Аргентинский эпизод и Эмми Грант Часть 1

Аргентинский эпизод

"... По преимуществу парвеню, завсегдатай пивных, но при этом панибрат констеблей. Башибузук и бузатёр. Сорви-голова. Оторви и выбрось…"

Так меня величали, когда я был простым матросиком с сухогруза "Портсмут". Я плавал два года на "Плимуте", пока тот не затонул у берегов Фландрии в бухте Гнусного Ганса. Бухта получила своё название не просто так - там ещё сотню лет назад утонула полусвятая дева Матильда, поражавшая всю Фландрию и Брабант (на запад до Бретони включительно) своею набожностью и даром исцелять болезни. В её честь и назвали бухту...

Я же по пьяной лавочке был завербован Джонни-пазухой на англо-бурскую войну. Пили мы дня четыре. У меня даже из носа пошли какие-то ромовые пузыри. Я был готов отправиться хоть в пятый крестовый поход! А перестрелка между Лимпопо и Замбези меня не пугала вовсе. Я подмахнул протянутую мне гербовую бумагу и оказался верным солдатом Её Величества.

И началось. Потянулись дни полные распада иллюзий и тягот, превозмогающих моё терпение. Трюмы, такелаж, снасти, вымбовки, бизань-мачты, ватерлинии, румбы, вонь ворвани, слишком активный гомосексуалист-боцман - всё это не красило мой путь на фронт. Я налёг на ром.

«И чего мы пьём? » - спросил сисястый канонир (сисяст он был из-за потери нижних причиндал после неравного боя с китайцами в Жёлтом море у мыса Хэ Ли)

«Эх» - ответил я, - «Пью, чтоб рассеять остатки иллюзий»

«Не те иллюзии рассеиваем! » - возмутился канонир. И пошёл на корму.

Доплыли. Кейптаун бурлил. Отребье всех мастей шныряло. Я взалкал женщину. Дело за этим не стало. Коротышка Жужа из борделя, что пышным цветом цвёл при церкви Раскаявшихся Луддитов, была внизу на высоте. Я трепетал. Второй раз уже почти нечем было трепетать (так увлёкся первым разом). Жужа торжествовала. Судите сами: Башибузук и бузатёр. Сорви-голова. Оторви и выбрось. Парень хоть куда. А такие спазмы по её поводу. Взяла мой дублон и пошла, не обернувшись. Загордилась.

Потом всё как в тумане. Бритые поляны, долгим походом иссосанные члены, бивуак. Кто в силах ещё: точит штык, кусая длинный ус. Я не в силах. Не в силах даже, чтоб сжать штык мозолистой рукой. Ухайдакался. Провалился в сон. Забылся.

«Вы забываетесь! » - заорал над ухом капрал. Хотел что-то добавить ещё, но бурская пуля, пущенная верной рукой потомков хитрых голландцев, не пожаловала капрала. А ведь парень рождён был хватом. И не стало.

Бой. Дерёмся как львы. С нашей стороны 740 убитых. С той – двое раненых. Только я зарядил карабин… и как обычно в тропиках – хлоп, и сумерки! Атака отбита. Мы начинаем считать раны и товарищей.

«Почему такие потери! » - ревёт генерал Мак-Лейкер. Все молчим. Ведь причины всё те же: расхлябанность, неуважение к строю, элементарная невнимательность. Но вслух об этом ведь не скажешь…

Одиннадцать месяцев пути. Рвём параллели, сшибаем меридианы, невольно браконьерим. Буры неуловимы: мы в саванну, они – в джунгли. Мы в джунгли, они – как сквозь землю.

Наконец, опять бой. Как водится неравный. Всё смутно. И только бабах в пах. Боль, жжение, резь, обида, головокруженье. Врач (совсем ещё девочка из Нортумберленда) смотрит вниз, проводит рукой (там, где нельзя) и говорит: «Нет яиц»… Впал в кому. Очнулся в Кейптауне. Не нужный никому: ни Жуже, ни родине, ни даже бурам. Пил 8 лет. Немного опустился.

Оклемался. Встрепенулся. «Начну, - думаю – сызнова». Но яйца всё-таки нужны. Сел на пароход «Лёгонькое дельце» и поплыл через зеленоватую Атлантику прямиком в Аргентину. Безвременье обескуражило. Но я крепился и не пил ничего креплёного. Приплыл (обычное дело). Миновал столицу, чтоб не спалиться без документов, нанял индианку, чтоб проводила меня в Патагонию.

Она как узнала про мою беду, так и заголосила: «Как же ты, брат мой – гринго, будешь вигвамы вить? » «Не до вигвамов, - говорю – Пока не до них»…

Привела меня в ущелье со старинным местным названием: «Пампасы – наша гордость». Дальше не пошла. Спрашиваю: «Боязно? » Отвечает: «Нет. В ломы» Неволить не стал, а, может, и стоило…

Нашёл бабку. Хибарка утлая. Вороньё, грифы, койоты и двое русских пьяные на дворе лежат (работники хреновы). Как эти труженики сюда попали – так и не выяснил. Говорю старушке свою беду. Она смотрит кротко и вдумчиво. Говорит: «Легко. У меня на задах викуньи пасутся. Найди ту, что с белым пятнышком на лопатке и овладей ею. Шарики-то и повырастут»

Я не поверил, стал спорить. Она сморщилась, говорит: «Ты про наследственность Ламарку свисти. Тебе причиндалы нужны или дискуссия? » Логичная была грымза.

Пошёл. Нашёл мою девочку. Викунья моя... Нежная была, как мой детский сон в ночь на Сочельник. И не сопротивлялась. Не сказать, что это был высший пилотаж, но для Аргентины – пойдёт. Возвращаюсь немного утомлённый (и солнцем тоже) к бабке. Развязно закуриваю, пускаю дым в лазоревое небо, спрашиваю небрежно: «Когда ждать? » Бабка смотрит, ухмыльнулась вдруг, говорит: «Ну, теперь понял, почему у англичан так мало колоний в Латинской Америке? Викуней любить мы можем, а мозги у нас все за Гринвичем остались! »

Я почти закричал: «Я так понял - результата не будет? » Она покачала головой и ушла вглубь дома. Навсегда ушла. Славяне во дворе забормотали: «Пить! » Но меня это вечное их нытьё не разжалобило. На горизонте Анды. В небе птицы. А в сердце безнадёга.

«Чёрт, - думаю – Надо было в Сассексе оставаться, пчёл разводить»…

Встречаю Эмми Грант

Сижу в кафешантане. Тяну коктейль и резину. Шансонетки неистовы. Жара лиха. Грядёт коррида. Иберийская детвора радостно футболит мочевой пузырь, вырванный у ещё живого быка близ храма Святого Марка-на-Понтах.

В моём кармане карта ещё времён Реконкисты. Карту добыл бесчестно: посулил послу Кипра однополую радость в моём барселонском поместье, поласкал за ушком, усыпил и был таков. Киприоты выразили недоумение.

На карте следы браней, распрей, соитий, фиест, недержаний, возлияний, - отметины неумолимого Хроноса. Но не это заставило меня бросить вызов совести и Кипру. В сорока лье на север от Съерро-Нахуерро есть местечко под названием: «Ветры, ветры, ветры и пески натолкнут доброго идальго на мысль об ирригации» (по-кастильски звучит как: Схе Рали). Там – клад. Денег в нём: только карманы подставляй. Заманчиво.

Требуются попутчики, подельники, сотоварищи (с этим всегда напряг у думающего человека). Собрать кавалькаду собутыльников – не стоит труда. Но кому нужны лишние клацающие рты и неутомимые ягодицы? Глотнул портвешку – осенило. В отеле «Угол падения» есть смышлёный портье, пацан лет 14 (несмышлёныш в сущности, но уже пройдоха). Трава, девочки, манускрипты времён Филиппа– за пиастры всё достанет.

Нашёл его. Пошептались. Цена вопроса: информация о британском фрегате «Блю-Вайт-Вайт-Блю Хантер» (интересует: длина форштевня, ориентация кока, разговорчики в строю).

Я схватил пацана за камзол и заорал: «Рехнулись в генштабе? Вокруг фрегата семь канонерок, пять дредноутов, барк «Восхитительный» с отморозками из Сан-Игуан-Наварро на борту, челноки снуют, ялики петляют! Да там же семь футов под килем!!! »

Парень осклабился: «Наш товар, ваш купец».

За данные о фрегате портье обещает свести с эквилибристкой, умницей, девочкой-что-надо. Так и сказал о ней: «Мечта всей периферии и даже Мадрида». Соблазнил.

Ночь. Арагонский скакун молчалив и бледен. Я на диспозиции. Очкую. Но решился. Снял трусы (чтоб медузы не концентрировались вокруг таза) и в воду нырк. Плыву. Звёзды – шельмы. Волны – задиры. Месяц – смутьян…

А в памяти всплывает лицо моей Вилли Винки с дымными и пряными волосами. Мы идём с ней по дороге из Прочестера в Спекулирунг. Цветёт медвяный вереск. Наше будущее безоблачно (хоть прошлое пращуров и безбожно). Наши помыслы чисты. Её смех лучезарен, рука прохладна, глаза бездонны. И мысли бьют по моим вискам:

«Зачем эти пертурбации, метаморфозы, перегруппировки смыслов и событий? Зачем всё перекатывается из пустого в порожнее? Всё – химера. Нужны лишь глаза Вилли Винки, вереск вдоль дороги, солнце, щадящее своих детей…»

Вот, и борт «Хантера». Иллюминаторы открыты. Выбрал двадцать первый слева (по количеству брюнеток, имевших со мной любовь). Трогаю шершавый борт, нащупываю щербатины, щели, выбоинки. Ползу наверх. Тяжело немыслимо. Есть! Держусь за люк. Неспешно заглядываю внутрь.

Там на стуле времён Франциска Ассизского сидит Эмми Грант.

………………

Справка.

Эмми Грант. В девичестве Эмма Грантберг, в отрочестве Эмм Гринберг, в детстве Мотя Грюн (родилась в Гильзенкирхене, училась в Вюрцбурге, практиковала в Гейдельберге). Склонна в орогенитальным контактам. Легко приспосабливается к обстоятельствам. В совершенстве знает топонимику, семантику, казуистику. Замечена в буквоедстве и жеманстве. Блудлива. Завербована семью разведками старушки-Европы, но всё без толку. Незлобива. Вычурна. Экстерриториальна.

……………….

«Опаньки-скакалка! » – думаю. Ловко ныряю внутрь каюты. Эмми не дрогнула. Я достаю восьмиствольный «Смитт-и-вессон». Говорю: «Вот, тебе и встреча на Эбле» (пошутить решил с дурнотцой). Она откинулась. Я расхохотался: «Будем Ваньку валять, голуба? Вставай и обо всём подробно! » Она недвижима. Подошёл. Мертва!!! «Факен казус,- думаю, - откинулась ей-ей! »

Сел на пол. Закрыл голову руками. Плакал... Сука-то она сука, но ведь Эмми Грант (а не кто-нибудь)…

О, катакомбы абсурда. О, гигатонны боли! О, цепь херни! Рыдайте глаза без устали. Дрожите руки до тремора. Стучите зубы от горечи.

Семнадцатые сутки в каюте. Мумифицировал Эмми. Вызубрил её записи и дневник, изучил мимику, овладел её навыками. Через дверь нежным фальцетом сказал мичману: «Бобби, у меня малярия. Просунь под дверь антибиотики, виски и свежую прессу». Он скабрезно ответил: «А марафет нужен? »

Я озлился, рявкнул неуместно: «Вотри его себе в подпупие, свинья ланкастерская! »

Зеркало. Корёжу лицо, вгоняю парафин под кожу, правлю носовые хрящи. Улыбаюсь. «Улыбайся, глядюка! Улыбайся так, как могла улыбаться только Эмми Грант! – думаю яростно.

«Их тринкэ. Ду тринкст. Вир тринкэн. Тринкэн фэрботэн! » - учу витиеватость саксонских и швабских наречий.

Сны лютуют… «Райтерштрассэ 4 – часовщик. Альбертплацц – аптека. Первого извозчика не брать... Герта Вёльш – бесплодие и клиторальные оргазмы, только клиторальные… Кюре Робертино…» Чёрт!!! Вскакиваю. Не кюре, а падре! И всё сначала…

Пора. Поправляю платье, трогаю колье, бросаю взгляд на чулки в сеточку. Улыбаюсь. Улыбаюсь так, как могла улыбаться только Эмма Изабелла Маргарита Марта Элизабет Грант.

«Поглядим ещё, кто будет пить глинтвейн у Тауэра! » - шепчу и открываю дверь каюты…