Учитель Глава 1. Мечтатель. Тематика: Секс с учителем

"Эх, как резко поднялась бы в школах успеваемость и укрепилась дисциплина, если бы учителям разрешили пользоваться розгами!" - думал Иван Яковлевич, заканчивая свой последний на сегодня урок.

Иван Яковлевич, школьная кличка "Гумберт" не любил детей, особенно девочек. Эта нелюбовь копилась в нем с самого детства, когда девочки не хотели с ним играть, а только жестоко дразнили его "очкариком". Чувство выросло еще больше, когда его первая чистая и прекрасная любовь, как оказалось, подрабатывает на улице. В армии, глядя на то, как мучаются его сослуживцы узнав, что их девушки выходят замуж (одного сержанта он даже успел в последнюю секунду вытащить из петли), его чувство ненависти еще усилилось. Тогда он впервые подумал: "Драли их в детстве мало! Вот и вырастают этакие штучки мужикам на погибель".

Эта мысль стала основой для его философии. Но, несмотря на такие мысли, его, как и любого нормального мужчину, тянуло к женщинам. Подтверждением мысли о том, что женщин надо драть с детства, стала драма в личной жизни. Его институтская подружка, очаровательная, но избалованная Света, предпочла крутого бизнесмена заурядному школьному учителю. "Прямо как по Карлу Марксу, - грустно думал он. - Практика - есть критерий истины. Вот и моя теория получила практическое подтверждение".

После армии он окончил институт Герцена и пошел работать учителем. Рана от Светкиной измены еще болела, и он решил уехать подальше от Петербурга, обрубив все концы. Для этого он обменял свою квартиру на квартиру в Выборге. Выбор города был не случаен: недалеко от Выборга у него по наследству от бабушки был старый дом, где он собирался проводить теплое время года.

"Вон из города шлюх!" - думал он, сидя в переполненной электричке. Где-то на половине пути вагон начал пустеть. Дачники разъезжались по своим огородам.

Так началась его новая жизнь. Однокомнатная квартира находилась на четвертом этаже стандартной пятиэтажки на краю города. Город был уютный и чистый, а школа оказалась на удивление приличной, даже хорошей. Коллектив был почти исключительно женским: кроме него только военрук да географ были мужчинами. Разумеется, в женском коллективе физико-математической школы к молодому преподавателю биологии без опыта работы поначалу отнеслись настороженно. Но скоро к нему все привыкли, а химичка даже умудрилась закрутить с ним роман. Роман, впрочем, был не то, чтобы очень крутой и страстный - дела у них шли ни шатко, ни валко. Встречались они у него два раза в неделю, химичку это вполне устраивало.

Ее муж, как она сама выражалась, был "злобный импотент", но двух детей и высокую зарплату мужа она бросать не собиралась и никогда не оставалась на ночь. Большая и мягкая, спокойная в школе и в постели, она была совсем не той женщиной, о которой мечтал Иван Яковлевич.

Неудачная любовь и неустроенная семейная жизнь оставляли ему время для раздумий. "Ну почему, почему все женщины - суки и б…, почему им не нужен просто хороший и добрый муж? Нет, им подавай или любовника с большим х… или с большими деньгами, а денег сколько ни давай - все равно будет мало. Ни одной приличной женщины в округе! Избаловались суки, а все потому, что их плохо воспитывали в детстве, не привили должного уважения к мужчинам!"

После долгих раздумий, оценивая опыт личной жизни, Иван Яковлевич пришел к окончательному выводу: "Драть, драть и еще раз драть! И начинать надо с самого детства!"

Предмет, который он вел, был как бы факультативным, хоть и стоял в аттестате зрелости - биология. Быть биологом в платной физико-математической школе - сущее наказание, но, как убежденный садист-теоретик, Иван Яковлевич был и чуть-чуть мазохистом, страдать от несбыточных желаний в школе ему нравилось, и он мужественно ходил на работу. Может быть, это было и потому, что страдания мучителей-учеников становятся самой неисполнимой и самой желанной мечтой и наградой для преподавателя.

Свой предмет он знал на совесть и преподавал с возможной энергией. Странно, но почему-то дети любили его. Продвинутые в литературе дети придумали ему кличку "Гумберт". На занятиях он делал строгое лицо, ругал учеников за лень, но при этом всегда улыбался. И дети не воспринимали его всерьез, так как знали: учитель добрый, хоть и прикидывается строгим, а бить их в любом случае не будут.

По сравнению с математикой, для юных вундеркиндов биология не представляла особой сложности. Многие выучивали тему, перелистав учебник на перемене, но делали вид, что ничего не знают, чтобы позлить своего учителя.

Бедные дети, они не знали, что кроется под дежурной улыбкой Ивана Яковлевича. Когда тот, улыбнувшись, вызывал к доске какую-нибудь девочку, та, чтобы спровоцировать гнев Ивана Яковлевича, стояла, потупив глаза, и говорила:

- Я учила, но не знаю, как начать.

В классе начинались смешки. Все знали, что сейчас учитель рассердится. Иван Яковлевич сердился, стучал кулаком по столу и говорил:

- Начни с начала! - говорил он по возможности строго и сжимал в руках указку, воображая, что это розга. "Драть вас всех надо!" - думал в этот момент, воображая, как указка опускается на попку непутевой ученицы, и от этой мысли сладко улыбался, а строгая мина тут же исчезала с его лица.

- Вот поставлю "неуд" и позвоню родителям, - говорил он. - Они уж найдут на вас управу!

- Нет, не надо родителям! - говорила девушка и отвечала все без запинки.

- А что, сразу нельзя было ответить? - спрашивал Иван Яковлевич и ставил отличную оценку.

Никогда в жизни он не тронул даже пальцем ни одного ученика, ни одной ученицы. Иван Яковлевич чтил уголовный кодекс и прекрасно понимал, что крутые родители, способные платить за обучение своих чад, спуску ему не дадут. Но тем приятнее было Ивану Яковлевичу в деталях разрабатывать ритуал порки непослушных девочек и мальчиков. Задав им письменную работу, он отходил в конец класса, высматривал учебники и шпаргалки на коленях. В этот момент он представлял, как оставляет провинившуюся ученицу (чаще его фантазии останавливались на девочках, тем более что их в классе было две трети, но и на мальчиках тоже). Как он нашкодившую девочку под угрозой удвоения наказания заставляет раздеться полностью, для усиления морального эффекта. Другое дело - мальчики. Им только заголить задницу. Но драть, так уж драть, чтобы неделю сесть не могли. При этих мыслях ладони Ивана Яковлевича потели, и он чувствовал приятную тяжесть внизу живота. Указка, которую он сам сделал из обрезка импортной удочки, становилась влажной. Ему приходилось вытирать ладони носовым платком. Он представлял, как выбранная для наказания девочка будет плакать и просить прощения. С каким трудом под угрозой увеличения количества ударов они будут стаскивать с себя трусики или задирать юбки. А он скажет: "Высеку - прощу" и сделает при этом очень строгое лицо. Зная характер своих учеников и учениц, он представлял себе, как они будут при этом себя вести. Вот Витька добровольно под розги не ляжет - придется применить силу. Надя - другое дело: тихая и скромная, будет краснеть как свекла, но ляжет сама, ее бы Иван Яковлевич раздел с особым удовольствием, чтобы посмотреть на девичью стыдливость.

Его мечты прерывал звонок на перемену, он собирал листы с контрольными. Дети убегали из класса так, как будто за ними гнался людоед. Он оставался, перебирал листки и вновь думал, какая из его учениц мужественно перенесет порку, а какая будет реветь и вертеться как вошь на аркане меж его зажатых колен. "Все-таки как жаль, что сейчас в школах отменены розги! Вот были бы у меня розги - можно приучить их к послушанию. Вот Ира, например. Биология ее явно не интересует. А щипки соседа по парте явно нравятся. А Светка наоборот - заводится с пол оборота, но и орать не будет. Стиснет зубы, и будет терпеть - гордая!"

Проверяя работы, он представлял, как дома провинившимся ученикам и ученицам родители устраивают ритуал домашнего воспитания. Варианты этого он продумывал до тонкостей. Лучшим на свете способом он читал растягивание провинившихся детей на длинной деревянной скамейке. Конечно, в современных домах нет таких скамеек, но есть диваны, кровати, столы и стулья. В считанные секунды любой предмет мебели можно приспособить под порку. Если двоек мало - подойдет и брючный ремень, если много - надо не полениться и нарезать прутьев. Для этой цели подойдет ива, выросшая сама по себе на пустыре позади школы. От этих мыслей во рту у него пересыхало, а разгоряченный мозг рисовал картины дальше: вот стоит такая девочка посереди комнаты. Ей родители читают нотацию, а потом она, плача от стыда, снимает через голову платье, и, вздрагивая обнаженным телом, ложится на диван или перегибается через стул…

В фантазиях Ивана Яковлевича часто фигурировали различные приспособления для сечения: для этого годились и стол, и парта, скамейка из спортзала, и кресло в кабинете директриссы, и… его собственная кровать. Окончив работу с контрольными, Иван Яковлевич подходил к секретеру и доставал заветную папку: он собирал книги и газетные статьи, и рассказы из Интернета, в которых упоминались телесные наказания школьников. Читая свой архив, больше всего Ивану Яковлевичу хотелось попробовать розги на практике, и тем слаще казалась ему неисполнимая мечта.

В конце концов, ему надоело столько лет все это держать в себе, и он стал доверять их своей любимой толстой школьной тетрадке. Только этой тетради Иван Яковлевич решался открыть свои мрачные, постыдные тайны и фантазии.

Из тетради Ивана Яковлевича

…Вот и сей час, решившись доверить свою тайну листу бумаги, я вспоминаю один и тот же эпизод из далекой молодости, которого вполне могло не быть, но который перевернул весь мой образ жизни.

Проводить одно лето мне пришлось в глухой деревне. Комнату я снимал у хозяев. Предоставлена мне была комнатушка с дочерна прокопченными стенами. Домик по самые окна утонул в земле, но хозяева как истинные скобари, не собирались делать ремонт. "Стоит - и ладно". Летняя кухня была в отдельно стоящем домике, там ощутимо пахло бражкой, все соседи знали: у моих хозяев лучший в деревне самогон. Разумеется: уборная - деревянная будка во дворе, вода - в колодце. Хозяева оба, муж и жена, работали в городе в ларьке на колхозном рынке, а в деревне оставалась их дочь с бабушкой. Девочке было 13 лет, звали ее Надей…

В воображении Ивана Яковлевича предстала девочка Надя из его класса. Он ненадолго задумался и продолжил писать.

…Хозяева согласились меня принять. Просили они дорого, но, узнав, что я студент педагогического института, попросили позаниматься в счет платы за комнату по физике с Надей, которая зимой ленилась и теперь должна была пересдать в конце августа весь курс физики за год.

(Он любил вообразить себя на месте учителя физики, хотя бы потому, что физичка получала в полтора раза больше денег.) Конечно, перспектива не радовала: работы было много, выкроить время для серьезных занятий я не мог, однако, отказавшись, я решительным образом настроил бы хозяев против себя. Поэтому я стал искать такую форму отказа, чтобы хозяева не обиделись на меня. Я просидел с Надей целый вечер, чтобы понять, что она знает, а что - нет. Мне сперва показалось странным, что некоторые разделы она знает прекрасно, другие же, не более сложные, - не помнит. Потом понял: девочка умная, с хорошей памятью, так что те разделы, которые учила - остались в памяти твердо. А те, которые поленилась выучить - не знала.

Убедившись, что все в ее лени, я сказал ее родителям, которые как раз приехали из города на денек, а заодно и бабушке, что я возьмусь за обучение Надюшки, но, поскольку все дело в ее лени, то я должен иметь право, заметив, что Надя ленится, наказывать ее розгой по тому месту, откуда растут ножки. Я-то рассчитывал, что это условие будет для них неприемлемым, и я буду избавлен от этой заботы. Но, увы! В ответ услышал дружно от всех троих: "Да хоть всю шкуру с нее спусти, только бы училась как следует!" Отступать было некуда, родители уехали, Надя осталась на попечении бабушки и моем. Бабушка Лены казалась не по годам старой женщиной. Некрасивая, с красным обветренным лицом, шершавыми натруженными руками.

Не знаю, приняла ли Надя предупреждение всерьез - вероятно, нет. Но бабка, напротив, сразу же позаботилась о розгах, которые сама нарезала и замочила в бочке с водой. Чувствовалось, что бабушка нарезала прутья со знанием дела: в меру длинные, ровные, шибкие, хлесткие. Ждать розгам своего часа пришлось не очень долго.

Я избрал такой метод занятий: примерно час рассказываю ей какой-то раздел, потом задаю 10-12 задач, которые она должна была решить к следующему уроку и сдать в письменном виде. Примерно неделю все шло хорошо. Надя оказалась способной ученицей, и если уж поняла и запомнила тему - легко справлялась с задачами. Но какой девчонке не хочется во время каникул поиграть с подружками, да и с мальчиками тоже, в тринадцать-то лет! А тут сиди над тетрадками! И произошло то, что должно было произойти. В один, далеко не прекрасный для Нади день, она отдала мне тетрадь, в которой были решены только 7 из заданного десятка задач. Я, конечно, спросил, где же остальные. Надя ответила, что они слишком трудные, и она не смогла их решить. Что ж, это могло быть, я давал ей задачки непростые, сам выбирал похитрее. Но смущало меня то, что, во-первых, остались нерешенными три явно не самые сложные, а, во вторых, - самые последние три из списка. Я сказал ей, что эти задачи нужны для понимания нового раздела, которые я сегодня должен объяснить. "Так что, решай-ка их сейчас, при мне!" Надя, не подозревая подвоха, уселась и за полчаса решила все оставшиеся задачи. Тогда я спросил у нее, как же так? Ведь я тебе не помогал, ты даже в книжку при мне не заглянула, и все задачи, которые были очень трудными, так быстро решила? Значит, раньше просто поленилась?

Надя поняла, что попалась в ловушку, покраснела как помидор и не знала, что сказать. Я спросил, помнит ли она наше условие - за лень будут розги?

Я повторил свой вопрос. Надька молча кивнула головой, продолжая смотреть в пол, а по щекам уже текли двумя ручейками слезы.

- Ну что, - сказал я, - уговор дороже денег!

Надя при этих словах посмотрела в сторону двери. Но бабушка, слышавшая мои слова, передвинулась вместе с табуретом, на котором сидела, к двери. Так что путь к бегству был закрыт.

Я решил, что если проявлю слабость, то такие случаи будут повторяться, в результате я, пообещав подготовить ее к переэкзаменовке, не выполню обещания, и мне будет очень неловко перед ее родителями. Я сказал Наде, что она будет наказана. За то, что поленилась, она получит 5 ударов розгой, а за то, что сразу не призналась - еще 10. Второй поступок гораздо более серьезен, и наказание будет строже. Услышав мой приговор, бабушка вышла в сени и вернулась с пучком длинных мокрых ивовых прутьев.

Я выдвинул на середину кухни, перед большой русской печью длинную, стоявшую обычно под окнами вдоль стены, и выбирал самый гибкий прут.

- Ну! Что стоишь истуканом? - я указал Наде кончиком розги на скамью, - особого приглашения ждешь? Заголяйся и ложись.

Она, шепча дрожащими губами: "Пожалуйста. Простите…", все же подошла к скамье и хотела лечь, но я велел ей сначала спустить до колен трусы. Она нагнулась, запустила руки под подол, спустила до щиколоток длинные вылинявшие трусы, улеглась голым животом на скамью, подвернув руки под живот. Чтобы она не пыталась прикрыться руками, я завернул ее руки в подол платья.

Тринадцатилетняя девочка была уже не угловатым, костлявым ребенком, а почти сложившейся девушкой: бедра, живот, ягодицы, обрели округлость, небольшие грудки торчали мячиками-полушариями - скоро невеста, по сельскому понятию. И мне стало даже неловко, что я поступаю так по отношению не к маленькой девочке, а уже почти к девушке. Но все же решил не отступать. Да и бабушка уж очень одобрительно высказалась по этому поводу: мол, если бы зимой Надю драли, так летом не пришлось бы затруднять занятого человека. Увидев, что девочка, пряча лицо, лежит неподвижно, бабушка сказала:

- Небось розги почует, смирно лежать не будет. Всыпьте моей негоднице десяток горячих!

И она села на скамью, благо она была длинная, и крепко схватила руками за ее загорелые щиколотки. Я подошел сбоку и, слегка похлопывая кончиком прута по нежным "половинкам" еще раз напомнил Наде, в чем она виновата, и сколько розог она должна получить. Когда розга прикасалась к обнаженному телу, девочка вздрагивала и судорожно сжимала попку, ожидая, что вот-вот последует удар.

Закончив свое внушение, я обратил внимание бабушки, что попка Нади такая же загорелая, как ножки. Значит - загорала голенькой. Бабушка согласившись, что это без сомнения так, тут же почла мораль лежащей Наде, сказав, что только бесстыдные девчонки загорают и купаются без трусиков там, где могут быть и мальчики. В заключение она попросила меня добавить за это Наде к тем 15 горячим, которые я назначил, еще немного за такое бесстыдство. Но я возразил, что за это пока нельзя наказывать девочку, если раньше никто ей это не запрещал и не предупреждал о том, что она будет наказана. А вот теперь она знает, и если повторит такое поведение - розга будет заслуженная. Пока мы говорили, Надя стала дышать ровнее, сжатые половинки расслабились.

- Ну, Надя, ты приготовилась? - спросил я. Она едва кивнула головкой.

Гибкий прут звонко просвистел в воздухе, и опустился на ее попку как раз посередине. Надя вздрогнула, но промолчала. Я громко объявил счет: "Раз!" и, подождав, пока след от первой розги сделался хорошо заметной красной полоской, повторил удар. Сразу же свист сменился визгом: - А-а-а-ой! Девочка дернулась всем телом, ее попка подпрыгнула на скамье, голова запрокинулась. Но, не давая ей освободить спутанные платьем руки, я левой рукой прижал ее к скамье. Надька зажмурилась, широко раскрыла рот. "Два!" - объявил я. Надька дергалась и извивалась всем телом. Еще три раза обожгла розга Надину попку. Ее разукрашенная попка прыгала вверх-вниз и вправо-влево, словно плясала зажигательный дикий танец. Каждый удар сопровождался все более громким и продолжительным взвизгиванием.

Отсчитав 5 ударов, я еще раз напомнил Наде, что если бы она, поленившись выполнить задание, сразу призналась в этом, то наказание было бы уже закончено. А за попытку обмана придется еще потерпеть.

Взяв свежий прут, я также методично, не спеша, стараясь равномерно распределить следы розги по всей "воспитательной поверхности", дал еще 5 ударов, при чем все удары, кроме первого, более слабого, были примерно одинаковой силы. Во время последних пяти розог девочка кричала еще громче. Она задыхалась, судорожно глотала раскрытым ртом воздух. Лицо, перемазанное слезами и соплями, стало совсем жалким.

Задыхаясь в крике и в слезах, она пыталась умолять: " О-о-ой, не буду больше! Ой, больно! О-о-ой, простите ради бога…" После каждого удара на попке вспыхивали новые рубцы.

- Ну, хватит на сегодня! Вставай! - скомандовал я Наде, отсчитывая последний удар.

Хлюпая носом, растирая по щекам слезы, и уже и не пытаясь прикрыться, она сползла со скамейки. Выпутав руки из подола, она подтянула трусы, не поднимая заплаканных глаз. Я велел ей умыться, выбросить использованные розги, поставить на место скамью и приготовиться к продолжению урока. Все было выполнено молча и послушно. Только во время урока она попросила позволения не сидеть, а, подложив какую-то ветошь, стоять на табуретке на коленях. Я конечно позволил. Урок был полезен, но его хватило недели на две…

Иван Яковлевич отложил ручку. "Нет. Так пороть неудобно: скамейка низкая, держать девочку и бить одновременно несподручно. Надо, надо таких привязывать!" Но переписывать не стал.

"Никогда, никогда мне не высечь ни одной девочки!" - грустно думал он, отложив рукопись в сторону…