Сон в красном тереме. Тематика: Порно приключения красной шапочки Часть 1

1.

Впереди, за немытыми стеклами темнеет на фоне вечернего неба громада инженерного замка. Меня отделяет от нее только узкая полоса Фонтанки, да вот эти забрызганные мчащимися по набережной машинами окна маленького кафе.

Замок высится грозно, нависая над всем окружающим. Летом он выглядит довольно празднично, даже радует глаз – он совсем как игрушечный, сошедший со старинных европейских картин. А сейчас он такой, как был когда-то, тогда, в давние-предавние времена. Тогда, когда и снискал себе мрачную смертоносную славу... В темные зимние дни так и кажется, что еще чуть-чуть, и из-за поворота, со стороны Летнего сада, выйдут боязливой и злобной толпой заговорщики. Они трясутся от страха, они страшатся взглянуть друг на друга, они много выпили ночью и теперь их трясет похмелье, но они идут... А над головой, взлетая вверх и снижаясь, кружат огромные черные вороны – исконные обитатели Летнего сада. Вороны там и сейчас кричат так же надрывно и мрачно, как тогда, в то памятное утро...

Я не обращаю внимания на суету вокруг, на сидящих за соседними столиками надутых бизнесменов, на их плаксивых и наглых девиц, на богатых туристов, заполняющих каждый вечер это дорогое кафе.

Я сижу всегда один, у окна, и гляжу на замок. Он кажется мне родным и каким-то чудесным образом связанным со всем происшедшим. Нет, происходящим. Я знаю, почему. Тогда, год назад, мне все время снился один и тот же сон. Мне виделось, что я лежу в большой комнате с деревянными ярко-красными стенами. От этого душно. Красный цвет бьет в глаза со всех сторон. В комнате должен быть выход, но я не вижу его, а главное, я не хочу никуда идти. Мне не нужен выход. А густо покрашенное дерево вокруг давит и давит нестерпимо... Сейчас я знаю, что эти мои сны связаны со всем, что происходило тогда. Со мной, с Лилей... Это знак. Красный терем, красный замок. Нет выхода, и он не нужен.

Вокруг замка черные голые деревья, все это так рельефно, как на какой-нибудь гравюре Фаворского. Только значительнее. И, заглушая шум с соседних столиков, я повторяю про себя:

Двадцать первое, ночь, понедельник,

Очертанья столицы во мгле.

Сочинил же какой-то бездельник,

Что бывает любовь на земле.

Эти ахматовские строки преследуют меня уже давно, примерно с того момента, как все это начало происходить. И теперь они звучат в моих ушах. Только тогда, год назад, и после, я точно знал ответ на этот незаданный вопрос. Знаю я ответ и сейчас. Только он теперь с другим знаком...

Уже во сне я понял, что это мне напоминает. Однажды мне делали небольшую операцию и предварительно дали наркоз. Во время операции я был во сне, но мне виделись сны в багровых тонах. Красные чертоги, где что-то происходило. Я совершал длинное, нескончаемое путешествие по тесным лабиринтам, залитым темно-красным светом, из этого багрового сумрака выплывали знакомые лица, они что-то говорили мне, кричали, потрясали узловатыми руками... Потом наркоз прошел, и больше я ничего такого не видел. А сейчас мне снился вот такой сон. Красные деревянные стены терема, в котором я лежал, недвижно высились со всех сторон, и это было удушающе замкнутое пространство.

Выйти из того сна, а вместе с ним и из терема мне самому не удалось. Меня разбудила пришедшая с работы Лиля. Она стояла надо мной в своем весеннем плаще синего цвета с пелеринкой, и капли дождя скатывались по нему. Лиля поцеловала меня, нагнувшись, и я почувствовал, что ее светлые короткие волосы тоже намочил дождь.

В тот день Лиля задерживалась на работе в фирме, где она работала с недавних пор экономистом. Позвонив мне, она сказала, что у нее срочная работа, и она точно не знает, когда вернется домой. Такое случалось нечасто, но бывало. Поэтому я не волновался, а почитал книгу, выпил бокал вина и уснул в кресле. Почему мне приснился такой странный сон в тот вечер? Вероятно, потому что внутренне я ощущал какое-то напряжение. Что-то нервное, взвинченное было в голосе жены по телефону, что-то непривычное для меня. Как потом выяснилось, и для нее тоже...

А может быть, все дело было в том, как странно видоизменились наши отношения – до того статичные на протяжении нескольких лет. Меня всегда несколько коробила замкнутость моей жены, ее закомплексованность. Лиля дичилась незнакомых людей, не любила большие компании, иногда вдруг странно замолкала на середине фразы, беседуя с малознакомым человеком. Иногда она вдруг заливалась краской и опускала глаза... «Этакая интравертность», – всегда досадливо думал я про себя и вспоминал в качестве спасительной соломинки от подкатывающего раздражения многомудрые теории психологов о неправильном развитии личности в детстве...

Лиля начала ощутимо меняться с тех пор, как поступила на новую работу. Обилие новых впечатлений, непривычный коллектив всегда возбуждающе действуют на замкнутых, впечатлительных натур. До этого Лиля несколько лет со дня нашей свадьбы нигде не работала, наш круг общения ограничивался тремя-четырьмя супружескими парами, о которых мы почти все знали и которые уж никак не представляли для нас интереса. Дружили, а если еще точнее, периодически встречались мы несколько раз в году скорее по привычке, по любви к традиции, по взаимному желанию ничего не менять хоть в какой-то сфере жизни. И так достаточно перемен кругом – вольных и невольных. Пусть хоть что-то останется прежним. И вот несколько раз в году мы собираемся. Меняются только наряды наших жен, у них новые платья, прически. Про мужчин даже этого не скажешь. Я твердо знаю, что Саша будет одет в свой коричневый костюм, а Вася в темно-вишневый. Я даже знаю, что от Васи будет пахнуть французским одеколоном, а от Саши польским. У Васи жена заведует парфюмерным магазином, поэтому дарит мужу французские, конечно же, одеколоны и дезодоранты, а Саша каждые полгода ездит на заработки в Польшу. Какие же у него будут запахи? Правильно, польские. Все просто. Более того, мне даже известно, о чем каждый из них будет говорить, о чем примерно рассказывать. Я даже каждый раз имею подозрение, на каком месте общего разговора они начнут ссориться. Я даже специально готовлюсь к этому моменту, чтобы вовремя вмешаться и не допустить ссоры. Как правило, я никогда не ошибаюсь. Жены почти на протяжении всего вечера сидят вместе с нами и только в конце уходят на кухню «покурить». Вот уж поистине вечная, вероятно, нелепая женская условность. Курить прекрасно можно и в гостиной. Но негласная традиция всех женщин мира уединиться друг с дружкой, желательно на кухню, и там вести так называемые «доверительные женские беседы». Я подозреваю, что традиция эта существует везде, во всех странах и частях света – от забытого Богом Магадана до не менее забытой Богом Огненной Земли... Идиотизм заключается в том, что никакого «женского братства», вернее «сестринства», на самом деле не существует. И существовать, конечно, не может. Что там... Да никакой дикий зверь не ненавидит своего собрата по норе так, как в глубине, только в настоящей глубине души женщина ненавидит представительниц своего пола. Эта ненависть так сильна, что даже нуждается в том, чтобы ее искусно скрывали. Не скрывать нельзя – она столь яростна, что в противном случае непременно вырвется наружу. Конечно, сами женщины, как правило, не отдают себе в этом отчета, нежно воркуя между собой, стараясь быть внимательными и предупредительными:

– Как хороша твоя новая прическа, Лилечка, и как она идет тебе.

– Что ты, мне кажется, ее сделали слишком длинной. А впрочем, мастер очень старался на этот раз.

– Нет, что ты, тебе так очень хорошо. Устрой меня к своему мастеру, пожалуйста.

– Непременно, Любочка, завтра же свяжу тебя с ним.

«Ха-ха-ха», – смеется бес злословия и недоброжелательности в этот момент и плотоядно, потирает свои крючковатые лапищи... Как же, как же! Какие мы милые и обходительные дамы. Мы, знаете ли, дружим семьями. Это так замечательно! Ха-ха...

О мужчинах, наверное, тоже можно подумать что-нибудь в таком же роде. Не знаю... Может быть, и так. О некоторых и в некоторых обстоятельствах наверняка.

Новая служба Лили постепенно, но неуклонно меняла ее. Жена стала разговорчивее, ее глаза стали блестеть ранее столь редкими для нее искорками. Появилась живость в голосе, в походке. Я стал замечать, как она поводит своими серыми с поволокой глазами, как появляются в ее поведении столь непривычные ранее признаки женского жеманства, игривости. Меня это радовало хотя бы своей новизной, но ведь было же что-то в этом и непривычное для меня, что-то, что волновало меня, заставляло неприятно сжиматься желудок, как это всегда бывает в те мгновения жизни, при которых наш животный организм чувствует надвигающуюся опасность раньше, чем ее успевает осознать наш мозг.

Вот и тогда, в начале всей истории, мой организм посылал мне сигналы предупреждения. Неясные тревоги, «красные» сны...

Когда Лиля разбудила меня, придя с работы, было уже поздно. Сон у меня прошел, но голова была как чугунная, вернее, ватная, как бы не своя. Лиля налила нам с ней по бокалу вина, и мы легли в постель. Когда делаешь это с одной и той же женщиной каждую ночь на протяжении нескольких лет, поневоле становишься спокойнее, равнодушнее, что ли. Это естественно, и ты сам к этому привыкаешь. Но в тот вечер в самом воздухе нашей спальни витал дух возбуждения, нервозности. Причины этого я не знал, но чувствовал, как неуловимая томительная волна напряжения обволакивает все вокруг. Виной ли тому мой странный недавний сон или столь непривычно волнующими были искоса бросаемые на меня тяжелые загадочные, какие-то испытующие, взгляды жены, медленно раздевавшейся по другую от меня сторону кровати? Я не знал…

Предваряя обычные супружеские ласки, ставшие уже ритуальными, Лиля вдруг порывисто и горячо прижалась ко мне. Это было редкостью. Сдержанная, даже болезненно скованная в жизни, Лиля и в постели была немногословна и малоактивна. Только трепет ресниц, необычайно ласковые прикосновения ее рук к моему телу да всегда один-единственный негромкий вздох выдавали мне ее состояние. Нет, Лиля никогда не была тем, что называется «страстной женщиной». Нет. А вознаграждали меня за все ее по-настоящему нежные ласки, тихие, как бы воздушные прикосновения ее рук, губ к моей груди, ее движение головкой, при которых тонкие светлые Лилины волосы щекотали мое лицо... Она была очень тихая и очень ласковая, моя Лиля...

Но в тот вечер в постели она была настойчива, неожиданно активна, игрива. Лиля тяжело дышала мне в лицо, она как будто задыхалась. Я почувствовал, что она чем-то смущена и, вероятно, хочет что-то сказать. Я стал гладить ее по гладкому стройному телу, которым никогда не переставал восхищаться, и она в ответ мне затрепетала вся, стала горячая...

– Милый, я хочу тебя, – зашептала Лиля мне прямо в ухо, – и хочу тебе рассказать, – она замолчала, внезапно оборвав себя.

– Не знаю, как ты к этому отнесешься... Но я расскажу. Знаешь, я сегодня была неверна тебе. Я была с другим мужчиной.

Она замолчала вновь. Молчал и я, потрясенный. Сколько бы человек ни готовил себя к такому, он никогда не сможет по-настоящему подготовиться. Есть такие весельчаки или, напротив, якобы умудренные не в меру люди, которые при подобных разговорах качают головой и говорят, что они к таким вещам равнодушны. При этом, конечно, упоминается идея свободного брака, строчки из «Декамерона» и Эммануэль Арсан. Но это так и не так. Цитировать и рассуждать я был всегда горазд и сам. И вот на тебе, оказался не готов к тому, что услышал, и теперь лежал, все еще по-прежнему обнимая горячее, ласковое и сладостное тело моей жены, и не в силах был разомкнуть объятия... Лиля, казалось, сама испугалась того, что только что сказала. Она молчала, прерывисто дыша, будто ей не хватало воздуха для того, чтобы продолжать.

– Я должна признаться тебе, мой милый. Я давно собиралась это сделать. Ну, это... То, что сегодня. У нас в отделе есть парень, Володя. Он женат, но его жена недавно уехала на курорт. Я даже знаю ее – она работает у нас же в конторе кассиром... И у нас с ним, с Володей, часто бывали такие разговоры про все... Он мне ужасно нравился – такой спортивный, все выпирает наружу – мускулы и... под джинсами. Он специально такие узкие джинсы носит. Он мне сегодня сам так сказал. И я решила, что хочу его. Такого сильного, высокого...

Лиля лепетала все это мне на ухо, а в голове моей пронеслись мысли одна страннее другой. Слушать вот такую ахинею от своей собственной жены, вполне умной и культурной женщины. Поистине, не знаешь ты ближнего своего. Как мог я прежде даже подумать о такой возможности? Странно ведь даже не то, что изменила, об этом я смогу, успею еще подумать потом, на досуге, когда сердце немного успокоится и перестанет так бешено колотиться. Странно, что все это вот на таком низком, приземленном уровне. Как можно так? Уж изменять мужу – так иначе. Не так, что потом при изложении событий все это выглядит такой дешевкой, такой дикой безвкусной мелодрамой из жизни низов. Можно было бы сказать, что по уровню мелодраматичности и дурному вкусу исполнения все это напоминает столь любимые народом небезызвестные телесериалы. Но там хоть антураж красивый, а тут... Меня трясло и корчило от бессилия, и я столь же молчаливо, сколь и яростно внутри самого себя продолжал слушать исповедь лежащей в моих объятиях Лили.

Сама она явно не понимала, сколь дико то, что она говорит, как это непохоже на нее, как странно слушать весь этот бред из ее прелестного ротика.

– Но я сама не решалась ни на что. И вот сегодня он ушел пораньше с работы и подошел сначала к моему столу. Он остановился прямо передо мной, посмотрел мне прямо в глаза и сказал, что будет дома один. И будет скучать. Больше он ничего не добавил. Только вдруг ни с того ни с сего назвал свой адрес. Конечно, это было больше чем достаточно, чтобы я все поняла. И я... Я позвонила тебе, а потом пошла. Я еще сначала боялась, что ты можешь позвонить ко мне на работу. А потом перестала бояться, потому что поняла, что сразу же все равно расскажу тебе обо всем… Володя встретил меня с бутылкой шампанского. Мне было немножко стыдно сначала за то, что я так легко согласилась и прибежала с такой готовностью по первому зову. Но потом я успокоилась, и шампанское сделало свое дело.

Лиля задышала еще более часто и прерывисто. Всем своим телом она прижалась ко мне так, что каждым изгибом наших рук и ног мы повторяли друг друга. Я почувствовал, как напряглось и отяжелело тело жены, как веет от него влажным жаром. А Лиля продолжала шептать и шептать мне на ухо, и я не знал, хочу я продолжения этого рассказа или нет...

– Ты знаешь, – шептала Лиля, касаясь моего уха своими губами, – я очень понравилась ему в постели. Он был удивлен. И я тоже. Володе показалось восхитительным, что я кончала несколько раз. Он два раза, а я четыре. И не могла удержаться. Меня волновало все – и то, что я впервые в постели с кем-то, кроме тебя, моего мужа. И то, что я сделалась настоящей любовницей. Ты знаешь – я ведь никогда еще не была любовницей. И сам Володя – он такой красавчик, мускулистый, отлично сложенный. Я испытала четыре оргазма. И все это рассказываю тебе.

Мысли мои метались из одной стороны сознания в другую. Я увидел в моей жене, в моей маленькой Лиле совершенно новую, незнакомую женщину. Ничего подобного про нее раньше я и подумать бы не мог. Скромница Лиля! Откровенность и какое-то отчаянное бесстыдство, с каким Лиля рассказывала сейчас мне, своему мужу о собственному падении – все это так не вязалось с ней, прежней, подругой моих теперь навеки прошедших «юношеских дней».

Но в словах ее не было вызова или удали и гордости за содеянное. Нет, Лиля была тиха, как тих был ее голос, с какой-то отрешенностью, почти монотонно рассказывающий чудовищную для моего уха историю измены. Измены низкой, пошлой своей обыденностью и приземленностью и потому вдвойне тяжелой для меня. На секунду я подумал, что лучше было бы, чтобы Лиля переспала с каким-нибудь изящным, благородным мужчиной – мужчиной-джентльменом в лаковых ботинках на фоне «Мерседеса». В ту же секунду я прогнал эту дурацкую мысль...

– Ты ведь не будешь на меня сердиться? – прошептала, как будто простонала Лиля, обхватывая мою шею руками. – Я знаю, ты не обидишься на меня, ведь я все тебе сама рассказала, а если рассказала, это уже и не измена. Правда? А мне было так хорошо, милый мой, я и рассказать тебе не могу... И ты ведь, конечно, тоже радуешься за меня. Да?

Эта мысль потрясла меня своей неожиданностью и откровенностью. Открытая чувственность, столь несвойственная прежней Лиле, взволновала меня, я ощутил непонятные мне самому вначале импульсы. С доверительного тона Лиля перешла на интимный, и я почувствовал, как сильно она возбудилась прямо сейчас, рассказывая мне о происшедшем. Она вся горела.

Я внезапно для себя вдруг ощутил прилив желания, которое пришло на смену дотоле терзавшим меня гневу, горечи и потрясению.

В комнате было темно, чуть отсвечивала, как всегда, цветная реклама с улицы. В этих отблесках я увидел широко раскрытые, горящие возбуждением, глаза Лили – такие незнакомые мне раньше, такие чужие и вместе с тем такие горячечно-пленительные. Я молча набросился на нее, не в силах совладать с охватившим меня чувством. Жена стонала, изгибалась в моих объятиях. Мысль, что час назад она вот так же стонала и изгибалась, корчилась от страсти в руках чужого, незнакомого мне мужчины, повергала меня одновременно в ужас и в бездну вожделения. Передо мной будто разверзлась пропасть, и я катился в нее, очертя голову, и сам не мог решить в тот момент, была это пропасть отчаяния или наслаждения... Я и сейчас этого точно не знаю. Был обвал, был водопад чувств.

Я сам был как в бреду, как во сне. Уже в конце нашей схватки я, задыхаясь, почему-то спросил:

– А минет ты ему делала?

И Лиля, внезапно опять застыдившись, отрешенно глядя в потолок, прошептала:

– Все было.

Эти слова ее вздернули меня так, что я, как ударенный током, мгновенно приподнялся и быстро два раза ударил Лилю ладонью по лицу.

– Шлюха, – только успел прошептать я свистящим выдохом, и тут же меня настиг жестокий продолжительный оргазм.

Чувство сладострастного отчаяния не отступало, не оставляло мое судорожное двигающееся тело. Я долго заливал семенем оскверненное совсем недавно лоно моей жены, а она, тоже кончая, со стоном ворочалась подо мной, всхлипывая и бормоча:

– Еще, еще…

И было непонятно, к чему относятся ее слова – к сношению или к двум неожиданным для нас обоих пощечинам и произнесенному вслух оскорблению.

Наутро мы оба старались не напоминать друг другу о том, что было ночью. Естественно – ведь при ярком свете дня все предстает совсем не таким острым и волнующим. И человек стремится подсознательно давать всему банальные оценки, как будто при свете дня за ним, за его подспудными чувствами наблюдают со стороны. Наблюдают, конечно, не со стороны. Наблюдает такой маленький человече, который сидит внутри человека. Он сидит во мне где-то глубоко внутри и при ярких лучах дневного света вылезает из своей щели и начинает, осмелев, говорить: «Это плохо, а это хорошо. Вот здесь – норма, а вот здесь – отнюдь не норма, а извращение. Тут – правильная реакция, так все думают и поступают, а вот такая реакция болезненная». Да-да, я очень хорошо знаю этого маленького человечка. Именно такие вот человечки-червячки и не дают спокойно жить. Все они хотят разложить по полочкам этики и морали. А их любимое словечко – НОРМА. О, вот в этом они знают толк, они тут непревзойденные знатоки. У них только пойди на поводу...

Я бродил по городу. Это мой город, я люблю вот так брести по нему кругами, без цели. С Невы на Фонтанку, потом к Спасу на Крови, оттуда – к Летнему саду... А иногда можно и пойти в другую сторону, на Обводный канал, где весной зеленеют свежей травой крутые склоны берегов...

Мой город очень разный. Над Обводным каналом с утра висят клочья весеннего тумана, проносятся тяжелые грузовики, слышны гудки паровозов с Балтийского вокзала. И нет природы, нет людей, и я бреду по асфальтовой пустыне, которую иногда по недоразумению называют Северной Пальмирой. Асфальтовая пустыня, асфальтовое одиночество. И кругом нет никого, только туман, только мутная стоячая вода Обводного...

И откинутся прочь длиннокосые девы тумана,

Над рекою брезгливо подняв свои рукава.

Ходить вот так часами – это целое искусство. Это надо уметь. А умение приобретается навыком, достигаемым долгими тренировками. Я, например, не мог бы постичь эту петербургскую науку, если бы мне не помогали стихи. Я иду и читаю их про себя. Я устраиваю себе «концерт по заявкам». Новая улица – новое стихотворение. Я ничем и никем не ограничен. Читаю, что хочу.

Лиля никогда не понимала до конца моего увлечения такими прогулками, да и поэзией тоже. Нет, конечно, ей всегда было приятно, что я знаю наизусть много стихов, и она, наверное, даже гордилась этим, но сама она не могла постичь божественности звучащего слова...

Когда мы с ней познакомились, она была еще студенткой из маленького сибирского города. То ли там какие-то шахты, то ли нефтедобыча... Я так толком и не понял, тем более что так и не удосужился посетить родину жены. Она тогда была еще совсем провинциальной девушкой, застенчивой, строгих правил.

Это вовсе не означает, что я хочу сказать, будто бы эти качества характерны именно для провинциалок. Совсем нет. Может быть, раньше это и было так, но с тех пор все сильно переменилось. И облик русской провинции претерпел радикальные изменения.

Когда мы все читаем «Грозу» Островского и возмущаемся «темным царством», мы не задумываемся о том, что современный провинциальный городок в глубинке – это город Калинов, только при этом еще в нем разрушены все храмы и уничтожены все, пусть хоть плохие, традиции. Кабаниха и Дикой у Островского хоть Бога боялись и имели искаженные, но все же представления о морали. Теперь же в российских углах «над этой темною толпой непробужденного народа» вообще нет ни Бога, ни морали, ни устоев... Думаю, что по степени духовной опустошенности, морального упадка и всякого разврата провинция много очков даст вперед столицам...

Когда я учился в престижном художественном вузе, все знакомые игриво закатывали глаза и говорили:

– Ну, там у вас, наверное, очень свободные нравы.

Ха-ха-ха! Типично обывательское представление о том, что актеры, художники и поэты предаются какому-то особенному разврату. Чушь какая! Вот когда я познакомился с Лилей и попал к ней в общежитие обычного технического вуза, где жили студенты из деревень и рабочих поселков, вот там я увидел настоящий разврат. Тотальный, грязный, сопровождаемый цинизмом, пьянством и распущенностью... Куда там до этого нашим художественным посиделкам...

Однако к Лиле все это никакого отношения не имело. Она на самом деле очень строго блюла себя. Не то чтобы она была неприступной и ханжой, но грязь как бы не приставала к ней. Она жила в комнате с еще двумя такими же нормальными девушками.

Я был ее первым мужчиной. Постепенно мы стали встречаться все чаще, и постепенно мне удалось разбудить чувственность Лили по-настоящему. Она перестала бояться раскрепоститься в постели, перестала бояться слов, телодвижений, избавилась от глупых предрассудков...

– Это можно, а вот это нет, потому что это извращение, – говорила она мне поначалу на полном серьезе, повторяя слова тупых подружек.

Удивительное дело. В них извращение почти все. Минет – извращение, мужской минет – тоже извращение. Фантазии – извращение, мастурбация – тоже извращение. Норма, по их мнению, – это когда Иван Петрович женился на Марье Степановне, и они двадцать лет совокупляются три раза в неделю под одеялом, при погашенном свете и не смеют ни позу переменить, ни слова при этом произнести. Только в темноте, только «бутербродом». Иначе – извращение.

От такой жизни либо они начнут через пять лет изменять друг другу, причем также глупо и бездарно, не достигая удовлетворения, либо начнут пить горькую. А еще через пять лет они начинают ненавидеть друг друга, скандалы возникают каждый день, они видеть не могут вой дом, но продолжают жить вместе и все так же совокупляются в редкие минуты примирения с действительностью, но все так же – «бутербродом». Это, по-вашему, не извращение? Это называется нормой? У них делать минет – извращение, а жить годами без любви, без живого чувства – это норма...

Много времени прошло, прежде чем мне удалось выбить из Лилиной головы всю эту чушь. То, что закладывалось с детства в семье и школе, вышибается с трудом. Мне казалось тогда, что это вполне благородная задача – расширить кругозор моей жены, сделать ее более отзывчивой на новые идеи, раскрыть ее потенции.

Мне постепенно стало это удаваться.

Первым камнем преткновения стал роман «Эммануэль». Лиля читала его долго и с удовольствием. Она несколько раз откладывала книгу, но я видел, что она делает это для того, чтобы обдумать прочитанное. Это вообще свойственно ее целеустремленной натуре. Говорят, что сибиряки все такие – медленные и постепенные люди, которые склонны к самоуглублению, к обдумыванию и самоанализу, прежде чем принять какое-либо решение. Им чужда легкость и легкомысленность.

Такова Лиля. Она должна все серьезно взвешивать, как бы примеряя на свой склад.

– Ты согласен с этой книгой? – наконец спросила она меня, когда закончила чтение.

Я был осторожен. В таких случаях надо отвечать аккуратно. И в то же время отвечать все равно следует правду. Иначе ложь сама же тебя и накажет.

– Дорогая, – сказал я, – видишь ли, вряд ли применительно к книге можно говорить о согласии и несогласии. Это ведь не научный трактат, а художественное произведение.

– Но здесь рассказывается о том, что муж и жена могут изменять друг другу, и что в этом нет ничего плохого, – сказала Лиля, строго глядя на меня.

Семейные сцены и скандалы были всегда очень большой редкостью в нашем доме, но я почувствовал, что если не буду сейчас очень осмотрителен, сцена все же произойдет.

– Как ты к этому относишься? – спросила Лиля, не сводя с меня своих честных и бескомпромиссных глаз.

Это не шутка. Она действительно честный и бескомпромиссный человек. Говорят, что это вообще свойство русской натуры, но я так не считаю. Вряд ли это может быть связано с этническими понятиями. А вот Лиля именно такова. Может быть, тут дело в ее собственной натуре, а может быть, в воспитании, перешедшего к ней от матери – участкового терапевта из Сибири, и отца – инженера-горняка. Трудно сказать, но цельность и честность натуры – это Лилина черта. Несомненно. Если уж она не верит, то не верит. А если в чем-то убеждена, то пойдет до конца.

Не могу сказать, что мне это нравится. Как говорил герой «Незабвенной» Ивлина Во, «я представитель более древней культуры». Пожалуй, такие непреклонные черты характера даже претят мне. Мне тяжело с такими людьми. Мне чужд их огонь, их прямота, их цельность... Вероятно, я просто слишком сложен для них.

Когда я читаю о том, как кто-то кровью написал на стене «Погибаю, но не сдаюсь», я понимаю, что он герой. И прошу принять все заверения в моем уважении. Но я этого не понимаю, и сам бы так никогда не поступил. Мне это кажется нелогичным и лишенным здравого смысла. Почему, например, не сдаться, если ты окружен в бою, и сопротивление бесполезно? Всему же есть предел, и есть предел твоим обязанностям, оговоренным уставом. Ты давал присягу сражаться, но не давал присягу бессмысленно погибать.

При определенных обстоятельствах почему бы и не сдаться?

Однажды кто-то очень хорошо сказал о том, что такое порядочный человек. Это тот, кто при совершении дурного нечестного поступка не получает удовольствия... Этим он отличается от непорядочного человека. Потому что дурные поступки вынуждены иногда совершать все. Один Бог без греха... Все дело в том, как ты сам к этому относишься...

Но это все мое мнение, а Лиля с такими словами никогда бы не согласилась. Есть в ней что-то от комсомолок двадцатых годов. Глядя в ее глаза во время серьезных разговоров, я иногда вижу в них огоньки Магнитки и Турксиба, Кузнецкстроя и Беломорканала... «Когда такие люди в стране советской есть»...

– Ну, – допытывалась Лиля, держа в руках роман «Эммануэль». – Ты с этим согласен?

– Пожалуй, да, – медленно проговорил я.

– А ты сам когда-нибудь пробовал мне изменять? – дрогнувшим голосом спросила Лиля. Для нее наступал «момент истины».

– Нет, конечно, – ответил я, и можно сказать, что это была истинная правда.

– Тогда как ты можешь так говорить? – спросила жена.

– Я говорю теоретически. Как о допустимой модели взаимоотношений супругов, – ответил я.

– Все-таки допустимой?

– В известной степени и в известных обстоятельствах, – сказал я. – Как и все в этом мире.

Больше Лиля не донимала меня этими разговорами. Но было ясно, что она что-то отложила в своем сознании. Я ничего не имел против этого, потому что считал, что привыкнуть к нетрадиционным мыслям и представлениям – значит расширить свой кругозор и укрепить свои психологические позиции, свою устойчивость в жизни.

Я и сейчас продолжаю так считать. Просто сейчас я уже готов оговориться, что это приемлемо не для всех людей.

Вскоре после состоявшегося разговора об «Эммануэль» я купил видеомагнитофон. В числе фильмов, которые я приносил из проката, попадалось довольно много эротических. Мы вместе смотрели их, и очень часто я замечал, что моя жена реагирует на них возбуждением. После некоторых фильмов она бывала особенно активна в постели. Это было заметно в течение всего вечера во время и после просмотра фильма. Глаза ее блестели, голос вибрировал.

Хорошо, что у нас нет детей, а то было бы заметно и им, а это уж вовсе лишнее, даже при всей широте моих взглядов на мораль и воспитание...

Но детей не было, и свидетелем Лилиного возбуждения был только я. Сначала мы не говорили с женой об этом. Я молчал, потому что знал – если жена молчит, значит, она не готова к тому, чтобы говорить. Значит, у нее еще не выносилось, не созрело...

Наши бурные схватки в постели после эротических фильмов продолжались в полном молчании несколько месяцев.

Переломным был старенький фильм Тинто Браса «Ключ». Глядя на старенького профессора-искусствоведа, который находит любовника для своей жены и провоцирует обоих к связи с дьявольской изобретательностью и настойчивостью, Лиля необыкновенно разволновалась. Щеки ее стали пунцовыми. Она сидела рядом со мной на диване, и я почувствовал, как вибрирует ее тело.

Старичок-профессор добился своего и стал со сладострастием смаковать подробности созданного им самим романа.

Думаю, что это в значительной степени чисто итальянская история, навеянная пи-карескной культурой Возрождения. Хотя там не встречалось таких изящных поворотов...

Глядя искоса на Лилю, на ее глаза и волнующуюся грудь, я чувствовал, что мне предстоит тяжелая ночь. Тем более что благодаря моим стараниям по моральному раскрепощению жены, она теперь стала очень требовательной и без всякой стыдливости говорила, чего она хочет, и что я должен делать для нашего взаимного удовлетворения.

Кроме того, все, что происходило на экране, взволновало и меня. Идея знать, что твоя жена неверна тебе – в этом что-то было...

Фильм закончился, и по поведению Лили я сразу понял, что нет нужды о чем-либо говорить. Она совершенно недвусмысленно смотрела в сторону спальни. В тот вечер Лиля была особенно агрессивна. Она насаживалась на меня с невиданной яростью, как будто хотела впустить меня в себя всего, без остатка, и навсегда остаться навинченной на мой фаллос. Мы перекатывались по постели, и, в конце концов, я оказался на спине, а Лиля подпрыгивала на мне...

Я лежал теперь почти без движения и смотрел, как она, совершенно обнаженная, скачет верхом, оседлав меня и вонзив в себя мое орудие. Волосы жены растрепались, глаза блестели в полумраке спальни. Скачка продолжалась довольно долго, и Лиля пережила за это время несколько оргазмов.

Я это заметил по тому, как она периодически вдруг приподнималась надо мной, чуть-чуть соскальзывая с меня и, подобравшись всем телом, напрягалась. После этого на одно мгновение на лице ее появлялось счастливое выражение удовлетворения, а потом скачка продолжалась с новой силой.

Тело Лили было уже все мокрое от пота, и бисеринки его сверкали в свете ночника...

Неожиданно Лиля остановилась и, продолжая ерзать на мне, спросила:

– Тебе понравилось то, что мы только что видели в фильме?

– Что ты имеешь в виду? – сразу не понял я.

– Когда жена изменяла мужу, и он все знал об этом? – задыхаясь, спросила жена.

– Да, – пробормотал я.

Это было тем более искренне, что Лиля действительно очень похожа на соблазнительную актрису Стефанию Сандрелли. И в тот момент я идентифицировал этих двух женщин – экранную и живую, свою жену.

Меня действительно взволновала эта идея.

– Ты хотел бы, чтобы я завела любовника? – спросила Лиля, вновь медленно и постепенно начиная свои движения на мне вверх-вниз.

– Повтори, – сказал я. – Повтори это.

– Ты бы спокойно смотрел на то, что я изменяла бы тебе?

– Нет, – ответил я, оглушенный. – Я не смог бы спокойно смотреть.

– Почему?

– Я не смог бы быть спокойным, – ответил. – Ты неправильно задала вопрос. Это не может оставить равнодушным. В первый раз ты спросила точнее.

Глаза Лили хищно блеснули:

– Ты хотел бы этого?

– Да, – выдохнул я.

– Я подумаю об этом, – сказала Лиля.

Мы произнесли наши последние реплики одновременно, и одновременно при этих словах нас потряс оргазм.

Больше мы не говорили об этом и не вспоминали наш разговор. Только я заметил две вещи. Лиля теперь стала сама выбирать в видеопрокате фильмы и приносила их домой. Она часто смотрела их без меня, одна. А когда я оказывался рядом, то обращал внимание на то, как внимательно и сосредоточенно она их смотрит. Руки на коленях, и кисти постоянно находятся в беспокойном движении – то сжимаются, то разжимаются. Глаза устремлены на экран, и видно, что в голове моей жены происходит если не умственный, то какой-то сложный эмоциональный процесс.

Теперь я понимаю, что она просто-напросто прикидывала все то, что происходило на экране, на себя. Она как бы оценивала, насколько она способна на это, насколько она склонна к этому.

Больше Лиля мне ничего не говорила о своих чувствах, которые менялись теперь на глазах. Только по ночам иногда она набрасывалась на меня так, словно годами не видела мужчину. И во время наших, ставших теперь интенсивными, схваток, она вела себя иначе.

Лиля всегда была очень нежной и ласковой. Критерием хорошо проведенной близости была степень ласковости и предупредительности с моей стороны. Лиля всегда отвечала мне тем же, но, прежде всего, она ждала этого от меня.

Теперь же однажды, во время очередной пылкой «встречи» в постели я не соразмерил свою энергию и силу и наверняка сделал ей больно. В другое время Лиля бы потом обязательно упрекнула меня в том, что я был груб, но сейчас она вдруг стала просить:

– Сделай мне больно, милый... Сделай мне еще также, еще больнее...

Она как будто встрепенулась подо мной, как будто к ней пришло второе дыхание. Лиля вся вскинулась, и движения ее сделались еще более порывистыми, чем прежде.

Я не отказал ей, и с тех пор Лиля давала неоднократно понять, что ждет от меня грубых и решительных действий. Она хотела, чтобы я сдирал с нее одежду, чтобы валил на кровать и хватал за груди так, что потом оставались синяки. Когда же однажды в пылу страсти я дернул ее за волосы, и она ощутила боль от этого, с Лилей просто немедленно случился оргазм.

Меня это не особенно взволновало, потому что я понимал, что такие желания достаточно распространены среди женщин, просто они, как правило, бывают задавлены неправильным воспитанием и пресловутым убеждением, что все, что не «бутербродом» под одеялом и в темноте – извращение. Так же, наверное, раньше думала и Лиля и просто не пускала к себе в мысли и чувства такой вариант постельных отношений между мужчиной и женщиной. Сейчас же, поскольку моя программа сексуального раскрепощения моей жены удавалась и шла, на мой взгляд, блестяще, Лиля просто стала делать самостоятельные открытия себя самой.

Так продолжалось довольно долго, и я, конечно, не предвидел, что наши новые темы взаимоотношений так быстро и так неожиданно приобретут конкретные очертания... Хотя разве такое бывает ожиданным?

Кто знает себя? И когда ты выпускаешь джинна из бутылки, разве ты можешь предвидеть, что джинн станет вытворять, и как к этому отнесешься ты сам, легкомысленно открывший заветную пробку?

Я брел по городу и пытался читать стихи, которые всегда сопровождали то или иное место, ту или иную улицу. Мне это всегда помогало сосредоточиться.

Сейчас же мне в голову лезла всякая всячина – какие-то обрывки, которые я тщетно пытался собрать воедино. Это не приносило мне успокоения. Произошедшее ночью продолжало меня волновать. Нужно было осмыслить то, что случилось, то, что рассказала мне жена...

Вот я и столкнулся с тем, над чем принято смеяться в кругу друзей. Все хохочут и философствуют. И никто не думает о том, как это бывает на самом деле. Когда это вдруг действительно случается.