Царь лимана Часть 1

Мне повезло: моё детство и отрочество пришлись на то счастливое мирное времечко в самом конце 20 века, когда власть ещё не оказалась в руках у двух страшных клоунов, наперегонки подписывавших капитуляцию моей великой России.

Я рос в большой достаточно семье, мы жили на полтысячи километров южнее Москвы, на окраине бывшей Московии; эта окраина, основанная воеводой Боборыкиным на реке Цне, в городском музее так и называлась: Украина.

Летом границы моего украинского мира сдвигались далеко на юг: мои родители отправляли меня и моих старших трёх сестёр на Азовское море. Эту таврическую окраину граф Воронцов поручил обустраивать целой экспедиции под командованием капитана второго ранга Критского.

Наша украинская экспедиция обустраивалась в купе скорого поезда с окном, за которым бежали берёзы да сосны, а спустя ночь я просыпался на горячих подушках, разглядывая спросонья степь с акациями и белёные полустанки с пирамидальными тополями.

Такие поездки противоречиво назывались «ехать к бабушке на Украину». Она встречала нас на вокзале, обнимала жарко и везла в свой белёный дом с виноградником, дедушкой и абрикосовым деревом.

Громадные румяные душистые абрикосы действовали на меня, как лотос на эллинов, и я забывал о своём собственном украинстве, наслаждаясь волшебной страной, в которую попал.

Мои сёстры общались с местными жителями хладнокровней, вежливо торговались из-за пяти копеек за рыбу, высмеивали смешные южные словечки, которые я мгновенно перенимал на привозе и в магазинах, и вообще вели себя на улице строго. Конечно, они заботились обо мне и, в отсутствие родителей, красили мне ногти своим лаком, причёсывали и одевали меня то и дело в свои сарафаны.

На пляж мы ездили на автобусе.

Мы выходили из калитки после завтрака и встречались на остановке с нашей тёткой, учительницей русского языка, очень красивой. У неё, как и у нас, были каникулы. Она позволяла нам звать её на «ты»; возможность называть учительницу Надей и болтать с ней о всяких внешкольных делах казалась мне просто сказочной. Улыбаясь, она осматривала нашу четвёрку в платьях, босоножках и соломенных шляпах с широкими полями:

- Шо-то вы трошки бледные. Люба, чем бабушка кормила сегодня? Женечка, ласточка, шо они тебя опять нарядили у сарафан? Катя, Аня, давайте же ваши сумки неподъёмные, шо вы там узяли такого важного на море?

- Книжки!

- Какашки!

- Усе ясно с вами. Катя и Аня будут до обеда читать у книге басню. «Какашка и кукушка». Усе мине ясно.

Мы с сёстрами заливались смехом, самая старшая Люба переглядывалась с Надей и снисходительно глядела на нас.

Спрыгивая со ступенек замолкшего автобуса на песок, перемешанный с ракушками, мы в наступившей тишине яркой курортной вереницей пробирались по пустынному взморью вдоль длинного ароматного лимана с заросшими высокой травой берегами, на который изредка приводнялись чайки, через бахромчатые заросли тамариска, мимо рощиц серебристого лоха с вязкими плодами, обходили лужи с плавающими в них головастиками. Наконец появлялись жестяные навесы; крашеные, но всё равно ржавеющие от влажности железные переодевалки и побеленные кирпичные туалеты.

Каждое утро море нас встречало волнами разной длины. Иногда оно было облачено в шёлковое платье цвета морской волны, из-под которого ритмично появлялась нижняя кружевная белая юбка: так я увидел однажды Любу в картинной галерее, по залам которой мы разбрелись кто куда зимним скучным днём: она целенаправленно шагала к своей любимой картине, «Итальянскому дворику».

Иногда оно примеряло на себя ткань в мелкий блестящий горошек, и Надя резюмировала, вступая на пляж, расстёгивая босоножки: «Тю, море зацвело! »

Иногда оно было одето в тёмно-коричневое форменное платье со складками по подолу, как у Ани и Кати, и так же бесилось, как они на перемене, взметая вверх белый фартук. Но никогда не молчало; его плеск я слышал даже в полный штиль.

Пока солнце низко стояло над горизонтом, мне было холодно заходить в воду для купания, но я всё-таки окунался вслед за сёстрами и плавал вдоль берега, как мне казалось, брассом, который мне давно показал папа, пока не согревался и не начинал испытывать восторг от всё новых и новых игр и затей. Надя выуживала нас с большим трудом и укоризненно заявляла, шо у нас уже все губы синие.

Сёстры лежали на покрывале, загорая, а я слонялся между чужих семей по горячему песку и у самого прибоя в поисках красивых камешков, перьев и ракушек.

Наконец все замки из песка были выстроены, все развлечения и колодцы были исчерпаны, и я опустился на колени рядом с нашим покрывалом и прошептал Наде на ухо:

- Можно выйти?

- Та сходи конечно. Сандалии надень.

В помеченном большой буквой «М» туалете тянуло снизу холодком, как из погреба. Стены изнутри были тоже побелены, в узких окнах под самым потолком бриз колебал паутину. Я, опасливо косясь на паука, присел срать на цементный пол, в котором зияли в ряд отверстия гениальной античной простоты.

Внезапно на ступеньках снаружи послышались быстрые гулкие шаги, и в зал, оставляя мокрые следы от воды, струившейся по всему его сильно загорелому телу, босиком вбежал темноволосый мальчик в чёрных трусах. Он был по росту и возрасту сверстником Любы, как я успел заметить, прежде чем он рывком стянул свои трусы и опустился на корточки над соседней дырой.

Я замер, не решаясь продолжать. Тишина была мне невыносима, и я негромко простонал; потом развернул и стал перелистывать свою шуршащую газету. Колени у меня уже изрядно затекли, но я боялся пошевелиться. В оконное стекло ударилась бабочка.

Большой мальчик быстро и хлёстко посрал, распрямился, сплюнув вниз, надевая трусы на свой большой хуй, и направился было к выходу.

Тут он словно впервые заметил меня:

- Ты шо, девчонка?

Я был ошеломлён вниманием старших товарищей к моей скромной персоне и молчал, раздумывая. Положим, розовые трусы с бантиком и белыми рюшами у меня и вправду были Катины, она мне их дала, когда стала носить закрытый купальник, хотя что там закрывать-то! Волосы на голове отросли на каникулах длинные. Ресницы мне Аня подвела тушью вчера. У меня оставался последний аргумент.

- Шо? - переспросил дерзко я, подымаясь, но не надевая трусы.

Мальчик перевёл взгляд ниже и присвистнул. Он как будто заинтересовался мною:

- Ты кто?

- Женя. - Я отпустил газету вниз и надел трусы. - А ты?

Он прищурился.

- Я царь лимана.

Он явно наслаждался моим замешательством. У меня было необыкновенное чувство: кто-то проник в мой внутренний мир: мне очень нравилось море, и лиман, подобно морю в миниатюре, манил своей природой, но мало кто разделял мои интересы, в лучшем случае участливо кивал и выслушивал из вежливости мои сбивчивые элегии. Меотида представлялась мне стихией взрослой, а лиман притягивал меня, будто сверстник.

Здесь же речь шла о лимане как царстве, что само по себе завоевало меня, придав координаты и термины моим чувствам; кроме того, передо мной стоял военачальник этого внезапного наступления. Он одержал победу. Я был ошеломлён.

Я пытался вспомнить подобные случаи из прочитанных книг, чтобы с достоинством оформить своё вступление в подданство.

Снять головной убор? но я был без шляпы. Преклонить колено? но царь был без меча. Я ощутил, как по щекам у меня полились слёзы; не отводя взгляда от серых глаз царя, я встал перед ним на колени.

В его лице промелькнуло было удивление, но его сменило удовлетворение:

- Женя, ты хочешь быть у моём царстве?

- Да, очень.

Царь торжественно опустил свою сильную руку мне на плечо и позволил мне встать и следовать за ним.

Пройдя по роще извилистых и колючих лохов с серебристыми листьями, мы оказались на берегу лимана. Осока стояла, казалось, непроходимой стеной, но мой загорелый предводитель провёл меня чуть дальше по растрескавшимся солончакам к заливу, где трава росла не так густо. Мы остановились почти у самой воды; незначительные волны обнажали ребристый песок. Я огляделся.

Море находилось совсем близко, в том числе многолюдный пляж, но на лимане мы были одни. Отсюда можно было легко увидеть сквозь высокие стебли всякого, кто стал бы приближаться к лиману. В то же время я давеча сам убедился, что со стороны моря осока была совершенно непрозрачной, следовательно, нас сейчас никто не видел.

- Шоб ты знал: на лимане одежды нет.

Царь разоблачился и возложил свои одежды на длинную ветку ивы. Он сложил руки на груди, а я опять уставился на его длинный хуй.

Сняв свои трусы, я поднялся на цыпочки и почтительно повесил трусы на ветку пониже. Поколебавшись разулся.

Мы стояли друг против друга и рассматривали друг друга. Царь был строен, мускулист, у него был ровный загар по всему телу. У меня же сразу обозначилась на чреслах ярко-белая полоска незагоревшей кожи. И я сразу почувствовал себя неуютно: мои ягодицы и писька оказались подчёркнуто открытыми, как будто я не просто разделся, но и специально выставил напоказ всё то, что является последним оплотом при последовательном раздевании.

Моё стеснение усиливала также разница в размерах. Большой мальчик оказался большим во всём: от царя до хуя. Его хуй, волновавший меня с самого его появления в моей жизни, не имел на конце кокетливо вытянутого узкого бутона, как у меня, но оканчивался нормальным взрослым закруглением. Крепкость и видимая надёжность этого конца непостижимым образом манила меня. Я вдруг почувствовал, что моя писька зашевелилась; со мной уже случалось такое, когда она напрягалась ни с того ни с сего и упиралась мне в живот; но в высочайшем присутствии я ужасно застыдился этого, зажмурился и постарался думать о чём-то постороннем.

Но в голове у меня оставались две мысли: хуй да царь. Моя писька, я чувствовал, поднимается вверх. Надо срочно какой-то анекдот рассказать, подумал я. Я открыл глаза, стараясь не смотреть вниз, и выпалил:

- А вот ещё анекдот. Хуяк, короче, профессор Герстнер предложил Николаю Первому построить в Петербурге железную дорогу. Ну, Николай такой согласился, денег дал. А Герстнер, бля, его и спрашивает: «Ваше Величество, ёбта! Колею между рельсами будем делать как за границей или шире? » Николай отвечает: «Да на хуй шире! » С тех пор русская колея шире заграничной ровно на размер царского хуя.

Я использовал нарочито грубые слова, подражая одноклассникам в гардеробе, и даже сплюнул, как они все это делали, но попал как раз себе на письку, после чего мне пришлось стирать собственную слюну с успокоившегося члена ладонью. (painart. ru)

Царь согнулся пополам от хохота. Большой мальчик ржал от души, и я был рад, что он больше не смотрит на мою письку.

Смеясь он вошёл в воду лимана и растянулся на мелководье. Он бил ногами по воде и взметал брызги руками. Всё ещё боясь прослыть манерным из-за выдающейся письки, я предпочёл вызывающему стоянию на берегу лежание рядом с большим мальчиком.

Я нагнулся и тоже лёг прямо в воду, которая оказалась на удивление тёплой, даже горячей. Поскольку я расположился на почтительном расстоянии от царя, не посягая на нарушение целостности его брызг, то почувствовал своей попой, что на дне уже не песок, который просматривался в этом уголке лимана, а какой-то вязкий и мягкий ил. Я неловко повернулся сначала в одну сторону, потом в другую, и всё-таки встал на ноги, боясь, что меня засосёт в какое-нибудь неизвестное науке болото.

Большой мальчик взглянул на меня и захохотал с новой силой. Я хотел было почтительно переждать изъявление его чувств, но тут вдруг заметил, что я стал чёрным!

Руки, ноги, даже писька (слава Богу), - всё окрасилось в чёрный цвет. Я заорал от страха. Я решил, что подвергся какому-то колдовству на манер милетских рассказов. Боясь, как бы на следующем этапе моих приключений я не превратился ещё и в осла, я стремглав выскочил на берег, думая спастись среди людей на пляже. Я совсем забыл в тот момент, что такой способ ни к чему хорошему никогда не приводил для героев читанных мною сказок.

Ещё я забыл про трусы.

Я прервал свой амок, остановился и повернулся, - и сразу же попал в сильные объятия моего царя. Большой мальчик больше уже не смеялся; он выглядел взволнованным, мне показалось, что он изо всех сил скрывает участливость. Как ни странно, я успокоился и прижался к его стальной груди. Мне не было больше ни стыдно, ни страшно. Если мне придётся всю оставшуюся жизнь прожить негром, я бы только хотел, чтобы меня хотя бы изредка вот так обнимали большие мальчики.

Он держал меня так долго, что у меня затекли мои чёрные локти. Я переминался с ноги на ногу, потому что песок здесь ужасно сильно нагревался и прямо-таки обжигал пятки. А большой мальчик стоял твёрдо, что вызывало во мне восхищение им и доверие к нему.

Потом он уже осторожнее приобнял меня и повёл обратно к лиману. Я осмелел и тоже положил свою руку ему на талию, следя, чтобы моя рука не соскользнула и не дотронулась до его бронзовых ягодиц.

Царь завёл меня в воду, опустился передо мной на колено (я вновь начал пялиться на его хуй) и, зачерпнув ладонями воды, вылил её мне на живот, который тотчас же приобрёл свой прежний незагорелый цвет. Я радостно всхлипнул.

Царь смывал с моего тела чёрный цвет, объясняя, что на дне лимана находится особая грязь, имеющая лечебные свойства, и что теперь я стал только здоровее.

Его руки бережно и легко касались моих сосков, пупка, письки и попки. Струи горячей воды стекали по моему телу, смывая разводы чёрной лечебной грязи.

Я вновь стал вызывающе-белым в наиболее важных местах, но теперь возможность предстать перед царём бесстыдным и наглым казалась мне приятной. Я ни капельки не стыдился.

- А ну пойдём покажу тебе мои владения! - промолвил царь.

Он предупредил меня, чтобы я не рвал здесь никаких цветов для букетов и не пугал уток и чаек.

Мы шли по миниатюрным волнам, передо мной ритмично двигались ягодицы смуглого властителя моих дум. Мы забрели уже далеко от берега, но вода едва доставала мне до письки.

Посредине лимана, по-видимому, находился подводный островок, потому что лежавшее там бревно возвышалось над уровнем воды. Царь привёл меня туда и уселся на этот деревянный трон, раздвинув ноги.

Солнце горячо освещало круг опаловой воды. Небо возвышалось лазурным куполом с белыми прожилками. Горизонт был свободен со всех сторон. Мы были в центре мира. У меня перехватило дыхание и я снова опустился на колени у ног моего спасителя.

Ведь он прикасался ко мне, вспомнил я и взял в ладони его хуй. Царь привстал было, но поколебавшись мгновение, вновь опустился на своё сиденье и прикрыл глаза. Его внутренняя неведомая мне борьба завершилась, растворившись в окружавшем нас мареве.

Он провёл рукой по моей шее, а я наклонился и поцеловал его хуй, который стремительно увеличивался в размерах и вырывался из моих пальцев, как галка на Дон.

Бутон его расцвёл и раскрылся ало прямо у моего лица. Я заворожённо раскрыл рот. Царь вновь привстал, но теперь уж не с намерением уклониться; он осторожно вставил свой червлёный харалуг в моё раскрытое влагалище и простонал.

Моя писька змейкой заструилась вверх по моим бёдрам.

У меня во рту не осталось свободного места. Я попытался вытолкнуть наружу свой язык; мгновенно царь вновь издал стон, а затем я ощутил своим затылком, как его руки гнут мою голову вперёд, и я въехал носом ему прямо в живот, и в мой полуосвободившийся рот вкатилось по распрямившемуся языку, как по санкам, главное корабельное орудие, царь-пушка, оно толкнуло меня в нёбо и вдруг проскользнуло в горло. Я замер от величия момента. Царь застонал, но взял себя, точнее, меня, в руки, и после двух-трёх толчков произошёл откат на исходную позицию. Я смотрел на мокрый хуй, с которого капала моя слюна, а царь внимательно смотрел мне в глаза, из которых текли слёзы.

Отдышавшись, я решил повторить только что произошедший морской бой. Выставив язык, как собака, я обнял губами пульсировавший хуй и движением головы начал сближаться с телом большого мальчика. Не тут-то было! Почувствовав хуй нёбом, я не смог двигаться дальше, и тогда царь пришёл мне на выручку, он отцепил всех моих десять соколов от своего единственного лебедя и завёл мои руки мне за спину, удерживая их там, пока я не понял, что мне следует держать руки за спиной и не подражать Бояну. После этого он вновь обхватил мою шею и осторожно притянул мою голову к себе. Хуй вновь скользнул на всю длину внутрь меня. Я оцепенел от восторга. Слёзы покатились вновь. Царь несколько раз поводил моей головой и стал было выходить из меня, но задержался на этот раз во рту: он качал мою голову вперёд-назад, пока я не понял, какое движение от меня требуется.

После этого я вновь оказался на свободе и доверчиво положил голову ему на колено, отдыхая.

Запахи приморских трав доносились к трону. Плескалась тёплая вода вокруг наших ног. Меня охватила лазурная безмятежность.

Я вздохнул, приподнял голову и поймал губами хуй, подумав, что это, наверное, и называется счастьем. Видимо, тренировки пошли мне впрок, потому что третья серия пошла у меня, как по маслу. Я послушно держал руки сзади, что не помешало мне с наполненным ртом прильнуть к животу правителя знойного полдня и потыкаться в него носом подобно благодарному щенку. После этого я, отклонившись назад, стал тереться о хуй нёбом. Царь стонал непрерывно, я увлёкся и не успел освободиться, как вдруг его хуй сильно напрягся у меня на языке, и мой рот затопил горячий поток. Я не выдержал, расцепил свои руки и схватился за хуй большого мальчика, отводя свою голову назад: алый бутон был весь в каком-то меду белого цвета. Такой же мёд стекал с моих губ. Соединённые густыми струйками мёда друг с другом, мы с большим мальчиком посмотрели друг другу в глаза, и я сделал глоток, после чего он требовательно, но нежно, опять притянул мою голову с раскрытым ртом к себе на хуй, чтобы я его облизал.

Мы не говорили ни слова, в тишине только деревья шумели своими листьями, да кричали чайки сверху.

Я чуть не заснул у него на колене, прижавшись щекой к новому сокровищу моей жизни.

- Женька, ласточка, я тебя провожу на пляж.

Я встрепенулся. И правда, сёстры-то!

Я помчался к берегу, поднимая брызги вокруг себя. Прыгая то на правой, то на левой ноге, я оделся и, схватив босножки, бросился через серебристую рощу.

На нашем покрывале никого не было. Вдруг из моря вышла вся в мурашках Катя, она бросила свой круг на песок и проговорила синими губами перед тем, как убежать вновь в волны:

- У тебя либо живот болит?

Тут я увидел, что они все в море, и вбежал за Катей в пенную воду.

Около полудня мы обычно возвращались в город. Люба волейбольными движениями развешивала наши купальники на бельевой верёвке, мы сидели на скамейке за столом в саду в тени виноградных лоз, сплетавшихся над нами. Бабушка в летней кухне разжигала примус:

- Я вам сейчас борща насыплю.

После обеда мы выстраивались в ряд: Люба мыла тарелки в тазике, Катя их вытирала длинным вышитым полотенцем, я складывал их стопкой на столе, а Аня относила на кухню.

Затем начиналась азовская сиеста. Сёстры расходились по белоснежным комнатам, где стояли дореволюционные железные кровати, и дремали на перинах. Бабушка спала на диване, дедушка — на кушетке.

Я влезал на абрикосовое дерево и сидел на развилке, прислонившись к шершавому стволу. Сквозь узорные листья, по-над таинственными бархатными плодами летели быстрые морские облака. Я рассматривал красную глиняную черепицу на крыше, белую изящную трубу на синем фоне и слушал горлицу. На волнистой шиферной крыше сарая растянулась кошка, как камбала. Мне было так хорошо, что увлажнялись глаза, а где-то под сердцем приятно ныло.

Всё же я не знал, что мне думать о моей недавней игре на лимане. Меня всегда влекло к большим мальчишкам, и я предпочитал их компании общению со сверстниками. Но никогда ещё я не позволял своим чувствам открыться так смело, и так откровенно доверить свою дружбу мне ещё никогда не приходило в голову. Ведь это было нечто взрослое между нами, что наполняло меня теперь особой гордостью. Я вообще гордился дружбой с большими мальчишками перед своими сверстниками, при этом моя близость с большими не казалась мне чем-то особенным, для меня было естественным быть с большими накоротке, я удивлялся всегда, если видел сверстников боящимися старших мальчиков или обращавшимися к ним с каким-то пиететом, казавшимся мне смешным и неуместным.

Я почти жалел, что моё неожиданное знакомство с большим мальчиком на лимане прервалось так скоро. Вдруг я его больше никогда не увижу и не встречу даже случайно?

Можно ли кому-нибудь рассказать о царе лимана, размышлял я, следя, как жаркий ветер треплет бледные вездесущие виноградные усы над столом. Нет; смеяться будут только; не поймут ни лазурный купол ниже облака.

Вечером становилось прохладнее, бабушка уходила на вечернюю службу в православный храм. Приходила в гости Надя, умело орудовала примусом и жарила на чёрной огромной сковороде семечки с солью. Потом учила нас их грызть.

В быстро сгущающихся сумерках дедушка разжигал трескучими щепками медный самовар, и стол вновь уставлялся посудой, освещённый лампочкой с веранды.

Пили дымный чай, пока можно было терпеть комаров.

Лёжа на своей перине в одной комнате с Любой, я долго не мог заснуть, долго гладил мягкого ворсистого оленя на ковре, покрывавшем белёную известью стену, ворочался, отчего старинная кровать скрипела, а шишечки на её спинке мелодично позвякивали. Услышав ровное дыхание Любы, я оттянул под простынёй трусы и положил руку на свою горячую письку. Неужели царь больше никогда не придёт ко мне!

Я закрыл глаза и вновь оказался на лимане. Я был один. Ясность была, как днём, но солнца я там не видел. Я не видел и ничего за лежавшими невдалеке холмами. Никакое любопытство меня не снедало отправиться к горизонту, как будто я довольствовался местом своего пребывания. Я бродил по щиколотку в тёплой воде. Я был голый, и мне не было холодно. Посреди лимана стоял мой трон, не вызывавший во мне ни восторга, ни удовлетворения: я словно находился на службе. За спиной у меня были крылья, они выглядели, как два римских щита. Я не задавался вопросом о способе их крепления и способе их использования. Носить их было не тяжело. В этом месте была сосредоточена моя целесообразность. Я ощущал свою подчинённость, это наполняло меня не всегдашним сладостным возбуждением, но покоем. Музыка же была такова, что её я слышал не столько ушами, сколько всем своим существом. Можно сказать, что она управляла моими чувствами. Внешне я оставался спокойным, а внутри меня отзывались струны и текли слёзы счастья. Под такую-то музыку по небу пролетел бык. Он был как бы раскалённый, внешне бык, но в нём чувствовалась еле сдерживаемая мощь, она рдела по-над его мускулами. Он не передвигал ногами, но летел плавно без каких-ибо усилий. То есть его мощь не использовалась для полёта. Летать здесь было настолько естественным, что никто не тратил на это свои силы. Молчаливый бык пролетел с одного края неба на другой. Внутренняя музыка сопроводила его; музыка озвучивала его. Теперь тем же путём полетел конь, вороной. Конь был не так молчалив, как бык, и не так сдержан. Он фыркал и скакал, но не скачки были причиной его плавного лёта. Колёс не было. Музыка действовала, она теперь озвучивала коня, я созерцал. Затем течение бытия ускорилось, и я даже перестал быть хладнокровным, мне теперь дано было участвовать. Наверное, я тоже полетел. Я сделал открытие, я открыл скорость света, перекувырнувшись и оказавшись вновь на тяжёлой перине.

Утро начиналось сладостными звуками: на веранде собирались все, кто был старше меня, и готовили завтрак. На мгновение голоса становились громче, - это кто-нибудь, открывая и вновь закрывая за собой дверь в цементные гулкие сенцы, проходил мимо комнаты в кухню за солью или маслом. Уткнувшись носом в мягкого оленя, я счастливо улыбался и наконец открывал глаза. Ставни были открыты, за окном подрагивали розы; кровать Любы была заправлена.

Входила Аня, стаскивала меня за руку с перины, натягивала на меня платье и влекла умываться холодной водой из грохочущего рукомойника.

- Аня, ну на шо ты его опять одела у платье? - укоризненно качала головой бабушка, вынося из шипящей летней кухни тарелку с пожаренными бычками.

- А это чтобы ему удобнее было нам помогать по хозяйству, - подмигивала Катя Ане, и они заставляли меня резать лук и чеснок для салата. А потом причёсывали и вплетали ленточку.

На взморье было многолюдно. Наступила суббота, и все те, кто в будни здесь отсутствовал, появились. Я рассеянно рисовал пёстрым пёрышком на мокром песке у прибоя хуй, придумывая предлог для похода на лиман. Катя с Аней ходили по берегу и искали монеты, которые уезжающие бросали в море, чтобы вернуться, а морское течение возвращало эти монеты тем, у кого хватало внимательности и сообразительности. Сегодня промысел у сестёр не задался, я же, не сходя с места, обнаружил двадцать три копейки.

Волна смыла мой рисунок, я подошёл к Ане и подарил ей монетки.

- Девушка, Вы будете играть у волейбол? - услышали мы и обернулись.

К нашей Любе наклонился атлетического вида парень с белым мячом подмышкой.

- Нет.

Парень стоял и видимо колебался.

Аня тоже подошла к нашему покрывалу, поставила руки на пояс, выставила ногу вперёд к парню и грубым голосом произнесла, сведя брови к переносице:

- Она нэ танцует, генацвале!

Парень перевёл на неё взгляд, засмеялся и отошёл.

Люба дёрнула Аню за руку.

- Люба, та сходила бы поиграла, у тебя ж разряд, ласточка, - проговорила Надя.

- Вот поэтому и не пойду, что у меня разряд.

- Ну он ещё шо-нибудь придумает.

- Да что придумает-то? - вспыхнула обычно уравновешенная Люба.

Надя загадочно улыбнулась.

Я лежал ничком на покрывале, спрятав пылающее лицо локтями. Это был царь лимана.

Между тем Аня не унималась и подошедшую Катю остановила вопросом про игру у волейбол. Та мгновенно поддержала игру сестры:

- Шо? Волейбол? А Вы разве умеете? Вы с какого района вообще?

Они следили за тем, как парень, переходя от одного покрывала к другому, набирал себе команду, прислушивались, комментировали и пародировали.

Я не выдержал и рассмеялся, подняв голову.

Они собрались и встали в круг совсем недалеко от нас. Надя улыбнулась и надела очки.

Мяч почему-то то и дело улетал в нашу сторону (Надя улыбалась), к восторгу Кати и Ани, которые с ужимками отфутболивали его волейболистам.

Через полчаса Люба отобрала у Ани прилетевший мяч, взяла его тоже подмышку и отправилась к разгорячённой компании, и встала в круг напротив давешнего парня.

Сёстры переглянулись с большими глазами.

Люба играла легко и метко, парень ей не уступал, и вскоре на песке в центре круга сидели уже все игроки, напрасно вытягиваясь в попытках перехватить мяч, довольно порхавший между двумя мастерами. Парень всё-таки упустил мяч и под одобрительные возгласы заменил собой в центре всех штрафников. Люба его, впрочем, сразу звонко осалила, вернув в круг.

Так они сражались с час, быть может. Потом верховодивший парень показал пальцем на несуществующие наручные часы и распустил свою армию. Он о чём-то ещё поговорил с Любой и удалился, унося мяч, который ярко контрастировал с его бронзовым телом, как моя вчерашняя писька. В мою сторону он ни разу не посмотрел.

Катя с Аней, сверкая глазами, набросились на Любу с расспросами.

- Да кто его знает; говорит, из Харькова. На базе отдыха тут рядом, с родителями. Зовут? Андрей. Неплохо кручёные даёт. - Сдержанно перечислила Люба, подтянула лямку на купальнике и предложила Наде поплавать.

Мы похватали свои круги и почтительно последовали за старшей сестрой.

Вообще я был зол. Мне было ужасно стыдно, что царь моего романтического лимана оказался обычным Андреем из какого-то ещё Харькова. Одно дело сосать хуй царю и совсем другое дело — какому-то Андрею. Я чувствовал себя обманутым. В первый раз я доверился, положился на свои чувства, - и такой облом. Хотя я и раньше слышал, что хуи сосут, но считал такое достаточно интимным поступком, чтобы пробовать с кем попало. Лазурный хрусталь небесной чаши перевернулся надо мной, опрокинулся и обратился в обычную атмосферу с кучевыми и перистыми, летящими со скоростью бриза. Дано: решение: ответ.

Я вспомнил, что ночью я как-никак открыл скорость света, и утешился. Мне вдруг захотелось сходить на лиман проверить, опрокинулся ли там небосвод тоже или там всё ещё хорошо и можно летать по небу.

Я стал ждать удобного случая, но вместо этого к нам по берегу пришёл Андрей из Харькова. Он опять был в одних чёрных плавках, в руках у него был моток лески.

Я отвернулся к морю; и увидел, как недалеко от берега из воды выпрыгнули дельфины и снова нырнули, и снова вынырнули. Я заметил, что Андрей тоже это видит, а из наших никто не видит дельфинов, потому что все уставились на Андрея.

- Молодой человек, Вы шо, змея нам будете тут запускать? - сказала Надя.

Андрей сказал, что собирается ловить рыбу на лимане.

Сёстры подпрыгнули, Катя стала просить Любу, а Аня — Надю, позволить им пойти вместе с ним. В качестве аргумента они заявили:

- Мы и Женю возьмём с собой.

- Гамарджоба, генацвале, - сказал Андрей Ане и подмигнул.

Она озадаченно уставилась на него. Катя зашептала ей в ухо: «Жопа! Жопа! »

- Андрей, сорок пять минут Вам на всё про всё, потом приводите девочек обратно, нам на автобус уже будет пора собираться, - произнесла Надя серьёзным тоном.

Теперь она была похожа на учительницу.

Андрей кивнул, хотя у него не было никаких часов. Катя с Аней взяли меня за руки и пошли за ним, забегая то справа, то слева.

К моему удивлению, Андрей повёл нас не через рощу, а прямо по солончакам, заросшим кермеком и хвощом. Но я не стал его поправлять, потому что моё разочарование довлело надо мной, равно как и его невнимание ко мне.

Солончаки обнаруживали всё меньше трещин по пути к лиману, становились всё более скользкими и влажными.

Мы остановились, потому что впереди была непролазная чёрная грязь, с которой я уже успел познакомиться вчера.

Андрей невозмутимо шествовал, его ступни устрашающе чавкали, он балансировал руками и пару раз уже поскользнулся.

Сёстры отпустили мои руки.

- Ой, я либо забыла дочитать книжку, а её в библиотеку пора сдавать, - Катя выглядела испуганной.

Аня её поддержала:

- Да ты ж ещё на сотой странице только! А я на девяносто девятой... Я, пожалуй, пойду читать лучше, а ты через одну страницу тоже приходи.

- Да зачем же? Я подержу страницу, вместе пойдём, с обеих сторон почитаем.

- Катька, вот ты умная, пошли... Андрей, мы либо пойдём на пляж, с тобой вон Женька пойдёт!

Андрей остановился, пожал плечами и присвистнул.

Сёстры не оборачиваясь удалялись вприпрыжку. Я вздохнул и полез в грязь.

Пробираясь через осоку, Андрей придерживал стебли, чтобы я мог пройти вслед.

Мы вошли в воду, я опять вспомнил свой сон и посмотрел на облака.

Когда я опустил голову, Андрей двигался к бревну в середине лимана. Его трусы уже колыхались царской хоругвью на иве. Под моими трусами обозначилось напряжение, и я с трепетом разделся и помчался по мелководью.

Я с разбега рухнул между коленей Андрея и начал с радостью охватывать своими губами его уже поднявшийся твёрдый хуй.

На меня вновь нахлынула волна счастья. Харьков, подумал я, осторожно проглотив огромный хуй. Через мгновение я отстранился, зачарованно рассматривая мокрый пурпурный лотос моих грёз. Я снова открыл рот: Ха-а-арькоув! И снова отодвинулся. Харьков! Харьков! Потом начал вертеть хуй на своём языке. Харьков-Харьков-Шарукань!

Ну и пусть он Андрей, размышлял я радостно, зато для меня он навсегда останется царём. Царь простонал:

- Я сейчас кончу, Женечка.

Я это и сам уже чувствовал. Брызги наполнили мой рот изнутри, я всё аккуратно сглотнул и долго ещё лизал хуй Андрею, который вёл наблюдение за своим царством.

Внезапно он воскликнул:

- Ахтунг!

Я огляделся. Со стороны пляжа в нашу сторону двигалась фигурка в купальнике Любы.

Через минуту мы уже стояли одетые, по пояс в воде, сосредоточенно уставившись на леску, уходившую отвесно вниз из руки Андрея.

- Так вот вы где! - сказала Люба, шагая по мелководью. В это время леска дёрнулась, Андрей подсёк и вытянул на воздух серебряно сверкнувшую рыбку.

- А ну, Женя, не в службу, а в дружбу, отнеси рыбу на траву!

Я держал обеими руками бычка, пока Андрей вытаскивал у него крючок из губы. Рыба извивалась в моих ладонях и рвалась на волю, как будто я снова держал Андреев хуй.

- Дайте-ка посмотреть! - попросила Люба, наклонившись.

Андрей снисходительно замедлил свой крючок.

Я шагал по воде, направляясь к прибрежной осоке, прижимая бычка с разинутым ртом к животу изо всех сил, и всё-таки он вывернулся и ярко блеснув нырнул в лиман.

Я постоял потерянно, потом оглянулся со стыдом назад. Но Андрей и Люба разговаривали, не обращая внимания на меня.

Я пошёл плакать в заросли осоки.

После обеда Люба не пошла с нами в комнаты, а пошла в умывальник.

Катя с Аней стали шептаться и так и скрылись в своей спальне, тихо что-то обсуждая.

С абрикосового дерева я видел, как Люба зачерпнула ведро дождевой воды из цементной бассейни, под крышкой которой обитало всегда глубокое прохладное эхо. Бабушка перелила воду в закопчёную кастрюлю и нагрела её на примусе. Люба взяла кастрюлю и опять пошла в умывальник. Появилась она из-за двери уже с тюрбаном из полотенца.

Я слез на землю и тоже пошёл в хату.

В зале бабушка лёжа на диване читала через очки тетрадь, а Люба сидела у зеркала и завивала волосы.

- Бабушка, а можно мне варенья? - спросил я.

Люба сосредоточилась на зеркале.

Бабушка вышла со мной на веранду; там стоял тёмный деревянный сундук, выглядевший, как стол. Его крышка откидывалась на старинных петлях, и внутри умещался целый буфет варенья.

Я отрезал себе длинный ломоть белого пшеничного хлеба, намазал его топлёным сливочным маслом, а сверху стал закрашивать абрикосовым выдержанным пьяным вареньем.

Болтая ногами на скамейке, я съел пять таких бутербродов. Опьянение не наступало.

К вечеру посвежело, и Люба в красном платье ушла в город на свидание с Андреем.

Уже совсем в темноте я умылся и вымыл ноги в том же крашеном домике-умывальнике, в котором днём стояла под лейкой Люба, взобрался на свою перину, а Любина кровать всё ещё пустовала. Бабушка не гасила в зале свет, и он растекался дрожащими строчками её православных тетрадей понизу через спальню к моей столовой. Я слушал цикад, пока не заснул.

Утром я встал раньше Любы; она провела рукой по губам, и я чуть не спросил её, не сосала ли она на свидании Андрею хуй. Но я тут же подумал, что старшие, возможно, описывают все эти амурные дела по-иному, и решил подождать, пока она расскажет сама, и только сказал ей «доброе утро».

На веранде оказалась Надя, я обрадовался ей. Но она была занята разговором с бабушкой, она часто брала бабушку за руку и притрагивалась к её плечу.

- Мама, ну шо ты волнуешься, это же молодые, та они ж совсем взрослые уже.

- Надя, ля на неё, ну как это взрослые, я в её возрасте у одиннадцать часоу вечера уже у кровати спала давно. Ну, давай, режь помидоры, я пойду у кухню. Женя, как тебе спалось, ласточка?

Я на минутку оказался в центре внимания и напросился принести для завтрака хлеб, после чего не без удовольствия приоткрыл дверь в сенцы, чтобы Люба могла теперь тоже сквозь сон послушать сладкий утренник на веранде: теперь я был в основном составе и старался произносить свои реплики чётко и с драматизмом.

Андрей совсем стал другом нашего покрывала на пляже. Мы играли с ним в карты и угощали его фруктами. На лимане мы тоже перебывали все, рассматривая чаек на волнах, но все вернулись к морю, и только я то и дело убегал к моему царю и служил ему верой и правдой.

Через неделю полоса стыда на моих чреслах почти исчезла.

Внезапно заболела животом Люба, её положили в инфекционное отделение.

- Ах ты господи, на шо они едят ото яблоки немытые! Руки мойте перед едой всегда, кошек если брали у руки, всегда мойте руки! - увещевала бабушка меня, Катю и Аню после беседы с врачом, когда мы вышли из больницы, где надеялись, что нас пустят к Любе. Но в палаты в инфекционном не пускали, и мы постояли только под её окном и спели ей и её двум соседкам Пугачёву.

Я не мог разобраться в своих чувствах. У меня всегда были доверительные отношения с Любой, она понимала меня не то что лучше Ани и Кати, но мне интересно было всегда следовать её взглядам, поступкам и суждениям, и раздумывать над её словами.

Когда Люба стала встречаться с Андреем, я немного охладел к ней, потому что я увидел, где заканчиваются её суждения и куда направлены её поступки. Я был разочарован, что цель всех поступков Любы, оказывается, могла находиться в таком вот Андрее.

Не то чтобы я презирал Андрея. Напротив, он мне очень нравился. Но я не мог понять всего этого драматизма Любы, направленного на мальчишку, с которым я просто-напросто чувствовал себя заодно. Это что же, и я должен мыть себе голову и надевать лучшее платье всякий раз перед тем, как я сосу ему хуй?

Тайна этих отношений меня огорчала. Я не мог её постигнуть.

Без Любы я проводил на лимане всё время до обеда.

Однажды после обеда, когда бабушки не было, а дедушка спал на своей кушетке, Катя и Аня затеяли играть со мной в серьёзную игру. Мы и раньше играли уже так, но редко, потому что это была наша тайная игра, и мы не хотели, чтобы кто-то о ней узнал.

Сёстры обнаружили в кладовке уйму старой-престарой одежды, осторожно выведали у бабушки, что одежда вряд ли куда-нибудь сгодится, и сделали себе секретные костюмы.

Обе предстали предо мною в чёрных мундирах, фуражках и сапогах. Каждая была перетянута ремнями, и ещё я заметил обилие всевозможных значков с орлами, черепами и буквами SS. Правые руки у них были повязаны красными повязками с чёрным крестом. Под носом были нарисованы усы.

Я вошёл в столовую за разноцветными карандашами, собираясь рисовать с натуры мальву у забора, и понял, что попался. Катя встала у выхода в спальню, а Аня обошла меня, приподняв у меня двумя пальцами подол, и прислонилась к косяку.

- Гутен таг! Вер бист ду, фройляйн? - сказала Катя, скрестив руки на груди с картонными орлами.

Я молчал, во-первых, вспоминая школьные уроки немецкого, а во-вторых, пытаясь определить, какую мне играть роль. Я вглядывался в ромбики на витиеватых раскрашенных погонах, подозревая, что без моих цветных карандашей здесь не обошлось.

Аня пришла мне на помощь:

- Отфечать, когда тебя спрашифать дойчер официр!

- Я... эээ... я тут гулял... то есть гуляла, герр штандартенфюрер.

- Зи загт, зи вэре шпациренгеганген, - перевела Аня. Катя одобрительно кивнула.

- Битте, фраген зи зи, об зи партизанин ист.

- Деффочка Зизи, говори: ты есть партизан? - обратилась Аня ко мне. Катя вновь хмыкнула вполголоса с одобрением.

- Нет, как можно! Хайль Хитлер!

- Ми потшемуто подозреваль, что ви есть Зоя, - подсказала мне Катя.

Я встрепенулся и отвёл левую ногу назад, как на нашем памятнике возле храма у Цны, полуобернувшись справа налево на Аню:

- Да здравствует Сталин! Эс лебе геноссе Шталин!

- Ах зо! - Аня взяла меня за ухо и потянула вверх. - Придётся вас немножко расстрелять.

- Варте-варте, Генрих! Гефангене мус... эээ... ферноммен верден.

Генрих уставился на Катю непонимающим взглядом. Из кармана галифе, которое было заколото по шву разноцветными булавками, он одной рукой достал блокнотик с цифрой 17 на обложке, полистал его без пользы, затем стал моргать ресницами.

Я пришла ему на помощь, вытягиваясь на цыпочках:

- Вы, может быть, желаете меня допросить?

Я надеялась, что моё сотрудничество со следствием освободит моё ухо.

Но Катя, посуровев, приблизилась ко мне:

- Допрос в гестапо — это Вам не хухры-мухры, зарубите это на своём прекрасном пока ещё носике, мадмуазель! - она вдруг покраснела и вернулась к настоящей роли: - В гештапо мы допрашифаем физикалиш! Снять свой одежда! Шнель!

Я покорно потащила кверху платье. Генрих не отпустил моё ухо, и платье, минуя голову с раскалённым ухом, оказалось нанизанным на его руку. Он подхватил платье и бросил его на кровать.

Я стояла в одних трусах босиком на полосатом колючем половике. Штандартенфюрер передал Генриху верёвочную скакалку на двух деревянных ручках, и Генрих аккуратно связал кисти моих рук. Рукоятки деревянно стукнулись.

Потом я должна была лечь животом на сиденье стула. Генрих приспустил мне трусы, но целомудренно, чтобы только оголить ягодицы. Я лежала кверху попой почти с гордостью, потому что у меня теперь там был волшебный лиманный загар. Штандартенфюрер же вытащил откуда-то широкий ремень.

- Партизанен бекоммен бай унс фирцихь... э-э-э... ударен. Фирцихь ударен ооне айн.

Мне нравилось так играть. Можно сказать, что я играла так всю свою жизнь, потому что мои сёстры всегда были рядом и не отставали от меня. Их лишь сдерживали родители и Люба.

Я никогда не жаловалась; наоборот, мне кажется, что это я Аню и Катю и провоцировала на такое отношение к себе. Мне очень нравилось подчиняться чужой воле, и я даже жалела, что могу испытывать боль от властвования надо мною не так уж часто.

Первый ударен был силён, я даже испугалась, не зря ли я вообще их дразнила. Но по опыту я знала, что надо терпеть и расслабляться: тогда через пару ударов станет очень приятно по всему телу.

Я быстро пришла в себя и представила, что я медуза, и растеклась по стулу, чтобы нигде не сжиматься и не противиться. Второй и третий удары я поистине терпела, а четвёртый уже начала ощущать на предмет его приятности. Я оценивала обжигающий ободок на своей коже, от которого расходились тёплые пульсирующие круги, наслаждалась глубоким течением счастья внутри меня и ожидала лишь обычного в таких случаях опьянения и замедления хода нашей планеты.

Зажмурившись, я представляла себе, будто меня по порциям сдабривают перцем; стручки красного перца висели на гвоздях, вбитых в оконные рамы на веранде; дедушка любил крошить себе в тарелку с борщом маленькие кусочки перца; мы конечно же давно опробовали его тоже, и теперь я ни с чем другим не могла сравнить эту обжигающую остроту на своей коже, она зажигала в моей глубине узкие стёжки-дорожки, и искры распространялись оттуда по всем направлениям моего существа, принуждённого к женственной покорности.

Я начала удовлетворённо стонать. Мои палачи в картонных фуражках уже давно ориентировались не на счёт, а на мои чувства, которые я выдавала им в полный голос, подробно и потеряв всякое стеснение.

- Аллес! - воскликнула я, когда приятная волна накрыла меня с головой.

Порка закончилась, меня засунули под кровать приходить в себя. Я лежал на гладких крашеных половицах, не в силах натянуть трусы на раскалённую попу, и уже даже не фантазировал, а просто счастливо смотрел на кирзовые и резиновые сапоги сестёр. Дас вар айне рихьтиге вонне, иммер видер фантастиш.

Дверь в столовую открылась, и появились сандалии дедушки.

- А шо вы тут делаете?

Я отодвинулся к самой стене, забыв про возможных пауков. Аня и Катя, похоже, нырнули, как были, под покрывало на Любиной кровати, потому что я услышал их зевающие голоса:

- Дедушка, да мы тут спим же!

- А Женя де пошёл?

- Он в туалете, кажется.

- А, ну добре, добре.

Дверь закрылась. Мы вылезли.

Андрея я никогда не спрашивал про Любу, он только сам сказал однажды, что ходит к ней в больницу.

Зато я спросил его о родителях, и его всегдашнюю весёлость затянуло тучами. Хмарами.

- Та бухают на базе, как обычно.

Что это такое, я не знал, но очень огорчился из-за его тона и стал рассказывать ему анекдоты все подряд, какие знал, а потом, наскоро отсосав ему посередине нашего лимана, я потащил его за руку на пляж:

- Пойдём к нашим, у нас сегодня сливы, ты любишь такие?

Надю он называл Надеждой Александровной, и мы с сёстрами стали между собой её тоже так называть. Она отложила журнал «Нева» и достала из сумки прозрачный кулёк с фруктами.

- Шо оно там такое, корабль, чи шо? Андрей, в Вас хорошо глаза видят?

- Та смотря шо видеть. Ото справа коло нас, Вы имеете в виду, Надежда Александровна? То рыбацкий.

Надя спросила было его о родителях тоже, Андрей нахмурился, и тогда она стала жаловаться на трубу в своей ванной:

- Всё не слава Богу! Чи она засорилась ото, чи сифон сломался, но факт тот, шо вода не стекает.

- Так надо же сантехника вызвать, Надежда Александровна!

- Так вызвала ж! Он будет с девяти до шести, казали. А кто ото с девочками поедет на море! Та триста лет оно мне надо!

- Надежда Александровна, доверьте кому-нибудь посидеть дома.

- Ля, та кому это надо! У всех дела.

- Вы знаете, Надежда Александровна, я собираюся у город завтра.

- Я ж и говорю, у всех дела. Ты к Любе пойдёшь.

- Та в больнице после обеда пускают только.

- Андрей, могу я на тебя положиться? - она приподнялась с покрывала и протянула ему свою руку.

Андрей её пожал левой рукой, потому что в правой у него были косточки от слив. Они условились, что Андрей явится к девяти утра, а Надя оставит ему на завтрак отбивные в холодильнике.

Когда мы шли к автобусу мимо зарослей осоки, а сёстры убежали по дорожке вперёд, Надя стала расспрашивать меня, нравится ли мне лиман. Я насторожился и рассказывал о природе только, теребя подол платья. Тем более что я старался изо всех сил свыкнуться с завтрашним отсутствием царя лимана.

- Женя, а Андрей тебе нравится, ласточка?

Я хрипло ответил, стараясь звучать равнодушно:

- Да так себе! Рыбу хорошо ловит вот.

Сердце у меня колотилось.

- Скажи, а если бы ты с ним остался наедине, ты бы чем занялся?

Подмышки у меня намокли, по спине тёк пот. Я споткнулся и схватился за соломенную шляпку.

- Да ничем таким, честное слово! - Я решил, что больше не скажу ни слова, как Зоя, и не выдам Андрея.

- А почему? Давай, может, завтра с Андреем посидишь у меня дома, телевизор посмотришь, а? Ну шо я его одного там оставлю!

Я перевёл дух.

- Ну разве что либо телевизор...

- … и мармеладу поешь, Женечка! А?

Я обрадованно озирал лазурный купол и вдыхал солоновато-горький запах лимана. Можно было опять летать.

- Да можно.

Надя выглядела также обрадованной.

На следующее утро Надя уехала на автобусе с Аней и Катей на море, а меня послала с ключом в свою квартиру, чтобы я там ждал Андрея.

Мы бывали у Нади в гостях, и я знал, как дойти до её пятиэтажного белокирпичного дома, затянутого трепетавшей изумрудной сетью дикого винограда.

Открыв дверь, я разулся и прошёл в комнату, где стены были оклеены обоями, как у нас дома. У Нади обои меня удивляли, потому что я думал, что в этом волшебном краю все жилища должны быть побелены ослепительной извёсткой, размешанной с синькой.

Я стал высматривать в окне Андрея, но всё-таки пропустил его. Он позвонил в дверь, и я набросился на него прямо в прихожей, целуя, обняв за шею и обвив его ногами. Он, смеясь, отбивался, а потом изловчился и поднял меня за ноги вверх. Я качался вниз головой и расстёгивал его ремень. Мой сарафан накрыл меня сверху, я еле пробился через свои оборки и его ширинку к моей всегдашней пурпурной цели. Он охнул и перехватил меня за талию, но я всё равно медленно сползал, оставляя свои трусы в его сильных руках.

- От дурной, кровь к голове прильёт, - ласково проговорил Андрей, отрывая меня от дела и опуская на стул. Он застегнулся и направился в ванную.

Я стряхнул на стул трусы, снял платье и побежал на кухню искать мармелад.

Потом я тоже проскользнул в ванную. Андрей включал и выключал кран, вода и вправду застаивалась и никуда не уходила. Я сел с мармеладной долькой на край чугунной ванны с эмалью цвета слоновой кости изнутри.

Андрей искоса следил за моим голым ёрзаньем. Я видел сквозь ткань его брюк, что его хуй встал.

Он рассеянно спросил, срал ли я уже сегодня. Я угукнул, стараясь выглядеть циничным.

- Тогда пока не ешь, хорошо? Мы с тобой займёмся сегодня чем-то интересным, - серьёзно попросил Андрей и отобрал дольку.

Жуя, он стал двигать фанерные ящики под ванной, спрашивая меня, нет ли здесь инструментов.

Я пошёл смотреть в кладовку. Мы нашли молоток и отвёртку с деревянной ручкой.

- Не, надо проволоку.

Андрей велел мне ждать, а сам обулся и вышел.

Я ходил вокруг вазочки и считал в ней мармеладные дольки.

Прозвенел звонок. Я подкрался к двери и встал на стул, чтобы рассмотреть в глазок, кто пришёл, и то ли одеться и впустить сантехника, то ли впустить и раздеть Андрея.

Это был Андрей, он и правда принёс запутанный моток тускло блестящей проволоки. Мы его вдвоём быстро распутали, Андрей велел мне стать в коридоре и подавать ему, а сам в ванной вставил проволоку в отверстие и стал её засовывать глубже и глубже в трубу.

Он расстегнул и снял рубашку, бросив её мне, и принялся качать проволоку туда-сюда по трубе. Его мышцы напряглись, он глубоко дышал. Вдруг в ванне раздался плеск, в воде появилась воронка, и струи мощно закружились, исчезая в перекрестии.

Я вошёл и обнял Андрея за талию.

- От так. Бобик сдох, цепочек продан, - выдал он и вытащил ярко заблестевшую проволоку. - Мою рубашку снять, взять у тётки порошок и выдраить ванну.

Я восторженно кивнул и с сожалением снял с себя его рубашку через голову не расстёгивая.

Через четверть часа я вошёл в комнату и доложил Андрею, что всё готово. Он читал на диване «Человека-амфибию». Закрыл её, поставил на полку в шкаф, и вдруг подхватил меня на руки, пронёс через комнату и бережно поставил в ванну.

Я ждал, прислонясь к холодному бежевому кафелю, когда он стащит свои брюки и трусы, а он не отрывал глаз от меня. Он влез ко мне, включил душ, стал меня поливать и мылить. Он нежно гладил меня по всему телу, как тогда на лимане. Я стал прижиматься к нему, моя писька напряглась одновременно с его хуем, который я тотчас же обхватил своими пальцами.

Андрей разводил искрящуюся пену на моей письке, поводя ладонью от живота к попе. Мне было очень приятно. Одной рукой он двигал мне письку, а другой скользил между ягодиц, и нажал мне там на кружок.

- Дзззы-ы-ынь, - протянул я.

- Не больно? - прошептал Андрей и снова нажал.

Моя писька стукнула меня по животу: моё тело убеждали расступиться, подчиниться и терпеть внешнюю власть. Его палец проскользнул мне внутрь, и я с восторгом ощутил, что мне нравится подчиняться. Я не знал, что будет дальше, но всё, что мне хотелось, это терпеть неизвестность и необычность ради моего царя, чтобы только его желания были выполнены.

Я как будто стал открываться, и Андрей, застрявший с пальцем в моей попе, осторожно стал двигать им по кругу. Я не ожидал, что моя покорность может сопровождаться приятностию.

Он вышел из меня, потом вновь зашёл. Ощущение того, что вот это новое становится для меня привычным, заставляет меня согласиться и признать эту привычку, захлёстывало меня сладким возбуждением.

Андрей перегнулся через край ванны, дотянулся до своей одежды и вытащил из кармана брюк круглую железную коробочку из-под вазелина. Он открыл её, и по запаху я определил, что там и был вазелин.

Андрей нагнул меня в своих объятиях, я отпустил его хуй и упёрся руками в края ванны. Сверху лилась горячая вода, сзади в меня входили смазанные пальцы Андрея: айн, потом цвай, потом драй. Как оказалось, движение пальцев внутри ещё волнительнее самого вторжения. Моим щекам стало горячо, это я, наверное, покраснел.

Мне показалось, что Андрей очень долго смазывал и растягивал мне попу. Мои руки затекли.

- Женечка, девочка, не бойся, ласточка.

Андрей вынул пальцы, и в освободившееся колечко мне упёрлось что-то округлое и горячее.

Неужели это его хуй! Я и обрадовался, и испугался. Я предполагал, что меня можно использовать не только тем способом, который я преподносил моему предводителю на лимане, - но боялся размеров.

Андрей медленно но верно нанизывал меня на себя; моя писька трепетала. Страх, что я слишком маленький для него, ощущался мной как неизвестное, но оттого не менее сладостное подчинение.

Он вновь замер во мне. Я захотел было срать, но отдался на волю моего руко- и хуеводителя. Я доверял ему и думал, что он лучше знает, что сейчас уместнее.

Как раньше пальцами, Андрей начал движение хуем, крепко удерживая мои бёдра руками. Я оторопел от такого простого и ясного ощущения власти надо мной. Я был полностью в его руках. Вот, оказывается, как надо покоряться!

Неизвестность и тяжесть заставили меня стонать в такт движениям Андрея. Я сотрясался от его толчков. Он толкал меня вперёд себя, посылал меня туда, где я ещё не был, но куда я мог дойти только при его мощной поддержке сзади.

Своими стонами и вздохами я как бы опережал неизвестные для меня события, не решаясь представить, что сейчас всё закончится так же, как и обычно на лимане.

Андрей ахнул, выдохнул протяжно: «Женечка! », и я скорее угадал, чем понял, что он кончил.

Он обнял меня, ещё немного подвигался и вышел, целуя мне плечи среди горячих струй. Такая же горячая струя только что убедила меня, что желания моего начальника удовлетворены.

На этот раз мёд стекал у меня не с губ.

Я без сил опустился на колени.

Андрей стоял надо мной, его хуй покачивался сверху, и не было в моей жизни ни одного другого большого мальчишки, который бы так полно утолил мою жажду обоюдного роста.

Молвит Гзак Кончаку: "Коли сокол к гнезду летит, соколёнка расстреляем своими золочёными стрелами".

Сказал Кончак Гзе: "Коли сокол к гнезду летит, а мы соколёнка опутаем красною девицею".

И сказал Гзак Кончаку: "Коли опутаем его красною девицею, не будет у нас ни соколёнка, ни красной девицы, а начнут нас птицы бить в степи Половецкой".

Мы вытерлись полотенцем и пошли на кухню обедать отбивными с салатом. Никто к нам больше не приходил.

После обеда приехала с моря Надя и отпустила нас.

Андрей сказал, что проводит меня к бабушке; но мы сначала пошли с ним на колесо обозрения, потом он угостил меня эскимо, и мы ещё выпили у автомата по три стакана газировки с сиропом.

Моё счастье теперь дополнилось настоящей взрослой еблей. Я важничал, разговаривал со старшими степенно, но когда сворачивал с пляжа на лиман, бежал вприпрыжку на свидания с Андреем. Он всегда был там, в сердце маленького мира, посередине маленького моря, и раскрывал круглую железную коробочку.

Я с удивлением обнаружил, что в последующие разы мне было уже не так тяжело давать в попу, как в первый. Наоборот, я начал испытывать удовольствие, по силе сравнимое с поркой.

Было чуть-чуть жаль, что я потерял девственность. Лиман остался прежним, а головастик вырос, хотя и всего-навсего в лягушонка.

Однажды из-за дождя мы с сёстрами остались в доме. Дождь перестал к обеду, но было пасмурно. Я надел резиновые сапоги и пошёл в сад. У абрикосового дерева на низкой скамеечке сидел дедушка, он надел кепку и старую куртку. Он курил папиросу, а рядом лежали доски, брусья.

- Дедушка, что ты делаешь? - спросил я, указывая на свежесбитую раму на гвоздях, вокруг которой белели островки опилок.

- Клетку для кроликов.

Я залез внутрь и с удовольствием пощупал блестящие шляпки гвоздей. Если бы я был кроликом, мне бы понравилось жить в таком домике. Тогда сёстры заглядывали бы ко мне и совали сквозь прутья длинные травинки.

- Так шо, нравится тебе, Женя, когда тебя порют?

Я молчал. Взглянув дедушке в лицо, я увидел, что он улыбается, как будто шутя.

Тогда и я ответил словно в шутку:

- Ещё как!

- Да-а, - словно перебирая в памяти разные случаи, рассеянно протянул дедушка. - Одна барыня вот тоже любила, чтобы ей пердели. Ото мужики пойдут напьются пробки, а потом приходят до неё и пердят. А она довольна.

Я повис на брусьях, хохоча во всё горло.

- Пробки? От бутылок, что ли? - еле вымолвил я. - Как это?

- Та просто, ото варили пробку, а потом пили. И шли к барыне.

Я попытался развить первоначальную тему:

- Дедушка! А вот ты... вот тебе было больно, когда тебя ранили на войне?

- Женя, ну как тебе сказать, конечно больно. Факт тот, шо ничего приятного не было. У руку, у ногу осколком.

- Ты терпел, да?

- А шо ж! Терпел.

- Я тоже, - сказал я, и всё-таки покраснел.

- Да-а, - дедушка вновь вложил папиросу в рот. - Мы тогда воевали на Северном Кавказе зимой, холод, я тебе не могу передать. Я лежал у боевом охранении, отак горка, и на ей мой пулемёт, это всё. А через речку понизу немцы. Ну такой мороз! Ну как ты будешь лежать у снегу! Я тогда говорю — вторым номером у меня был Ишгильды, татарин — давай, говорю, Ишгильды, двадцать минут я буду на позиции, а ты давай ото назад под горку и скачи двадцать минут, потом поменяемся, а то мы тут замёрзнем к ёбаной матери. Только он уполз, выходит немецкая разведгруппа, двенадцать человек, это всё. Как на ладони, шо они, не знали, шо мы тут позиции заняли, чи шо. Не знаю, врать не буду. Ну, нажал я. Посыпались они; откуда я бью, не видят, у меня пулемёт тогда с пламегасителем был. И ты знаешь, Женя, одни падают, вертятся, а двое на коленки встали. Стоят безоружные на коленях ото. Ля, ну шо ты будешь делать! А я ж слышу, шо мой второй уже ползёт! Дал им очередь тогда спереди, потом сзади. Ну, поняли они, встали, пошли без оружия обратно за уступ. Нехай, думаю, идут и эшколь свой несут по жизни. Только зашли они за гору, Ишгильды уже коло меня, десять насчитал только. Я ему говорю, шо десять, да. А шо ж...

Я молчал. Ветер зашелестел ветвями, на землю упало несколько абрикосов. Дедушка потянулся за одним, поднял его, вытер рукавом и стал есть. Он как будто совсем ушёл в воспоминания.

Но всё-таки встал затем, приложил ровно отпиленную доску к раме:

- А ну давай ото гвоздь!

Я поспешно подал ему новенький гвоздь, дедушка приставил его к доске:

- Бери молоток! А ну бей!

Я ударил легонько, гвоздь чуть-чуть углубился в доску.

- Бей сильнее, - приказал дедушка, удерживая гвоздь.

Я заворожённо смотрел то на его пальцы, то на шляпку гвоздя, и ударил молотком со всего размаху.

Дедушка охнул, оставил гвоздь и затряс рукой. Я не знал, что предпринимать.

Дедушка снова обхватил гвоздь пальцами:

- Бей!

Я прицелился и ударил. Раздался звук металла о металл, к моей радости. Это движение я постарался повторить как можно точно ещё и ещё, но всё-таки пару раз попал ещё по пальцам. Сердце у меня разрывалось от горя, но и когда блестящая шляпка оказалась заподлицо с доской, я испытал восторг взросления.

Любу скоро выписали, но на свидания с Андреем она больше не ходила, а когда мы возвращались на поезде тридцатого августа домой, я услышал случайно ночью, как она плакала за дверью туалета.