. Что это было: месть, казнь, окончательный диагноз или что-то иное, он не мог пока уловить, но нарождающийся на горизонте день пугал доктора так, как пугает человека дата его смерти.

Неожиданно простая до банальности мысль уколола сознание Рашита Ильясовича, как будто по сонной артерии в мозг проникла микроскопически малая частица вселенского ужаса. Не отрывая взгляда от зарешеченного окна, он достал мобильник и почти на ощупь набрал дежурную медсестру.

– Наташа, Сульфидов. Кровь у Скворцовой брали?.. Позвоните в лабораторию. Пусть сделают экспресс-анализ на ВИЧ… Скажите, что я просил… И отзвонитесь мне сразу… Хорошо. Жду.

Он отбился и стал ждать. Впрочем, стал ли? Его тончайшая интуиция уже провела свой экспресс-анализ и поставила диагноз. Тот самый. Окончательный.

Доктор стоял перед окном процедурной. Он видел светлеющую полосу неба внизу и своё отражение над ним: скуластое лицо в обрамлении коротких чёрных волос, сросшиеся у переносья брови, колючий взгляд маленьких глаз цвета бутылочного стекла. Не хватало лишь подписи: портрет доктора Сульфидова; 31 ноября 2000 года; отражение в оргстекле; 100*70 см; стальная решетка, диаметр прутка 10 мм.

Не теряя более времени, не мучая себя ни предчувствиями, ни надеждами, ни раскаяниями, Рашит Ильясович подошел к шкафу с медикаментами, щелкнул замком и потянул на себя дверцу. Его сумеречному взору открылась картина бесстрастно-холодной фармацевтической роскоши, которой позавидовал бы сам главный аптекарь Фирейка: сияющий стеклом и металлом натюрморт из пузырьков, ампул, шприцев, больших и малых нержавеющих стерилизаторов, мензурок, пинцетов, хирургических скальпелей, ножниц, зондов и обоюдокруглых лопаток для языка.

Для решившегося на эвтаназию профессионала тут был очень неплохой выбор: фенобарбитал, дроперидол, фентанил, аминазин, амитриптилин, клозалин, триседил, – опытный бармен, доктор Сульфидов, без труда мог замесить себе первосортный сильнодействующий коктейль для самой последней своей процедуры и употребить этот нектар вечности хоть перорально, хоть внутривенно – как угодно – здесь и сейчас.

Да. Сейчас. Сделать. Себе.

Себе?..

А дочке?

Как же он не подумал о Ясе? О том, какие унизительные мучения ждут её, беззащитную маленькую девочку, не виновную ни в своей болезни, ни в своей судьбе вообще… Ну ладно, не подумал раньше, так надо подумать хотя бы сейчас – уйти туда с нею вместе, не оставлять больше её одну!.. Несчастное крохотное существо… За что она страдает?.. Нет, теперь он исправит все свои ошибки разом, – думал Рашит Ильясович, уже набирая в шприц первую компоненту для своего изумительного коктейля. – Сейчас он сделает две чудесные успокаивающие инъекции – успокаивающие навсегда! – сначала Ясе, а потом и себе…

Разумеется, это было уже совершенно не обязательно, но доктор провел процедуру по всем правилам: размассировал Ясину руку – девочка при этом лишь тихонько мычала во сне – наложил жгут, тщательно продезинфицировал тыльную поверхность предплечья спиртом, подождал, пока венка хорошо набухнет, четко вошел в неё и очень медленно, чтобы не потревожить сон, ввёл препарат. Затем он прижал тампон к локтевому сгибу и даже немного потер место укола, дабы избежать синяка, после чего снял жгут и повесил его на спинку стула – скоро он понадобится ещё раз.

– Ну, доченька, поехали… – прошептал Рашит Ильясович, наклоняясь к Ясиному лицу. – Тебе уже дали зелёный… Я за тобой…

Он встал на колени, прижался горячими губами к виску девочки и молча попрощался. Вернувшись к шкафу, доктор приготовил новую порцию – того же состава, но большего объёма. Со шприцем в руке Сульфидов подошел к топчану, чтобы быть рядом с дочерью. Он подсел к Ясе и прикоснулся к её щеке:

– Ну, как ты, малыш?.. Ты уже мчишься к весне… Зачем тебе эта сбруя, теперь ты свободна, моя девочка…

Доктор стал уже развязывать узлы на жгутах, но одна его рука была перевязана, а в другой он держал стерильный шприц с дозой для себя, поэтому ему пришлось вернулся к шкафу, положить шприц в стерилизатор, поставить его на стул и только тогда заняться узлами. Один из них никак не поддавался, и Сульфидов вынужден был помочь себе зубами, чтобы освободить Ясю от фиксирующего материала.

Наконец, путы были сняты, и Рашит Ильясович, тяжело дыша после борьбы с узлами, повернул дочку на спину. Ясино лицо выражало полную безмятежность; Сульфидов почти минуту молча вглядывался в светлый детский лик и, казалось, узнавал в нём то себя, то маленькую санитарку Скворцову из приёмного отделения, то ангела, летящего над облаками.

– Ну, мне тоже пора, Ясенька, – тихо сказал Сульфидов, впервые в жизни назвав дочь по имени. – Не спеши… Я сейчас уже…

С этими словами доктор наложил себе жгут и протер кожу спиртовым тампоном. Он уже взял из стерилизатора шприц, звякнув металлом, когда в кармане зазвонил мобильник.

– Ду, – прохрипел он в трубку.

– Рашит Ильясович, звонили из лаборатории. Кровь Скворцовой проверили, – проба на ВИЧ отрицательная…

– Спасибо, Наташа, – сказал он тихо. – Всё.

Сульфидов держал шприц, прижимая иглу к хорошо набухшему голубому бархану вены. Острие иглы слегка покалывало нежную кожу предплечья. Доктор стоял перед выбором.

Этот выбор Бог посылает тому, кого больше не любит.