Фогель Глава седьмая. Птица

Думаете, все? Конец? Как бы не так! Вы не знаете Фогеля, вы просто ничего не знаете. Маститый подвальный драматург, он же по совместительству величайшая сволочь, после всего этого снова собственноручно пристегивает Ленку к самолету:

– Плохая работа. Наиграно. Ганц ушел недовольным.

Вот так! Понятно? А вы говорите, Шекспир! Вы говорите, восточное коварство. Вы только на мгновение представьте себе, какие муки должно было вынести ее сердце!

К чести девушки она сдержала свои чувства. Таких чистых и святых слез я никогда более не видел. Уже осознавая свою полную обреченность, Ленка встретила судьбу с изумившим меня достоинством. Лишь невозможность помочь брату продолжала съедать ее душу. Я внимательно наблюдал за ней и поражался ее стойкости и благородству. Ведь совершенно невиноватая ни в чем, она принимала на себя самую тяжелую, самую страшную составляющую борьбы сторон. И сейчас она была готова на любое испытание и даже на смерть для спасения родного человека. Вдруг я почувствовал, что горжусь ей. Эта хрупкая девушка поднялась в моих глазах на голову выше своего подлого мучителя. Все! Хватит сомнений. Выбор сделан! Я твердо и окончательно решил сделать все возможное для ее освобождения.

Под диктовку Фогеля я написал заявку на наружное наблюдение. Мне надо было отнести ее в оперативный отдел. Я шел по коридорам управления и составлял план. Упрашивать Фогеля бесполезно и опасно. Скорее всего, я выведу ее сегодня вечером под предлогом проведения следственных действий. Ордер с полосой у меня есть, нужен лишь пропуск на выход. Сделать его трудно, но в принципе можно, обман раскроется лишь через день-два. Итак, делаю пропуск… Что будет потом, я не знал.

В оперотделе, который располагался в южном крыле управления, необходимого начальства на месте не было, и дежурный порекомендовал обратиться через час. Заявку оставлять у дежурного не полагалось, я вернулся назад.

Открывшаяся в подвале картина меня потрясла. Майор тяжелой резиновой дубиной колотил по спине и ребрам несчастную Ленку. Что тут произошло, я так и не понял. Чем могла без переводчика Ленка взбесить шефа? Или это был приступ маниакального садизма, или, может быть, дикая лесная ревность увядающего зверя, но на Фогеле не было лица. Он просто убивал ее! Ленка слабо хрипела. Все дальнейшее происходило как во сне. От моего удара Фогель осел и затих.

Ленку я освободил, перенес на стол. Она была без чувств. Нашатырь не действовал. Из ротика, тревожно сверкнув, двинулась по щеке алая капелька крови. Как красивая птичка, только что подбитая из бездумной мальчишеской рогатки, она тихо умирала. Полузакрытые глаза задумчиво разглядывали этот непростой мир. Тонкие пальчики-крылышки подрагивали. Я был совершенно растерян и подавлен.

Вдруг, на какие-то секунды эти, большие серые глаза приоткрылись, оттаяли и нашли меня. Сквозь туман и боль я увидел ее. И ее грусть. Это была великая щемящая грусть прощания с миром. Миром, который она любила, в который доверчиво шла и миром, оказавшимся таким жестокосердным. Ну почему ей было не суждено оставить в нем искру своего обаяния, своей красоты и, наконец, своего счастья? Может быть, мир стал бы от этого хоть на песчинку лучше. Почему судьба не дала ей полюбить, стать ласковой матерью, прижать к груди теплое тельце бесконечно родного существа? Почему она, такая молодая, лежала истерзанная на этом жестоком столе среди этих убийственных стен? Ну, почему? Она тихо и удивленно спрашивала меня взглядом. Меня!!! Я не знал, что ей ответить.

Ее губы зашевелились, я наклонился к лицу. Она хотела что-то сказать. Что же? Что? Я понял! Она беззвучно произносила тот самый адрес. Не зная как спасти брата, но, все еще на что-то надеясь, она отдавала на это последние искры своей жизни. И только убедившись, что я понял, губы едва слышно добавили: «Ich bitte Sie sehr... ». «Я прошу Вас очень…». Она знает немецкий!! Матерь Божья! Неужели она вот так… такой ценой… Так безмерно рискуя собой, волочит по земле крыло птица-мать, притворяясь подранком и увлекая лисицу от своих птенцов. Так принесла себя в жертву молодая девушка, используя последний, пусть даже мизерный шанс на спасение брата… Я был просто потрясен.

Тонкая рука двинулась в мою сторону к краю стола. Я легонько взял ее за запястье, но она освободилась и сама взяла мою ладонь! Теперь она держалась за меня и стояла на краю бездонной пугающей пропасти. Я был нужен ей сейчас рядом, ведь это так непросто – умирать! Объятие слабело с каждой секундой. Вдруг оно стало сильным и жарким… она потянула мою руку к себе, прижала к боку, задрожала и… ослабла. Русая прядь волос, причудливо изогнувшись, медленно открыла ее детский лоб и упала на стол. Вот тогда взорвалась еще одна армейская мина, только это было уже внутри меня, соображал я с трудом.

Сознание пришло к майору после первого удара тяжелой тросовой плети. Она рассекала кожу на борозды с огненной незатухающей болью. У счастливого обладателя нокаутирующего бокового всплыли глаза:

– Вальтер… Ты? Мне плохо… Не надо сейчас…

Третьим и конечно не последним пунктиком садиста-майора было тайное от других желание побывать самому на всех пыточных станках и ощутить сотую, нет тысячную долю ужаса и боли жертвы. Я был его бессменным ассистентом. Раньше все было строго дозировано, сейчас же процент достоверности стремительно рос на глазах. Порка принимала исключительно серьезный характер.

– Хватит! Ты, что?!

– А-А-А-А! Больно же!!! У-У-У-У!! СУКА!! А-А-А-А…

Фогель не оправдывал своей фамилии (Vogel – птица, нем.). На птицу он никак не претендовал, в нем была уйма лишнего веса. Наследственность, конечно, и сладкое детство. Взлететь такая птица не могла. Поэтому на самолете майор был, скорее всего, похож на банкетного поросенка с морковкой во рту. Особенное сходство придавал специальный красный деревянный кляп, который пришлось хорошенько засунуть в воздухозаборник. За чистотой кляпа особенно не следили, у кого и где он только не был. Но большего эта свинья не заслуживала. Теперь мнение шефа приходилось больше угадывать.

Для анализа ситуации оставалась приборная доска: такие знакомые, но сейчас немного выпученные и красные глаза главного конструктора. Времени было мало, пришлось совмещать жанры. С другого конца аэроплана между мохнатых окороков была вставлена ферзевая, она же проходная пешка. Хвост самолета отчаянно закрутился, пытаясь избавиться от несвойственной детали. Он, лучше других знал, для чего сделан этот с виду неприметный шахматный ход. Но, пешка, хвала конструктору, держалась твердо, ей выпало большое доверие – обслуживать самого патрона. Подошел к розетке, включил музыку, добавил на трансформаторе побольше громкости. Танец походил скорее на степ, но с ритмом была неувязка, маэстро явно частил. Плюс к тому же это никому не нужное мочеиспускание. Поэтому в целом, несмотря на очевидное усердие, вряд ли бы кто поставил танцору высокий балл.

Все способы спасти Ленку не давали результата. Пульс пропадал. Стыдно сказать, я плакал, как ребенок. Передо мной было два тела. В одно я пытался вдохнуть уходящую жизнь, из другого выдуть. Казалось, это простой механический процесс перетекания. Я ускорял его, как мог, мечась между столом и самолетом. Я молился всеми известными мне молитвами, я каялся во всех своих и не своих грехах и снова плакал. Но чуда не произошло, выполнить великую функцию Всевышнего мне было не дано. Жизнь оставила молодое тело. Белым голубем ее душа выпорхнула из подземелья.

С мокрыми глазами я занялся техобслуживанием цеппелина. Теперь уже без электромузыки молоток напомнил любителю классики несколько забытых высоких нот из Вагнера прямо тут на самолете. Но главное все-таки плетка. От нее, как не крути, и чем не крути, деться некуда. Никогда я не выполнял свою работу с такой охотой. Если приборы гасли, действовал нашатырь. Думаю, полной неожиданностью для подвального новатора было увидеть через аммиачный туман мою «V» из двух пальцев. Одного фальцета через кляп было мало, тенору пришлось краснеть до зрелости помидора. Сбывались самые сокровенные мечты шоколадного Зигфрида.

Что я мог сделать для Ленки? Решение пришло само. Последний, и как оказалось, фатальный кадр фотопленки был использован на главного авиаконструктора и его заключительный полет-пике. В завершение, на его нос был надет зажим с черным проводом. Это уже от меня лично. Уходя, я закрутил зажим до отказа и снова включил любимую шефом мелодию. Току да, воздуху нет. Над подрагивающим крупом завился легкий парок. Вот так нежданно-негаданно к штурмбаннфюреру варшавского Гестапо Зигфриду фон Фогелю пришел его собственный маленький Нюрнберг.

Ленку я взял на руки и понес в душевую. Ее волосы печально раскачивались в такт моим шагам. Она снова лежала на том же столе, с которого начался этот день. Нельзя без боли было смотреть на обмякшее девичье тело, на стрелочку крови, что сбежала из уголка ее приоткрытых губ. На фронте я видел немало смертей, но это были смерти солдат, мужчин – псов войны. А сейчас передо мной была смерть самой красоты, самой основы жизни и счастья! Ради чего же тогда крушили одна другую великие армии?

Мне захотелось умыть лицо Ленки. Кровь и слезы не могли оставаться на ее светлом лике. После этого она стала просто заснувшей девушкой. Кто, как не я, должен был оберегать ее чуткий сон. Осторожно взял ее тонкую ладошку, сжал между своих рук. Морфей отнимал ее у меня. Но моя власть была еще сильна, ведь это была уже совсем другая власть.

Я поцеловал ее закрытые глаза, остывающие губы. Укрыл простыней. Не знаю, что происходило в те минуты со мной, но такой потрясающей глубины и искренности чувств я никогда не испытывал. Сердце щемила невыносимая жуткая горечь. Прощай! И прости. Если можешь. Листок с адресом вырван, заявка здесь, фотоаппарат тоже. Так я вышел из ворот управления. Времени практически не было. Меня выручил чей-то мотоцикл, что стоял невдалеке на другой стороне улицы, это был наш «баварик» R-35, заводить его без ключа я умею.

Вы не поверите, но именно тогда, летя на мотоцикле по весенней Варшаве, я вдруг отчетливо понял, кто победит в этой великой войне. И, главное – почему. Сейчас мне даже кажется, что я увидел тогда и сегодняшнюю Германию. Конечно же, я не был ни пророком, ни победителем. Я нес крест проигравшей стороны. И именно поэтому был честен. Наконец-то честен! Перед собой и перед ней, этой простой польской девчонкой. Она каким то непостижимым образом почувствовала и увидела во мне то, в чем я сам себе боялся признаться. Умирая, она подарила мне каплю живительного бальзама, уронив ее как свою слезу на мою больную душу. Она поверила мне, она поверила в меня и дала мне тем самым шанс. И теперь, благодаря ей, я совершенно точно знал, для чего нужно жить. И за что можно умереть, если этого потребует Жизнь.

Спасибо тебе, бесконечно милая и дорогая, моя Ленка! Ты не обманула и, наверное, не умела обманывать. Ты спасла меня, чего не смог сделать для тебя я. Адрес был верным. Подпольщики проявили фотопленку. Мне поверили и помогли. Почти полгода меня прятали, потом под чужим именем переправили на юг Польши и дальше по своим каналам в Австрию, где я и встретил окончание войны. Вацлава Кадминского я видел тогда всего один раз. Он ничего не сказал, только смотрел на меня. Ее глазами. Он погиб позже, как истинный солдат «Армии Крайовой», в пламени Варшавского восстания лета 1944 года.

Прошло немало лет и многое изменилось в мире с тех пор, но мысли о Ленке никогда не покидали меня. Я чувствовал ее постоянно. Мало того, я сам хотел ее чувствовать и думать о ней. Иногда она, как бы в ответ, касалась меня своей тонкой полупрозрачной ладонью. Это были счастливые моменты моей жизни. Я снова сжимал ее замерзшие пальчики между своих рук и грел их.

Самой заветной мечтой стало увидеть ее улыбку. Какая она? Я искал ее всюду, сравнивал, изучал. Любую цену я готов был заплатить только за один ее приветливый взгляд. Казалось, вот-вот, и, наконец, явилась эта долгожданная великая улыбка моей Джоконды! Милая! Ты простила меня! Мы снова вместе!! Но, увы, это опять была не она. Мне не дано было ее никогда увидеть. Никогда. Идея, не скрою, стала навязчивой. Во всех снах она смотрела на меня мягко, без тени укоризны, но никогда не улыбалась. Лишь однажды на мой вопрос любит ли она меня, Ленка как будто чуть кивнула головой. Или мне только показалось, не знаю.

У нас есть поговорка: «Liebe und Verstand gehen selten Hand in Hand» («Любовь и рассудок редко идут рука об руку» – нем.). Пожалуй, так. Трудно назвать эту историю – историей любви в обычном понимании. И можно ли говорить о ней вообще в таком вихре судеб и событий? Но произошедшее тогда полностью изменило меня.

Вы скажете, что я создал свою Галатею? Из арестованной и замученной польской девчонки? Это я, офицер Вермахта, имеющий боевые награды и ранения! Я, чистокровный ариец в девяти известных мне поколениях?? Нет! Не создал. Это она создала меня!! И теперь я совершенно спокоен за арийцев, за немцев. Они не безнадежны. Жизнь это подтвердила. И на мир я сейчас смотрю по-другому. Кто-то из великих, не помню кто, сказал: красота спасет мир. А что спасет душу? Кажется, я это уже знаю.

Со здоровьем у меня сейчас неважно, много за эти годы пережил разного, да и контузия оказалась серьезной, дала-таки последствия. Погрузнел. Голова стала совсем седая. Болею. Нахожусь, как видите, на лечении в этом пансионате. Условия неплохие, хорошее питание, жаловаться грех. И соседи вроде добрые. Со странностями, конечно, но понять можно. Сегодня фильм какой-то будет по телевизору, говорят интересный. Все смотреть пойдут, а мне что-то не хочется. Лучше посижу у окна в коридоре, посмотрю на небо, на вечерние облака. Они расскажут мне о ней. Ведь она там, моя прекрасная Белая Птица. Скоро мы увидимся. И я, наконец, смогу отдать ей вот эту заколку ее замечательных волос, которую храню все эти годы. Как-то это меня успокаивает. Хотя знаю, что и сегодня, даже с лекарствами опять не смогу уснуть…

Вот такая история.

Да, простите, забыл сказать. Та левая дорога с варшавской площади «На Распутье» ведет из города вверх по реке Висле. Через холмы и поля она приходит к одному небольшому польскому городку. Мне очень хотелось там побывать. И несколько лет назад я поехал туда. Оказалось, это живописный, тихий и зеленый городок с высоким белым костелом в центре. Я остановился перед его воротами. Из костела выходила свадебная процессия. Молоденькая невеста в пышном белом платье с букетиком цветов спускалась со ступенек под руку со своим женихом. Ее светлые волосы были прибраны в красивую прическу и покрыты воздушной фатой. Теплый ветерок играл с прозрачной пеленой, и невеста поправляла непослушную фату, что временами прижималась к ее щеке. Вдруг какой-то едва уловимый поворот ее головы или движение показались мне поразительно знакомыми! И буквально тут же, когда она поравнялась со мной, я встретил ее взгляд. Лицо девушки, обращенное в эти мгновения именно ко мне, светилось какой-то необычайно милой и по-юному открытой прекрасной улыбкой. Может быть именно той, что я искал всю эту нескончаемо-долгую жизнь. О, мой Бог! Да!! Это была она!!! Что на меня накатилось, не знаю. Я стоял, провожал ее затуманенным взглядом и молча ревел горючими-горючими слезами, до боли стиснув зубы… Ленка была родом из этого городка.

Ну, вот теперь вы знаете все. Наверное, вы меня осуждаете.

Я вас понимаю.

Я и сам себя осуждаю. Все эти годы. Каждый день. Да. Каждый день. Каждый. И нет мне прощения. Извините, если что не так. Я пойду...