Аппарат Часть 1

В один прекрасный день одиннадцатой пятилетки я каталась на велосипеде по аллеям у завода «Аппарат».

Летняя погода в одном из крупных городов Центрально-чернозёмного района была чудесна. Солнце в дымке, как было написано на моём фотоаппарате «Смена».

Он висел у меня на шее через плечо и впервые не соскальзывал, потому что я в первый раз надела лифчик. Кожаный ремешок прошёл ровно по ложбинке.

По этой же причине я надела тонкую майку, которую мама мне купила давно, но носить её не было никакой возможности из-за моих то и дело встававших сосков. Неловко даже: грудей как не было, так и нет, а соски так и стреляют в собеседника.

Я всегда была излишне впечатлительна, а в последний год и подавно, когда обнаружила в спальне у родителей книжку одну, потом расскажу.

Ещё на мне была кепка с пластмассовым цветным козырьком, это мне папа подарил, настоящая туристическая. Через козырёк можно было смотреть на любой источник света, я уже смотрела на сварку, на которую смотреть запрещено.

Бежевые брюки я закатала на правой ноге до коленки, чтобы не испачкаться смазанной цепью на моём «Орлёнке». Между прочим, он совсем не дамский, но с нормальной рамой. Смазываю я сама, проколы на камере заклеиваю тоже сама, а накачиваю шины так, что надавить на них потом пальцами никто у нас в семье не может.

Маневрируя на сходящихся-расходящихся дорожках, я то и дело, наклоняя голову, рассматривала своё новое приобретение. Дома в зеркале я выглядела нормально, хотя там и темновато; сейчас будет поярче. Я склонилась к самому рулю и снова скосила глаза вниз, проверяя, смог бы кто-нибудь заглянуть мне за край майки. Нет, так мешает фотоаппарат; я отвела ремешок одной рукой и снова посмотрела. Как будто в порядке.

На меня надвигалось дерево, я резко повернула и затормозила уже сандалией по траве.

В заводском сквере не было ни души. Становилось достаточно знойно, мой лоб стал влажным.

Кроме нейтрализации сосков я хотела решить ещё две задачи. Я искала точку, чтобы сфотографировать лозунг, венчавший крышу завода, «Одиннадцатой пятилетке — эффективность и качество, рабочую гарантию! » Надпись никак не умещалась в кадр целиком.

Во-вторых, я ломала голову, как сфотографировать фонтан напротив проходной. Его устроили давно, в прошлую пятилетку, но к нынешнему первомаю улучшили до неузнаваемости: в бетонном бассейне теперь возвышалась из воды груда ослепительных громадных прозрачных кристаллов, через которые и пробивались струи вверх, а по вечерам включалась подсветка, и кристаллы меняли цвет с какой-то невообразимой частотой, подсчитать которую не было никакой возможности. Под музыку вечером первого мая это и вовсе превратилось в настоящий праздник, туда пришёл весь наш район, я встретила там почти всех мальчиков из своего класса. Хорошо, что было темно, и что я заклеила соски лейкопластырем.

В сумерках моему фотоаппарату не хватало выдержки, а днём цветомузыка молчала, и вот.

Я сделала круг у фонтана.

Летние каникулы были в самом разгаре. Как обычно, сквер был пуст. Аллеи по направлению к нашему кварталу вели на пустыри, заросшие высоким бурьяном. За бетонным забором возвышались корпуса завода.

За это лето я изучила завод вдоль и поперёк, я имею в виду видимую его часть. Я знала точно, в котором часу проходная начинала выпускать людей вечером, и они тянулись на троллейбусные остановки по разным сторонам дороги. Я знала, сколько времени требуется человеку, чтобы от главного входа дойти до фонтана, а от фонтана — до остановки. В любое время дня я знала направление на солнце; я изучила все выгодные и невыгодные ракурсы на этой местности, составить интересную композицию не составляло мне особого труда. На любой аллее я могла сразу определить, какие предметы попадут в кадр, а какие — нет, на любой скамейке я знала, откуда я видна, а откуда меня закрывают высокие кусты.

Я замедлила ход под мелкими брызгами, которые ветерок сносил за пределы бассейна, и медленно наслаждаясь проехала сквозь облако. Потом нажала на педали, разгоняясь, пересекла асфальтовую площадь, резко затормозила перед высоким побеленным бордюром, быстро рванула руль вверх, как Мюнхгаузен — свою косичку, и велосипед, зазвенев спицами и звонком, перевалил через препятствие и покорно и тихо вкатился на аллею.

В родительскую спальню я и сама не понимала, зачем забредала. Там всегда веяло какой-то тайной. Я рассматривала обстановку, заворачивалась в шторы, будто в платье, красила губы маминой помадой, смотрелась в зеркало, лазила в шкаф, - меня всё это не удовлетворяло.

Однажды я заметила у них на столике книгу, название которой, «Искусство античности», мне ничего не говорило.

Открыв её, я безуспешно пыталась продраться сквозь скучный текст, бросила это дело, стала листать иллюстрации. Они меня очаровали, я простояла у стола до вечера, разглядывая мраморные статуи мальчиков, и только звонок в дверь привёл меня в себя.

Я мгновенно вылетела из спальни, на ходу проверяя, оставила ли я порядок таким, каким он был до моего появления. Родители довольно строго хранили свою тайну, и вообще-то заходить в их Эдем мне не было позволено. Хотя двери у нас дома не запирались, существовало некое устное предание, и молчаливо ожидалось, что я его буду соблюдать, не провоцируя херувима с обращающимся мечом.

Я в общих чертах уже знала про половые отношения и могла вполне согласиться с тем, что и мои родители участвуют в этой всемирной вакханалии. Но родители возводили это дело в культ: на мои прямые анатомические вопросы они лишь таинственно улыбались, и так у нас и установились такие вот табу.

На следующий день после уроков я сразу ломанулась в спальню. Фотографии статуй меня вновь сильно опьянили до вечера. Ночью я долго не могла уснуть, пытаясь понять, что именно я чувствую, и почему изображения голых юношей оказывают на меня такое действие.

Я заставила себя прочесть пару глав в книге, уяснив историю создания той или иной скульптуры, но эти объяснения мне не объясняли моего собственного состояния.

Я стала подозревать, что книга стала своеобразным ключом в спальню моих родителей.

Не понимая себя и своих переживаний от гладкого мрамора, я получила, тем не менее, доступ к тайне.

Всю весну я проводила дни напролёт в родительской спальне; перенести книгу в гостиную и листать её в кресле не приходило мне в голову. Я стояла навытяжку перед столиком, иногда опускаясь на колени, и вглядывалась в тела и лица, и письки далёких отроков.

Поскольку мне давно уже был подарен фотоаппарат, я постаралась переснять для себя большинство репродукций: мысль о том, что однажды книга исчезнет так же внезапно, как она и появилась, приводила меня в ужас. Ничего подобного в детской библиотеке я отыскать не смогла, в книжном магазине тоже.

Запершись в ванной, я печатала снимки своих мальчиков. Когда первый лист фотобумаги, опущенный мною в проявитель, начал превращаться в знакомую и близкую икону, я затаила дыхание. С дрожью я быстро переложила фотографию в кювету с водой, отбросила пинцет, потом разделась и, встав на колени, стала себя трогать и гладить, не отрывая взгляда от своего маленького виноцветного моря.

Я дрочила на античные фотографии, что не помешало мне закончить учебный год на пятёрки.

Книга и вправду вскорости исчезла. Если бы не хранимые мною втайне фотокарточки, я готова была бы решить, что я всё это придумала себе.

В первый же день каникул я сделала открытие, когда, раздевшись и лаская свою письку в виду своей коллекции эллинизма, случайно заглянула в зеркало.

Да ведь я такая же голая, как и они!

Я подошла к зеркалу и попыталась повторить одну из поз, в которых были запечатлены мои юноши. Это оказалось не так просто. Я вертелась, то распрямляя, то расслабляя стан, отводя ногу в сторону. У каждого мальчика был свой характер, и его тело этот характер выражало; хотя и были некие общие жесты. Я тренировалась до обеда и качала пресс.

Я пыталась ходить по квартире так, как могли бы ходить эти греки. Опиралась локтем на кадку с фикусом, склонялась к своему бедру возлежа на диване.

После обеда я пошла в парикмахерскую и сделала себе короткую стрижку. Впрочем, волосы у меня и так всегда недлинные. Но я сделала себе настоящие эллинские кудри!

Письку я себе сделала из папье-маше, благо нас учили этой технологии на уроках домоводства. Получилось даже несколько вариантов, я вначале лепила её из пластилина, а потом оклеивала лепестками бумаги, и после высыхания в одной из таких пластилин вытащила, а в другой оставила для веса. Покрасила белой гуашью, смешивая оттенки, подбирая под цвет своего незагорелого живота.

Утром, когда родители ушли, я выскочила из кровати, сбросила ночнушку и приклеила себе письку клеем БФ. Уложила кудри, припудрила родинку на попе, и в таком виде расхаживала по дому, сверяясь то и дело в зеркале по фотографиям.

Через неделю таких тренировок я отважилась на прогулку через наш пустырь с писькой под брюками. Я величаво поднимала руки, отводя стебли от лица, и говорила «хайрэ» воображаемым друзьям-аргонавтам.

Папье-маше пришлось улучшать, так как от жары писька становилась влажной и темнела; кроме того, она ещё и чесалась. Я взяла глянцевую бумагу. Но всё равно изредка лезла в карман и украдкой чесала свои новые яйца.

Пребывание в одежде меня не удовлетворяло. Я гуляла по скверу и мечтала сама стать статуей на какой-нибудь из этих аллей.

Так и начались мои наблюдения за заводом. Мне нужно было знать, сколько времени мне потребуется, чтобы раздеться и позировать и вновь одеться, если в этот момент кто-то выйдет из проходной.

Рядом с зелёными деревянными скамейками, которые были украшены изогнутыми чугунными спинками и чёрными гнутыми ножками, стояли каменные урны, и я сразу поняла, что такая урна и послужит мне постаментом.

Кроме того, я стала экспериментировать с фотоаппаратом, настраивая его на автоспуск.

Я решила, что фотоаппарат я расположу на бордюре, тогда вид снизу вытянет мои ноги и я стану более стройным мальчиком.

Я подумала ещё, что на велосипеде будет удобнее убегать в случае чего.

После множества измерений я выбрала себе урну в дальнем уголке аллеи, упиравшейся в забор, и пристрелялась до автоматизма. Здание в этом месте имело только один ряд обитаемых окон, в других этажах были устроены, судя по всему, цеха. В этом ряду во всех окнах виднелись чертёжные доски, к окнам не подходил никто ни разу. И только в последнем окне порой из открытой створки тянулась струя дыма. Я решила, что там трудится Дедал над какой-нибудь из своих машин.

Поэтому первым я сфотографировала Икара, это была моя импровизация, я хотела поскорей проявить плёнку и посмотреть, насколько близка я к цели.

С бьющимся сердцем я сбросила футболку и шорты на скамейку, завела автоспуск и вспрыгнула на урну, балансируя на её краях, наклонившись в сторону, напрягая мышцы живота и подняв вверх руку с растаявшим крылом. Щёлк! Я обессиленно свалилась на траву. Мир стал иным, я отведала мёду эллинизма. Через минуту я одевшись уже ехала на велосипеде к фонтану по безлюдному изнывающему от жары скверу.

Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос: я, как обычно, заперлась в ванной. Привычно трогала письку, ожидая проявления Икара.

Когда изображение под толщей волн появилось, я оторопела. Неужели это я! На цоколе склонился мальчик с опущенными ресницами, слетевший не с неба, а со страниц моей таинственной книги.

Я быстро заработала пальцами и кончила, прижимаясь грудью к холодному эмалированному чугуну.

Отдышавшись, я заметила, что на фотографии виден профиль Дедала. Вот как! Моя гордость мастера сдерживалась лишь опасением, что он пялился на мою попу. Впрочем, для эллинизма это нормально.

Неделю я не заглядывала в сквер. Я опасалась, что Дедал вдруг выскочит из ворот и утащит меня в детскую комнату милиции.

Больше недели я выдержать не могла, меня неумолимо влекло к «Аппарату», как преступника — на место преступления. Я решила, что просто проеду по внешнему тротуару, как будто я не на прогулке, а еду на дачу за Цну.

Я ехала, искоса поглядывая на знакомые далёкие окна. До обеденного перерыва было ещё далеко, мне встретилась лишь пара пешеходов. Пустой сквер зеленел себе. Меня обогнали три троллейбуса и жёлтый «Икарус» на дороге. Я заехала уже в другой район, остановилась на отпечатавшихся в мягкой пыли следах от шин и повернула назад. Пусть теперь думают, что я еду с дачи домой.

Но чем ближе становились корпуса «Аппарата», тем яснее мне становилось, что я не смогу миновать сквер без нового снимка. Я боролась со своими чувствами, жала на педали, круто поворачивала из стороны в сторону, резко тормозила, чтобы, обернувшись, увидеть на асфальтовом тротуаре чёрную тормозную полосу, потом ехала без рук, потом заехала в кусты.

В кустах я обнаружила кисть на длинном древке. Наверное, на субботнике белили деревья, спрятали и забыли. Кисть давно рассохлась и легко снималась с древка.

И я поняла, потрясая своим новым копьём, что сегодня я буду дорифором. Это было рискованно, так как придётся показать все мышцы, а они у меня были, по правде говоря, далеки от совершенства. Но если встать в зенит, то можно добиться, чтобы тень падала под любой изгиб. Я уже знала, на какой скамейке я попробую свой новый шедевр.

Я разделась. Писька оказалась вполне сухой. Странно, что я в этот раз не особо и волновалась. В конце концов, мало ли, пацан купался в карьере и приехал в сквер сушить трусы. Я встала во весь рост на урну, и мир вновь замер и отступил. Я обернулась к Элладе, коснувшись дротиком своего плеча. «Калимера, Патроклос! » Аппарат щёлкнул. Вздохнув, я медленно вернулась в этот одинокий мир.

Но у меня теперь появлялось всё больше и больше окошек в мир настоящей дружбы между юношами.

Через неделю я приехала в сквер дискоболом, таща с собой эмалированную крышку от кастрюли.

Потом я уже бесстрашно делала по снимку в день, загорая после съёмки прямо на скамейке. Ближе к обеденному перерыву я уезжала, потому что на площадь у фонтана выходили работники.

В те мгновения, когда я преображалась в мальчика и с высоты урны обозревала окрестности, мне открывалась сладкая греческая жизнь. Соски вставали на зефир, склеенная писька набухала, сладко кружилась голова, и от напряжённого балансирования ногами на краях урны я кончала. Мне немного жаль было, что фотоаппарат неизменно ставил свою щёлкающую точку в моей краткой одиссее.

К середине лета я пресытилась. По этой причине я и стала рассчитывать композицию для самого здания завода и фонтана, и в один прекрасный день в новом бюстгальтере объезжала свои владения, собираясь фотографировать надпись «Одиннадцатой пятилетке — эффективность и качество, рабочую гарантию! »

Письку я приклеила скорее по привычке.

Держа руль одной рукой, я крутила объектив. Аллея оборвалась, мой велосипед съехал на площадь и врезался в бок чёрной машине, выезжавшей из проходной. Спицы сыграли невообразимую мелодию, потом моя кифара смолкла, а из остановившейся машины вышел Дедал. Бог из машины, вот уж действительно.

- Ты что, глупой? - театрально возвысил он голос и схватил меня за ухо. Строфа.

И тут же я поняла, что он меня узнал. Это трудно объяснить, почему я это поняла. Как будто с ним приключился катарсис. Он всё ещё орал и даже не сразу отпустил моё ухо, но я чувствовала, что он старается больше для зрителей, для контролёра на проходной.

- Ты что фотографировал вообще на режимном объекте?

Я молчала, не понимая, почему он обращается ко мне, как к мальчику. Ведь я уже закончила игру. Неужели?... Неужели он тогда поверил, что я Икар?

Я почувствовала, что кровь приливает к моему лицу.

- Я фотографировал? - обалдеть, я продолжаю играть! Антистрофа. - Я фотографировал лозунг.

- Значит так. Поедешь сейчас со мной, будем разбираться. Давай фотоаппарат!

У меня мурашки пошли по спине. Я слышала, как одноклассники рассказывали страшные истории, как их ловили сторожа на стройках и заставляли делать всякие ужасные вещи перед тем, как отпустить. Мальчики повествовали об этом с нескрываемой гордостью. Неужели я попала сейчас в такую же историю, и этот охранник мне тоже свяжет руки, вставит малярную кисть в жопу и намажет солидолом яйца, перед тем, как выпустить на свободу!

Я сняла с шеи фотоаппарат и протянула его Дедалу. Он схватил его, намотав ремешок на руку, и уставился на мою влажную от фонтана грудь.

- Ты что, извращенец, что ли?

- С какой это стати? - я поняла, что он заметил, что на мне лифчик.

- Одежду девчачью носишь, вот что!

- Это не... это согревающий пояс... от ревматизма. Не Ваше дело! - сказала я с надрывом. Я тоже начала декламировать на публику.

- Разберёмся, - бросил он, сжав губы. - Садись в машину!

Я села и хлопнула дверью изо всей силы.

Дедал схватил мой велосипед и забросил его на багажник на крыше.

Он завёл мотор и стал рулить, поворачивая обратно к семивратным Фивам. Посигналил; ворота отъехали, но никакой хор не вышел нам навстречу и не спел никакой эписодий.

Мы въехали внутрь завода, объехали уже знакомый мне корпус и остановились в тупике у стены.

Дедал снял велосипед, прислонив его к стене, и велел мне идти за ним. Он открыл ключом маленькую дверь, мы пошли по тёмной лестнице, вдоль которой на ступеньках лежали мотки проволоки и железные детали, и поднялись наверх, где была ещё одна дверь, за которой оказался кабинет с полузанавешенным окном с видом на сквер, в котором я и сфотографировала Дедала в самом начале моих приключений.

Он сел за стол, положив отнятый у меня фотоаппарат. Я стояла посреди комнаты в полумраке и смотрела на портрет Феликса Эдмундовича Дзержинского на стене. Хайрэ.

- Раздевайся, - деловито сказал Дедал, перебирая на столе бумажки.

Вот оно, начинается, подумала я. Сейчас будет мазать меня солидолом. Тут я вспомнила про папье-маше. Пусть мажет!

- Так... протокол осмотра задержанного на объекте социалистической собственности... проводимый обыск... осуществляется на месте, - просматривал и прочитывал вслух бумаги Дедал.

Я воспользовалась тем, что он не поднимал на меня глаз, и, стремительно вытянув боковины бюстгальтера из рукавов майки, продела их через локти, после чего вытащила бюстгальтер через верх майки и бросила его, думаю, что незаметно, за красный диван, стоявший у стены.

Я сняла кепку и майку, потом, расстегнув сандалии, брюки. Подошла в одних трусах к дивану и положила на него одежду.

- Полностью раздевайся. - Дедал смотрел прямо на меня.

- Трусы тоже, что ли? Не имеете права! Я пионерк... я пионер!

- Что? А я, по-твоему, кто? Сочувствующий? Не надо было тут фотографировать оборонный завод. Сейчас узнаем, на какую разведку ты работаешь. Снимай давай.

Слова про разведку меня испугали, и я решила, что хорошо, что он сейчас всё увидит и отпустит меня.

Я сняла трусы.

- Я сняла.

- Что? Снял? Молодец. Я смотрю, вошёл ты в роль — лифчик носит, манерничает.

Дедал подмигнул мне, встал из-за стола и начал щупать мою одежду на диване:

- А где лифчик?

Я была ошеломлена. Он всё ещё считает меня мальчиком?

- Да нет, я правда девочка.

Я схватилась за папье-маше, но, как на зло, картонная писька не отдиралась. Я трясла её обеими руками; тщетно. При этом я кривилась от боли, потому что обычно я отклеивала её осторожно и медленно, как присохший к ранке бинт.

- Вот извращенец-то! Чего только не выдумают, чтобы избежать ответственности. Дрочить у меня в кабинете вздумал! А ну руки! - нахмурился Дедал. Он отложил мои брюки, вынул из кармана наручники и надел их мне на руки, которые я послушно, внутренне негодуя, вытянула вперёд.

Наручники были гладкие и неожиданно приятно отяжелили кисти моих рук.

- Для таких-то у меня есть особая методика, - приговаривал Дедал, доставая из стола моток верёвки. Он размотал её и привязал один конец к наручникам, потом пружинисто развернулся и вновь уселся за стол. Глядя на меня, он стал подтягивать верёвку.

Он мне ничего не говорил и не приказывал, между тем верёвка натянулась, мои руки поднялись. Я не знала, что я должна делать. Я стояла с вытянутыми руками, как на уроке физкультуры перед снарядом; а физрук молчит.

Верёвка натянулась туже, и мне пришлось, чтобы не упасть, сделать шаг по направлению к столу. Отвратительно; я была голая, мне было ужасно стыдно и страшно, и при этом, вместо того, чтобы гордо стоять, скрестив руки на груди в ожидании спасительного рыцаря на белом коне, я вынуждаема протягивать руки к этому человеку, как будто я что-то прошу у него, и вдобавок я как бы сама шагаю к нему! Я была вне себя от злости.

Мало того: сделав шаг, я решила, что целью Дедала было принудить меня подойти к нему, и потому я шагнула во второй раз, и в третий, а он как раз перестал тянуть верёвку, она упала на пол, и вышло, что я сама, как дура, протягиваю руки к нему, да ещё и сама по своей воле к нему движусь. Я закусила губу, остановилась и опустила руки. Почему он молчит?

Я посмотрела вниз и увидела, что мои соски опять встали. В это мгновение Дедал вновь потянул своё хитроумное устройство, и я вновь стала послушной.

На этот раз я должна была дойти до самого стола, наклониться и лечь грудью прямо на стол, стукнув наручниками по поверхности. Соски ещё сильнее напряглись от прохладного лакированного дерева.

Дедал двигал руками, потом встал с ещё двумя верёвочными мотками и пошёл ко мне. Моя верёвка осталась натянутой, руки закованными, а попа — развёрнутой к середине комнаты.

Я решила смотреть в окно, тем более что в другие стороны обзор был ограничен моим вздорным положением. Я поэтому и не видела, что делает наклонившийся Дедал, пока не почувствовала его прикосновения к моим ступням. Он будто обвязал мои щиколотки, а потом одна верёвка потащила в сторону мою правую ногу, а другая — левую, и я очутилась на цыпочках с широко расставленными ногами. После этого я ощутила невозможность каких-либо движений.

Ужас был в том, что это чувство не было мне незнакомым. Именно так я и чувствовала себя в те мгновения, когда я стояла на урне в заводском сквере, замерев и вытянувшись в ожидании щелчка аппарата.

Моя писька, заклеенная папье-маше, мало-помалу набухала и приятно ныла при каждом моём шаге, поэтому секундного напряжения мышц мне хватало для оргазма.

Я старалась как можно меньше напрягаться, лёжа животом на крае стола, потому что приятная волна уже давно подступала ко мне, а волнения последних событий поднимали её всё выше.

В то же время стояние на цыпочках принуждало меня именно что напрягаться, и я с трепетом бессильно следила, как напряжение поднимается от ступней к коленям и выше.

Мне было и страшно, и ужасно приятно. Я не могла понять, как мои тайные развлечения становятся явными. Я ужасно стыдилась Дедала в такой момент, но сам стыд был, как пена на этой самой несущейся волне.

Раздался щелчок, и я почувствовала боль в ягодицах и непроизвольно сжала их, и тотчас же волна пробежала громадное расстояние, очутившись вплотную у берега.

Это он меня порет ремнём, догадалась я. У нас в классе некоторых дома пороли родители, и мы, которых не пороли, узнавая такое, смотрели на поротых с жалостью и грустью. А теперь вот меня саму порют, и я буду в школе тоже вести себя так, будто ничего не случилось. Почему? Потому что я сейчас всё поняла.

Я сжала зубы, но тотчас же постаралась расслабить и зубы, и ягодицы, и после следующего хлопка по моей попе только выдохнула и вновь вдохнула. Мне удавалось терпеть боль, я не кричала и не плакала, но после очередного щелчка я испытала такой сильный оргазм, который не приключался со мной ни в ванной, ни на урне.

Стая голубей пролетела за окном. Хайрэ.

Порка закончилась. Моя писька, как запечатанная амфора с хиосским вином, нежно плескалась, а на самой амфоре был изображён...

Дедал отвязал меня, я устало опустилась прямо на пол у его ног, я его не боялась и без страха прижималась к его ногам щекой, и увидела, посмотрев вверх...

У него было то же годмише, что и у меня! Меня поразило, как прямо и длинно выглядел его хуй. Он упруго покачивался надо мной. Тайна античного искусства, которую я разгадывала с весны, внезапно открылась, и я осознавала при этом, что именно такого открытия я и желала.

Я приподнялась на коленях и приблизилась лицом к хую. Брюки были расстёгнуты, ремень был всё ещё в руке у Дедала, в другой руке ремешок фотоаппарата, а я открыла рот и облизала хуй. Это оказалось просто, красиво и лаконично.

Я, как мальчик, сосала хуй мужчине, стараясь получить от него похвалу. Вот и вся наука. В школу можно больше не ходить.

Дедал сжал ноги вместе, взял меня за затылок и начал ебать в рот. Через несколько ударов его хуй напрягся, и мне пришлось пить то, что из него потекло. Дедал не отпускал меня, я ему сосала ещё какое-то время, пока он не высунул из моего рта свой хуй, красный, уменьшившийся, и спрятал его, застегнув брюки. Ремень он вдел в шлёвки, аппарат положил вновь на стол.

Я опять села на пол, облизываясь. Я вспотела. Дедал открыл мои тускло блестящие браслеты и приказал мне делать уборку в его кабинете. За моё обучение у него я была готова сделать для него всё, что угодно. Благодарность меня переполняла, я вскочила и метнулась в туалет, который оказался тут же, в маленьком коридоре. Я взяла там веник, стала подметать, потом тряпкой вытерла пыль везде, придвигая к себе в наиболее трудных случаях стул. Вымыла пол тряпкой, макая её в ведре и ползая по полу кверху горящей жопой.

Ему это вроде понравилось; он делал снимки моим же фотоаппаратом. Я всё закончила и стояла в середине комнаты, а он всё разговаривал по телефону, смотря сквозь меня.

Наконец он, не прерывая разговор, рукой указал мне на мою одежду на диване. Разрешил, подумала я, и надела всё, кроме бюстгальтера, который я так и не вызволила, потому что мне вдруг расхотелось огорчать Дедала своим естеством. Я решила остаться для него мальчиком; я гордилась тем, что выдержала поимку сторожем, и даже отсутствие солидола меня теперь не особо расстраивало.

- Вот тебе пропуск, - обратился Дедал ко мне, протягивая листок. - Спустишься по лестнице, возьмёшь свой велосипед и давай на проходную. Захочешь опять приключений, приходи на ту скамейку в сквер, я тебя увижу и пропуск выпишу.

Он отпер дверь, вручил мне мой фотоаппарат и неслабо шлёпнул меня по попе. Я взвизгнула и скатилась по ступенькам в заводской двор.

Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос. Рассматривая в проявителе фотографии, сделанные Дедалом, я убедилась, что мои статуи наконец ожили. Пора было и мне взрослеть. Больше я у завода «Аппарат» никогда не гуляла. В закрепитель решила их не опускать.