Русская Аркадия История первая. День Ангела. Серия: Порно истории

I

Было тихое летнее утро. Солнце, уже довольно высоко стоявшее в небе, еще не убило капли росы на тех тонких листьях травы, что росли в тени березовой рощи.

По узкой проселочной дороге, что вела через рощу к имению Заревских, споро бежал казачок. Белобрысый хохолок светился на затылке, пыль, согретая лучами солнца, щекотала нос, и мальчишка на ходу тер его рукавом, крепко сжимая в правой руке большой конверт.

Миновав рощу на холме, казачок увидел, что его цель уже недалеко и прибавил ходу.

В усадьбе Заревских кипела привычная утренняя жизнь.

На усадебном дворе, в центре человеческого водоворота стоял сам барин Петр Игнатьевич Заревский, крепкий мужчина пятидесяти трех лет.

Он уже три года как был вдов, после того как схоронил застудившуюся на зимней охоте и, в неделю сгоревшую нежно любимую жену.

Утешала Петра Игнатьевича лишь мысль о том, что Лизанька видит с небес, какой красавицей стала к шестнадцати годам их дочь.

Сашенька Заревская была единственным человеком в усадьбе, кому было дозволено еще пребывать в объятиях Морфея, – сегодня был день ее именин.

Казачок с трудом пробился через усадебную суматоху к барину.

– Вот, барыня велели передать, – торопливо выговорил он, протягивая письмо Заревскому.

– А ты чей будешь? – посмотрев на запыленную физиономию мальчишки, добродушно пророкотал тот.

– Хрипуновы мы, – ответил казачок, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

– А-а, от Домны Кузьминичны гонец, – Петр Игнатьевич неторопливо распечатал конверт и развернул послание.

Поместье Домны Кузьминичны Хрипуновой было одним из самых богатых в ***ской губернии. Обширные и плодородные земли, на которых род Хрипуновых селился уже без малого триста лет, твердая хозяйская рука и верность старым порядкам хранили Хрипуновых от всех напастей. Даже смерть Кириллы Петровича, последовавшая от апоплексии пять лет назад, не нарушила привычного уклада, заведенного еще прадедом покойного. Единственной данью, которую отдала новым веяниям вдова, было то, что ее сын, Борис Кириллович обучался юриспруденции в Петербургском университете, регулярно, впрочем, приезжая на лето в имение.

– Это что же за «Торжество правосудия и сокрушение преступления», на коем Домна Кузьминична с сыном присутствовать приглашают? – спросил Заревский, прочитав исписанный красивым почерком лист.

– Про то молодой барин сказывать строго не велели, а то, говорили, суп… суприза не получится.

– Сюрприз, говоришь, – засмеялся Заревский. – Ох, и любит Борис Кириллович сюрпризы, что значит – в столице-то учиться! Ну, ладно, передай на словах, что обязательно будем с дочерью на сем «Торжестве»…

Когда казачок выбежал за ворота, Петр Игнатьевич, отыскав глазами среди сновавших слуг няньку, окликнул ее.

– Марфа, ступай к Александре Петровне, посмотри, не проснулась ли, да разбуди осторожно, коли спит. День у нее сегодня праздничный, да и в гости ждут…

II

Комната Сашеньки была заполнена золотистым светом, струившимся из окна.

Именинница лежала на постели в полупрозрачной сорочке, откинув простыню, она уже проснулась и медленно, с наслаждением потягивалась, слушая утренний шум усадьбы.

Дверь, тихо скрипнув, впустила няньку.

– Золотая моя барынька, проснитесь, – только начала было старая Марфа, а Сашенька, хохоча, уже обнимала ее за шею.

– Ах, нянюшка, я сегодня такая счастливая проснулась, и солнце такое ласковое. Наверно день сегодня будет необыкновенный!

– Так день ангела и должон быть необыкновенным, барынька, а вам подыматься да прихорашиваться пора. Вон, казачок прибегал, какое то приглашение принес. В гости зовут…

– А кто зовет, Марфа?

– Да от Хрипуновых казачок то.

– От Домны Кузьминичны?

– Да. К ней сынок приехал из Питербурха.

– Борис… Борис Кириллович приехал?!

– Да, сказывали, дня три как приехали…

– Ну, так что же ты так поздно пришла! Скорее – умываться, одеваться!

Спустя несколько минут девушка стояла в широком тазу и подставляла нагое тело благоухавшим лавандой струям воды, которой поливала ее из кувшина нянька.

Нянька вытерла Сашеньку полотенцем насухо и, расчесав густые золотистые волосы девушки, ловко заплела их в толстую длинную косу, спустившуюся ниже поясницы.

В комнату вошли служанки, несшие платье для именинницы.

– Петр Игнатьич сами выбирали к вашим именинам, – гордо сообщила нянька.

III

– Аврора! – воскликнул Петр Игнатьевич, увидев входящую в столовую дочь.

Сашенька была действительно прелестна как утренняя заря в своем новом платье нежного персикового цвета с открытыми плечами.

Коса, которую она уложила венцом вокруг головы, была похожа на золотую корону, сиявшую в лучах света.

– Un bon matin, papa! – Сашенька ласково поцеловала отца в гладко выбритую щеку. – Merci pour le cadeau admirable! Il me fait beau!

– Да будет тебе, – Заревский нежно коснулся рукой молочно-белого плеча дочери, – такой красавице – все к лицу. Тут вот к твоим именинам Домна Кузьминична с Борисом Кирилловичем приглашение на некое загадочное действо прислали. Просят быть сегодня к двум пополудни. Так что завтракай не торопясь, прихорошись, хоть более уж некуда, да и поедем.

Слуги тем временем уставили стол кушаньями, при взгляде на которые Сашенька ощутила такое чувство молодого голода, что у нее слегка закружилась голова.

Вокруг ослепительно сиявшего боками трехведерного самовара теснились плошечки и блюдечки со всевозможными вареньями, глубокие блюда, полуприкрытые вышитыми полотенцами, из-под которых торчали румяные корочки пирожков с различными начинками, аппетитной горкой возвышались гусиные потроха с черносливовым соусом, в фарфоровой чашки заплывал янтарем крепкий бульон, рядом нежно розовели ломти вареной свежепросольной ветчины, в еще дышащем печным жаром горшке перламутрово светилась протомленная до сливочной мягкости гречневая каша. Завтрак был скромным, поскольку предстояла пусть недолгая, но все же поездка в коляске…

К тому времени как Сашенька отдала должное всему, что стояло на столе, и многократно обсмотрев себя в большом трехстворчатом зеркале, сочла полностью готовой, посреди двора уже стояла, поблескивая лаком, домашней работы коляска, запряженная четверкой лошадей.

Петр Игнатьевич отдал управляющему последние распоряжения, уселся рядом с дочерью, щелкнул кнут, и коляска почти бесшумно выкатилась за ворота усадьбы.

IV

Заревские ехали по той же проселочной дороге, по которой несколько часов назад бежал к ним Хрипуновский казачок. Когда коляска въехала на холм, Сашенька привстала, обернулась и посмотрела на усадьбу, на большой старый, но крепкий и красивый дом с двумя флигелями, на привольно расположенные за высоким забором хозяйственные постройки, и радостное волнение охватило ее.

– Господи, как хорошо! – не сдерживая своих чувств, крикнула Сашенька. – Как прекрасен божий мир! Как я всех люблю!

– Боже мой, как она похожа на свою мать, – с нежностью подумал Заревский.

Когда въехали в березовую рощу и кружевные тени заскользили по запрокинутому к небу лицу Сашеньки, сзади послышался топот копыт. Петр Игнатьевич обернулся. Их догонял верховой.

Коляска остановилась, и всадник поравнялся с Заревскими. Это был молодой человек, лет двадцати пяти, в костюме для верховой езды и мягких кавказских сапогах.

– Дмитрий Филиппович, какими судьбами? – воскликнул Заревский, узнав в верховом помещика Грушина, чьи владения граничили с их землями.

– Здравствуйте, Петр Игнатьевич! Avec les fetes, Александра Петровна, – вы сегодня божественно красивы, – сказал молодой человек, наклонясь и коснувшись губами руки, протянутой ему засмущавшейся Сашенькой.

– Судя по всему, направляюсь, как и вы, к Хрипуновым на «Торжество правосудия».

– А что это за такое, Дмитрий Филиппович, вам тоже не сказали, чтобы не портить «сюрприз»? – спросил Петр Игнатьевич.

– Да, гонец хранил тайну, как юный спартанец. Я, было, хотел отдать его в руки Степана для дознания, но потом решил волю Домны Кузьминичны не нарушать. Знаю только, что позавчера к Хрипуновым из города приехал господин Суровов с заседателями, да так и остались до сегодняшнего дня.

– Значит, Фрол Никитич там? – услышав фамилию губернского судьи, своего старого приятеля, обрадовался Заревский, – тогда поспешим!

Грушин тряхнул поводья и ровной рысью поскакал по дороге. Следом тронулась коляска.

V

– Любезная хозяйка, не томите же, рассказывайте, что за случай нас здесь собрал! – вольно раскинувшись в глубоких креслах, обратился к Хрипуновой митрополит ***ский, отец Алексий.

Домна Кузьминична обвела глазами собравшихся в просторной столовой гостей:

– Ну, дорогие гости, слушайте. Когда сынок мой, Борис Кириллович, из Петербурга домой на вакацию приезжает, я всем дворовым строго-настрого запрещаю до полудня шуметь, дабы после трудов ученых он выспался хорошенько. А третьего дня, едва солнце взошло, слышу – крик во дворе, беготня. Что, думаю, за бесстыжий народ! Не поленилась, сама встала, да как была в одной рубашке, выглянула во двор, Смотрю – девка по двору мечется и дурным голосом орет. Ну, я слуг кликнула, они дуру скрутили, и ко мне привели. Я ее по щекам-то нахлестала – в разумение привела. Она рукой в окно, в сторону отхожего места тычет, и вся трясется. Послала я человека посмотреть, вернулся тот и говорит, – там, в выгребной яме – мертвый младенец…

– Quelle terreur! – вздрогнув всем телом, воскликнула Сашенька.

– Да, милая моя, ужасное дело. Распорядилась я девку, что шум подняла, высечь хорошенько, чтоб приказа впредь не нарушала, да велела приводить ко мне по очереди всех усадебных баб и девок, что рожать пригодны были, и стала каждую осматривать.

– Что же, Домна Кузьминична, меня-то на подмогу не позвали? – огорченно воскликнул Грушин.

– Да уж вы, Дмитрий Филиппович, мастер девкам проверки устраивать, – усмехнулась Хрипунова. – Хотела, да час ранний был, решила, что вы от ночных трудов утомясь, спите еще…

– Нашли преступницу то? – пробасил отец Алексий.

– Как же не сыскать! Аль я роженицу от прочих не отличу? Анютка-вышивальщица злодейкой-то оказалась. А я то все недоумевала, что это она в мастерской от темна до темна сидит, а она там брюхо свое нагульное таила! И разродилась-то так, что никто и не слыхал! Как я Анютку изобличила, то хотела, как положено, повесить ее голой на воротах, чтоб другим неповадно было, да Боренька, добрая душа, вступился за нее, дескать, нельзя, маменька, даже такую злодейку, без суда смерти предавать. Надобно, говорит, суд учинить. Ну, я и послала за Фролом Никитичем в город, а вот как они сие дело разбирали, да какой приговор вынесли, про то они сами расскажут.

Все взоры обратились на губернского судью, сидевшего по правую руку от хозяйки.

Фрол Никитич гулко откашлялся.

– Ну, дело сие не столь уж и хитрым оказалось. Детоубийца от содеянного не отпиралась, да и мудрено было бы, поскольку и убиенный младенец, между прочим, женского пола, и все признаки недавних родов при осмотре подозреваемой были налицо. Борис Кириллович, на коего мы возложили прокурорские обязанности, вдохновенную речь сказал об упадке нравов. И совсем было мы с заседателями решили, что надлежит сию детоубийцу келейно в петле удавить, как злодейка в исступление пришла и стала на Бориса Кирилловича гнусными словами кричать и дерзкими обвинениями чернить. Видя бесстыжесть, с которой детоубийца своего благодетеля порочит, решили мы, что удавление для нее слишком мягкое наказание, подумали, и вынесли приговор, – тут Фрол Никитич развернул лист лежавший перед ним бумаги, – “за душегубство, над невинным младенцем учиненное, и за возведение напраслины на хозяев, предать девку Анютку смерти прилюдно, через посажение на кол”.

– Эка, – шутливо крякнул Заревский, – вы, батенька, суровы…

– К тому меня фамилия и закон обязывают, – проводя ладонью по пышным усам, ответил Суровов.

– Dura lex, sed lex! – сослался на великих римлян будущий юрист.

– Это вы, Фрол Никитич, еще человеколюбиво поступили, за такое преступление к быстрой смерти приговорив, – вмешался в разговор отец Алексий. – Надобно, как то у нас в монастырях заведено, сию мерзкую тварь по грудь в землю закопать, да кормить, пока ее заживо черви не съедят.

– Наслышаны мы про ваши строгости к провинившимся монахиням, владыка, – вступилась за судью Домна Кузьминична, – да ведь за монастырскими стенами правосудие суровее, а мы народ светский, к зрелищам склонный, вот и решили сегодня гостей представлением нравоучительным повеселить.

– Ну, против зрелищ церковь ныне не против. Чай, не в мрачные времена живем, – добродушно прогудел архиерей.

– А когда же представление, милая Домна Кузьминична? – дрожащим от предвкушения праздника голосом спросила Сашенька.

– А вот, гости дорогие, пройдемте-ка из дому в парк, там все и увидите.

VI

Посредине большого старого парка был сооружен широкий помост, поднятый на аршин над землей. На нем стоял станок, представлявший собой наклонную доску, одним концом плашмя положенную на толстый деревянный обрубок, а другим – прибитую к помосту. Тут же на помосте лежали веревки, большой молот, почти четырехаршинный сосновый кол, сильно заостренный с одного конца, и прочие приспособления для казни.

У помоста полукругом были расставлены наподобие театрального партера удобные кресла для зрителей.

Борис Кириллович подошел к Сашеньке,

– К вам, Александра Петровна, у меня особенная просьба, – не согласитесь ли вы в этом представлении сыграть роль Фемиды, богини правосудия?

– Если papa позволит, то я с радостью, – покраснев от смущения, тихо ответила Сашенька.

– С мечом в одной руке, весами в другой и повязкой на глазах? – спросил Заревский

– Именно так, Петр Игнатьевич.

– А как же Сашенька через повязку зрелище-то увидит?

– Не беспокойтесь, повязка из тонкого газа сделана, и только символически глаза прикрывать будет.

– Ну, Сашенька, утром я тебя с Авророй сравнил, а днем тебе Фемидой стать суждено. С Богом! Ступай!

Борис Кириллович и Сашенька отошли за деревья. Студент подозвал слугу, державшего атрибуты богини правосудия. Лезвие с большим мастерством сделанного деревянного меча было покрыто позолотой и блестело в лучах солнца, пробивавшихся сквозь листву. Маленькие ручные весы о двух чашках, тоже позолоченные, скорее походили на ювелирное украшение, чем на измерительный прибор. Борис Кириллович осторожно прикрепил весы к поясу Заревской.

– А на меч, Александра Петровна, ежели утомитесь, опереться можно, – сказал Хрипунов, протягивая Сашеньке карающий символ. – Дозвольте, я вам с повязкой помогу.

Легкий газ, действительно не мешавший Сашенькиному зрению, нежно лег на ее глаза.

Борис Кириллович отступил на шаг, любуясь на живое воплощение богини.

– А говорить мне по роли надобно? – волнуясь, спросила Сашенька.

– Да, Александра Петровна. Когда преступницу на помост возведут, палач паузу сделает, и вот тут вам надо громко сказать: «Да свершится правосудие! ». Этими словами вы сигнал к началу казни подадите.

Сашенька мысленно повторила грозные слова, поудобнее перехватила рукоять меча и задорно тряхнула светлой головкой.

– Я готова!

VII

Когда Сашенька Заревская в обличии Фемиды поднялась на помост, гости, сидевшие в креслах, разразились шумными аплодисментами и возгласами восторга, настолько девушка была хороша собой.

Из-за деревьев показалась небольшая процессия. Впереди шел чернобородый великан в красной рубахе, подпоясанной широким поясом, за который был засунут большой нож. Следом трое крепких парней вели, удерживая под связанные за спиной руки, детоубийцу. Это была молодая девка, почти ровесница Сашеньки. Волосы ее были распущены, миловидное лицо опухло от слез. Одета она была в длинную полотняную рубаху без рукавов. Страх неминуемой смерти парализовал преступницу, и парням пришлось почти втаскивать ее на помост. Босые ноги Анютки-вышивальщицы слабо ударялись о ступеньки лесенки.

Увидев хищно нацеленное острие кола, девка жалобно закричала, из нее потекло на помост, и она бессильно повисла на руках у подручных палача.

Сашенька вопросительно посмотрела на Бориса Кирилловича. Тот кивнул.

– Да свершится правосудие! – торжественно и громко произнесла звенящим от волнения голосом девушка.

Парни подхватили приговоренную, уложили ее лицом вниз на наклонную доску и ловко примотали веревками по плечам и пояснице. Ухватившись за Анюткины щиколотки, подручные широко развели ноги казнимой, туго натянув подол рубахи.

Чернобородый вытащил из-за пояса нож, наклонился и, подцепив ткань лезвием ножа, распорол ее вдоль девкиного зада. Третий подручный подхватил с помоста кол и, придерживая, подал его палачу. Тот запустил левую руку в прореху, раздвигая проход, а правой – сунул туда острие кола и стал осторожно пропихивать его вглубь Анютки. Несчастная по-заячьи завизжала, но не от боли, которая поначалу была не сильна, а от смертного ужаса.

Вдвинув кол в девку на пару вершков, великан выпрямился, взял в руки молот, примерился и сильно ударил по тупому концу. Раздался спелый яблочный хруст раздираемой плоти. Истошный, нутряной вопль вырвался изо рта Анютки, по ее телу прошла сильная судорога. Девка рванулась, но веревки крепко удерживали ее на доске.

Сашенька увидела, как по полотну рубахи вокруг прорехи стало быстро расти красное пятно.

Палач, мерно взмахивая молотом, продолжал бить, загоняя кол все глубже в тело детоубийцы. Девка потеряла голос и только сипела, мотая головой при каждом ударе. Сашенька не отрываясь, смотрела на корчащееся тело, в которое неумолимо погружался кол, чувствуя, как жуткий ритм через доски помоста отдается в ее сердце.

Внезапно почувствовав, что слабеют колени, девушка оперлась на меч и глубоко вздохнула, поняв, что не дышала с момента первого удара.

Кол почти на аршин вошел во внутренности казнимой девки, но все еще не пронзил тело насквозь. Удары прекратились. Чернобородый палач отложил уже не требовавшийся молот. Подручные отпустили Анюткины ноги, и они неподвижно свесились по сторонам доски. Чтобы тело казненной не сползало дальше, палач прибил к колу возле окровавленного отверстия деревянный брусок. Парни отвязали Анютку и медленно подняли ее, как большой ярмарочный леденец на палочке. Тело чуть просело на колу, и растопыренные ноги Анютки слабо задрожали.

Лицо преступницы стало мертвенно серым, глаза закатились, с набрякшего кровью подола на помост падали медленные темные капли.

Свободный конец кола подручные аккуратно опустили в отверстие эшафота и, установив кол вертикально, укрепили клиньями.

Сашенька почувствовала, что присутствующие ждут от нее еще чего-то. Вдохновенно она сорвала с глаз повязку, широким полукругом взметнула над головой полыхнувший в лучах солнца меч и радостно, как давеча в березовой роще, воскликнула: «Правосудие свершилось! ».

VIII

За ужином, обилие и роскошь которого превосходили воспетые древними Лукулловы пиры, все восхищались тем, как Сашенька исполнила свою роль.

– Когда, вы сударыня, в конце-то мечом взмахнули, так у меня, старика, сердце огнем занялось. Вот истинный талант! – гудел сквозь пушистые усы губернский судья.

– Le spectacle magnifique! Vous avez transforme la punition ordinaire en magie! – восторженно восклицал Грушин, чей восторг был уже изрядно подогрет значительным количеством употребленных домашних наливок и настоек, которыми славилось имение Хрипуновых.

– «…И поставил у сада Едемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни», – покрывал прочие голоса бас владыки Алексия, – Вот того херувима с мечом пламенным узрел я в вашем облике, Александра Петровна! Вот, давеча в ***ском монастыре…

– Ну, полноте, господа, – засмеялся Хрипунова. – Совсем вы похвалами именинницу смутили! Глядите, как запунцовела. Того и гляди, сама обратится в «меч пламенный»…

– Me permettez, Домна Кузьминична, de vous quitter et faire une promenade selon le parc? – тихо спросила Сашенька, чувствуя некоторое утомление после многочисленных кушаний, напитков и похвал.

– Ступай, милая, прогуляйся, сейчас преподобный станет нам про монахинь рассказывать, так то – не для девичьих ушей речи, – ласково ответила хозяйка.

IX

Солнце клонилось к закату, и дорожки парка были расчерчены длинными тенями. Свежий воздух слегка кружил голову Сашеньки и, переходя с дорожки на дорожку, она внезапно очутилась возле деревянного помоста. Кресла уже убрали, и эшафот с одиноко возвышавшейся фигурой выглядел жутковато-таинственно. Девушка легко взбежала по ступенькам к месту своего недавнего триумфа.

Стараясь не наступить в черневшую на досках лужу, Заревская подошла к казненной преступнице. Протянув руку, девушка дотронулась до груди неподвижно торчавшей на колу Анютки. Тело детоубийцы было лишь чуть теплее пронзившего ее дерева, но чуткие пальцы Сашеньки уловили слабое биение Анюткиного сердца. Сашенька отдернула руку и вдруг услышала негромкое покашливание. Она повернулась, и увидела стоявшего у помоста Хрипунова.

– Еще жива? – глядя снизу на Анютку, спросил студент.

– Да, удивительно… Так долго…

– Посаженные на кол порой живут более суток, Александра Петровна. Жаль, никто из них не поведал, что они при этом чувствуют, – улыбнулся Хрипунов.

Сашенька прижала руки к груди.

– Борис Кириллович, я прошу… Пусть она больше не мучается… Прикажите…

– Фемида решила нанести coup de grace? Воля ваша, Александра Петровна, – Хрипунов повернулся. – Степан!

Из-за дерева неслышно появился слуга в ливрее.

– Позови сюда Герасима. Поторопись!

Слуга стремительно исчез за деревьями. Борис Кириллович протянул Сашеньке руку, помогая сойти по лесенке.

– Вы совсем забыли обо мне там, в Петербурге, – укоризненно глядя на Бориса, сказала Сашенька. – Всего два коротких письма…

Хрипунов опустился перед Сашенькой на одно колено.

– Александра Петровна, умоляю, простите великодушно! Жизнь студиозуса была столь тяжела, трудна и хлопотна! Клянусь, что послезавтра непременно буду у вас с полным докладом о петербургских делах!

Огромная фигура чернобородого палача появилась на тропинке. Герасим переменил забрызганную кровью рубаху на чистую, но за поясом у него по-прежнему торчал большой нож, с которым он, похоже, никогда не расставался.

Борис Кириллович выпрямился, и махнул рукой в строну вздетого на кол тела. Чернобородый, не торопясь, поднялся на помост, подошел к Анютке и, вытащив из-за пояса нож, быстрым движением резанул ее по горлу. На грудь девки плеснуло черным, она еле слышно всхрапнула, торчавшие из-под рубахи маленькие ступни слабо дрогнули и замерли.

– Ну, вот и все, Александра Петровна! – Хрипунов весело посмотрел на Сашеньку.

– Спасибо! – Сашенька, привстав на носочки, быстро поцеловала студента в лоб. – Догоняйте! – и побежала к дому, где уже слышался шум начавшегося разъезда.

Х

Сидя в ночной сорочке на постели, Сашенька терпеливо ждала, пока старая Марфа широким гребнем расчешет ее длинные золотые волосы. Наконец нянька отложила гребень.

– Ну, покойной ночи, золотая барынька, – любуясь на Сашеньку, проговорила старушка, – вы прям как ангел небесный сейчас!

– Ступай, Марфа, доброй ночи…

Когда за нянькой затворилась дверь, Сашенька встала с постели и, сбросив на пол маленькую подушечку, опустилась на колени перед висевшей в углу иконой. Кроткие глаза Богоматери, державшей на руках Сына Божия, с любовью смотрели на девушку.

– Отче наш, иже еси на небесех!..

Сашеньке казалось, что слова молитвы, знакомые с младенчества, сегодня шли не из губ, а из самого ее сердца, в котором росло что-то новое и прекрасное:

– Да святится имя Твое;

Да приидет Царствие Твое;

Да будет воля Твоя,

Яко на небеси и на земли…

По щекам Сашеньки текли счастливые слезы, сердце отчаянно билось в груди, жаркие волны пробегали по всему телу:

– И остави нам долги наши,

Якоже и мы оставляем должникам нашим;

И не введи нас во искушение,

Но избави нас от лукаваго…

Слова Сашенькиной молитвы возносились в горние выси, прямо к Божьему престолу, и Сашенька верила, что сегодняшний, восхитительно-счастливый День ангела никогда, никогда не изгладится из ее памяти.