Жизнь прекрасна. Из книги Жизнь проституток Часть 1

Анна Варенберг

Жизнь прекрасна.

Они прожили вместе полгода, а потом Дашка погибла. Был сильный гололед, и какой-то водитель не успел вовремя затормозить, когда Дашка шагнула с тротуара на проезжую часть прямо под колеса. Обычное ДТП. Никто не виноват, кроме самой потерпевшей. Людям свойственно искать виноватого, ибо разум не способен смириться с тем, что бытие в принципе нелогично. Но Ренат не искал ничего. Он и сам попросту временно выпал из жизни вместе с Дашкой, и только спустя месяц после ее смерти начал ощущать что-то еще, кроме своей полной ослепленности болью.

С Дашкой он познакомился в подземном переходе, возле метро «Московская». Она куда-то шла, неспеша и, кажется, глубоко задумавшись, а он шагнул к ней и сказал – девушка, вы только не кричите на меня, пожалуйста… Он говорил, и ледяной пот стыда и ужаса от того, что Ренат собирался произнести дальше, липкой струйкой тек по его спине между лопаток. «Почему я должна кричать? » – спросила она, спокойно и серезно глядя в его шалые, совершенно безумные глаза. «В-вы… вы… не могли бы посмотреть, как я буду мастурбировать? » – закончил Ренат, прекрасно понимая, что сейчас в лучшем случае получит по морде. Выражение лица девушки ничуть не изменилось. «Могла бы, – сказала она так, словно услышала нечто совершенно обыденное, и не выразила ни гнева, ни страха, ни простого удивления. – Пойдем». Они зашли в какой-то загаженный подъезд, и там, на площадке между этажами, Ренат у нее на глазах сделал то, что и собирался. Он был безумно возбужден и едва справился с молнией на ширинке, чтобы извлечь наружу торчащий колом член. Он наблюдал за реакцией незнакомки – она заинтересованно, почти жадно, и уж точно, без всякого страха и отвращения, смотрела, как кровь наполняет ткани его лингама прямо под кажущейся прозрачной кожей, тончайше-пурпурной по краям, коронованной одинокой влажной жемчужинкой спермы. Ему понадобилось всего несколько движений, чтобы кончить даже более бурно, чем это обычно случалось. До сих пор, если даже кто-то из женщин соглашался поучаствовать в его сексуальных развлечениях, это зачастую бывали совершенно опустившиеся бомжихи, готовые на все ради бутылки «Льдинки», или, если повезет, уличные дешевые шлюшки, обкуренные, обколотые, безразличные ко всему и вдобавок страшные, как смертный грех. К таким, как эта девушка, он обычно не подходил, кроме тех случаев, когда желал получить дополнительный стимул – от их яростного возмущения и откровенного испуга. Когда он закончил и застегнул штаны, девушка кивнула и улыбнулась.

– Теперь тебе легче? – спросила она.

– Да, – выдавил он, намериваясь сию же секунду выскочить из подъезда и раствориться в толпе.

Она положила руку на рукав его куртки.

– Не торопись. Давай, сходим в кафе, тут есть рядом недорогое. Тебя как зовут?

Он назвался, с каждым мгновением понимая все меньше и меньше.

– А я – Даша, – представилась она. – Если у тебя с собой нет денег, не беспокойся. Я сегодня как раз зарплату получила, так что никаких проблем – правда, удачно все как вышло?.. А почему «Ренат», ты что, не русский?

Он пожал плечами. Неужели имя – это все, что ее удивляет?

– У меня отца зовут Роман, мать – Наталья, и они из первых слогов своих имен составили мое, – объяснил он.

– Наверное, они очень любят друг друга, – сказала Даша. – Это сразу видно по тебе. От любви рождаются красивые дети, и ты получился очень симпатичным. С ног до головы. И член у тебя просто супер, он такой большой и красивый! Неужели тебе раньше никто об этом не говорил?

Ему все это снится, подумал Ренат. Или она сумасшедшая. Он машинально снял очки и принялся вертеть их в руках, не двигаясь с места.

– Пойдем уже, – настойчиво проговорила Даша. – Знаешь, я обожаю близоруких людей, у них глаза без очков становятся совершенно детскими, огромными и растерянными. А у твоих еще такой цвет необыкновенный, редчайший оттенок серого. Можно, я тебя поцелую? Только не здесь. На лестницах воняет кошками, это неромантично – целоваться с таким очаровательным парнем в… подобной обстановке. Все равно что пить шампанское из корыта.

Ренат несколько раз пытался вырваться и все-таки сбежать, но тонкие с виду Дашины пальчики с идеально ухоженными ногтями держали цепко.

– Расслабься, дурачок, – сказала она. – Я не кусаюсь. Что пить будем?

– Я не пью, – выдавил он, стараясь не смотреть на нее.

– Это поправимо, – улыбнулась Даша, заказывая сухое вино и пирожные. – Ты сладкое любишь, конечно?.. Ну, давай за знакомство, малыш. Пей, – почти приказала она. – Как лекарство.

Он никогда не встречал таких женщин. Дашка была необыкновенно хороша – с пепельными, слегка вьющимися волосами, свободно спадающими на плечи, рафаэлевскими чертами лица и чувственными губами, а в светлокарих глазах светился ум и… нечто еще очень странное, не поддающееся определению, почти неуловимое. И еще – она держалась так, словно не сознает собственной привлекательности, как роза, которая не знает, насколько прекрасна, и ей все равно, растет ли она в ухоженном цветнике или на навозной куче.

Она взяла руку Рената в свою и сжала его пальцы.

– Наконец-то ты перестал трястись, – удовлетворенно сказала Даша. – Согрелся, успокоился, и все в порядке, правда? Еще выпьешь?

– К-кофе, – произнес он.

– Отлично. Эй, не заикайся, ты можешь говорить вполне нормально, – она подозвала официантку. – Два «эспрессо», пожалуйста.

В этот дневной час кафе было совершенно пустым, кроме них двоих – никого.

– А теперь я тебе расскажу одну историю, – сказала Даша, – поправишь, если что не так. Жил-был мальчик из хорошей, дружной семьи, с любящими папой и мамой. Наверное, единственное чадо, причем позднее. Ну… – она склонила голову чуть набок, критически оглядывая Рената, – две-три хронических болезни, что-то вроде астмы, потому что мальчик-то питерский, вечные зеленые сопли до губы, зато по полной программе высокие материи, поэзия, филармония по абонементу, и сам, наверное, играл на… скрипке?

– Виолончель, – вырвалось у него.

– Ну, значит, на виолончели. В школе – середнячок, потому как жутко умный, а белой вороной перед пацанами-шалопаями выглядеть неловко, и так бьют все время кому не лень. Потом мальчик вырос и встретил девочку. И влюбился раз и навсегда. А когда однажды после дискотеки повел свою избранницу… куда?

– После выпускного вечера в школе… – как загипнотизированный, прошептал Ренат, – мы всем классом… на теплоходе… белые ночи… там, в каюте…

– Сначала долго целовались на палубе, – подхватила Даша, – а уж потом в каюте. Все было очень красиво, только страшно, что кто-нибудь невовремя войдет, голова слегка кружилась от шампанского, а мальчику так хотелось быть настоящим мужчиной… и она тоже ждала, как он проявит себя, потому что он ей очень нравился, и ей хотелось видеть в нем хоть раз – самца-победителя, а не тюху со смычком… И у него ничего не получилось.

– Да, – сказал Ренат. – Ничего.

Даша так стиснула ножку фужера, что стекло едва не треснуло.

– И мальчик решил, что это его приговор. Что он не способен… с женщиной. Что он будет шататься по переходам и снимать сговорчивых недорогих шлюшек!

– Перестань! – крикнул Ренат, вскакивая и с отчаяньем и почти ненавистью глядя на нее.

– Сядь, – сказала Даша. – Сейчас же. Ренат! Успокойся. Я все равно никуда тебя не отпущу.

– Ты что, ведьма?! Откуда ты про меня…

– У тебя на лбу все написано, – вздохнула Даша. – Сколько же лет ты так мучаешься? Пять, больше?

– Шесть лет. Я решил, сегодня… в последний раз.

– А потом что? Утопиться в Обводном канале или с крыши прыгнуть, и чтоб мозги – по асфальту, среди собачьего дерьма? Ты бы это и раньше сделал, только маму старенькую было жалко, да? Правильно… Это хорошо, когда есть кого пожалеть больше, чем себя. Это уже – очень много сил иметь надо, но всякие душевные силы когда-то кончаются. Поедем ко мне, Ренат. Пожалуйста, поедем. Я одна живу, квартира от бабушки досталась по наследству.

– Ты что, ты за кого меня принимаешь? Мы же едва знакомы! – Ренат и сам понимал, что ничего более нелепого в его ситуации произнести было невозможно.

– Тебе паспорт, что ли, показать? – Даша снова взяла его за руку. – Перестань ломаться. Мы взрослые люди, не связанные никакими обязательствами, и живем не в Средние века…

…Позже Ренат мог вспомнить лишь какие-то разрозненные отрывки, горячечный Дашкин шепот – «не бойся, ты все делаешь правильно, доверься мне, доверься, ты самый лучший, самый сильный, самый красивый…» – и шелк ее белой кожи, и тихий смех, и жаркие губы, ласкающие его глаза… Дашка казалась ненасытной, возбужденной до помешательства. Сколько это продолжалось – несколько часов или дней?.. Дашка заново учила его жить и радоваться жизни, терпеливая и в то же время неистово-требовательная, и когда Ренат ненадолго обретал способность соображать, он думал – кто же она такая, на самом деле, и откуда у столь молодой женщины подобный опыт и мудрость?

– Ты меня совсем загнал, – наконец, сказала она, – скоро только пристрелить останется. Как в том анекдоте – а на третью ночь он отпустил меня пописать.

– Я люблю тебя, – отозвался Ренат, – останься со мной.

– Я ж не сбегу из собственной квартиры, – Даша встала, накидывая халат. – Это ты можешь остаться или уйти, когда и куда захочешь.

Потом она повторяла эти слова множество раз. А он быстро устал предлагать ей руку и сердце – Даша и слышать не хотела о том, чтобы официально регистрировать их отношения.

– От того, что у нас в паспортах появится штамп, ничего не изменится, – твердила она. – Солнце с другой стороны не взойдет.

Этого Ренат, как ни напрягался, понять не мог. Он ни разу не имел повода усомниться в Дашкиной любви. Завтраки в постель, бесконечная нежность, умение чуть ли не мысли его читать и предвосхищать любой каприз – это что, филиал рая на земле? Нет, ну была бы она старой косоглазой уродиной или непроходимой дурой, готовой на все, лишь бы привязать к себе первого попавшегося мужика, обратившего на нее внимание – тогда другое дело. Но Дарья, красавица и умница, как раз и не собиралась никого ни к чему привязывать – вот в чем парадокс! Обеспечивала она себя сама, работая переводчицей в каком-то коммерческом издательстве и с энтузиазмом хватаясь за любую «халтурку». От Рената не требовала ни копейки, хотя он тоже неплохо зарабатывал, устроившись в автосервис – правда, если он сам предлагал деньги на хозяйство, тоже не ломалась, брала, а нет – так и не надо. Охотно знакомила Рената со своими многочисленными приятелями и подружками, причем он замечал уж и вовсе невероятную вещь – Дарья словно сама подталкивала его к связи с кем-нибудь из этих девиц, обращая его внимание на их ум, шарм, вкус и т. д. и т. п. и со странным удовлетворением воспринимала его интерес к ним и то, что подружкам ее Ренат был отнюдь не противен.

– Слушай, – однажды не выдержал он, – тебе что, нравится смотреть, как эти телки на меня вешаются? У тебя не возникает чувства ревности?

– Улыбчивый, ты лестью окружен. Хорош собой, соблазнам ты открыт. А перед лаской искушенных жен сын женщины едва ли устоит, – ответила она словами Шекспира. – Ревновать? Да никогда. Ревность – это собственничество, а Бог просто временно поручает нам друг друга, и никто не имеет права требовать от партнера беззаветной преданности ему одному. Тем более от нормального здорового мужчины, для которого моногамия совершенно неестественна по природе.

От таких деклараций можно было самому тронуться башкой. Легко. Что ни говори, у Дарьи были очень странные представления о морали. Но Ренат держался. Он вовсе не собирался потерять Дашку или искать ей замену – от добра добра не ищут. Пару раз, правда, он срывался, и у него действительно возникали кратковременные интрижки, «одноразовые», ни к чему не обязывающие связи, после которых он испытывал чувство стыда и вины и убеждался, что его Дарья все-таки женщина непревзойденная, совершенно уникальная во всем.

За полгода их странной совместной жизни Ренат ни разу не услышал от нее ни одного упрека, ни единого брошенного в сердцах слова или бестактного замечания. Но и сказать ему о том, что любит – нет, такого она тоже ни разу не сделала. Конечно, есть тысяча способов выразить свои чувства, не рассказывая о них, но Дарья даже на прямой вопрос отвечала уклончиво. «Не спрашивай – мысль изреченная есть ложь», – улыбалась она.

Ему казалось, что, при всех Дашиных странностях, он все же неплохо ее знает. Нельзя ведь полгода прожить с человеком бок о бок и ничего о нем не понять. Особенно если этот человек бесконечно дорог тебе. Поэтому для Рената вовсе не явилось откровением, когда на Дашкиных похоронах множество людей откровенно и искренне плакали о ней, вспоминали, как самоотверженно она всегда старалась принять участие в судьбе тех, с кем ее сводила жизнь. Ренату эта ее особенность была известна отнюдь не понаслышке, но он молчал. И слез у него не было. Люди плачут глазами – иного не дано, но его скорбь была так велика, что не облекалась в обычные формы, а сочилась, кажется, из каждой поры тела. Поверить в Дашкину смерть представлялось немыслимым – она не могла с ним так поступить, уйти и бросить его, Дарья попросту не была способна на такую жестокость. Он не знал другого человека, который бы так истово любил жизнь и принимал ее во всех проявлениях, недаром своим любимым афоризмом Дарья считала фразу из апокрифа, когда, проходя мимо дохлой собаки, апостолы сказали – какая мерзость, а Христос ответил: «Зубы как белы…» Найти хоть что-то хорошее там, где нет и не может быть места красоте, физической или душевной – в этом была вся Дашка.

В первое время Ренат ждал, что она вернется. Он дошел до предела отчаяния, до галлюцинаций. Оставшись жить в Дашкиной квартире, он целыми днями сидел, как брошенный пес, и смотрел на дверь, прислушиваясь, чтобы не пропустить ее шаги. Наверное, он просто умер бы и сам, если бы время от времени не появлялась Лена, Дашина подруга, которая заставляла его есть хотя бы через день. Именно Лена принесла ему ту папку со стопкой школьных тетрадок в клеточку, исписанных бисерным, но разборчивым Дашиным почерком.

– Вот, – сказала она, – Дарья просила тебе передать.

– Что значит – просила передать?

– Она мне записку оставила, – ответила Лена. – И тебе тоже. И вот эту папку с тетрадями.

Ренат не понял. Какую записку? Разве Даша могла знать, что попадет в аварию? Это же был несчастный случай!

– Нет, к сожалению.

Неужели он говорил вслух? Ренат с ужасом посмотрел на Лену. Что она хочет сказать? Что Дарья сама шагнула под колеса?!

– Прочитай, – сказала Лена. – Пожалуйста.

– Уходи отсюда, – сказал Ренат, – оставь меня в покое, я никого не могу видеть, тем более тебя, мы же с тобой оба предали Дашу, когда она была жива! – это и вправду было, один раз только, но теперь, теперь вина ощущалась особенно остро.

– А тебе не приходило в голову, что она того и хотела от нас? – очень тихо спросила Лена. – Мы же совсем не знали ее. Конечно, я уйду. А ты прочитай, все-таки…

«Когда ты станешь читать это письмо, меня уже не будет. Надеюсь – нигде, потому что не хочу существовать ни в этом, ни в ином мире. Наверное, если Бог создал такого монстра, такую нежить, как я – Он мог бы потерпеть еще лет сорок, пока я бы топтала Его землю, но с меня самой уже хватит этого фарса, я становлюсь слишком опасной.

Я подписала приговор и привела его в исполнение. Иначе нельзя, постарайся меня понять. Я оставила тебе мой дневник, там все достаточно ясно».

Ему ничего не было ясно. Дашкины признания обрушились на него, точно перекрытия горящего дома, он читал и словно слышал ее голос, слышал, как часто и больно бьется Дашкин пульс в каждой строке, и понимал, что никто, кроме нее, не мог написать такого – и все равно не верил, не в силах был поверить, что она…

«Я очень богатый человек, у меня есть музыка, которой полон весь мир, и много друзей, и собака – все думают, что это датский дог, но я-то знаю, моя Далила была в прошлой жизни египтской царицей, просто за какие-то грехи ее превратили в суку. Но если в следующий раз случится наоборот, и она родится человеком, а я даже не знаю – кем, и мы встретимся, может быть, она вспомнит, как я хранила ее тайну и делилась с нею последним куском? Еще у меня есть Тангор – тоже из «бывших», ибо ныне он черный кот с разорванным ухом, а прежде был пиратом. Это Далила по благородству натуры вытащила его из-за батареи на лестнице, он был такой маленький, и ей, конечно, было противно брать в зубы эту блохастую гадость, но сердце победило брезгливость, и она, содрогаясь от отвращения, принесла его к нам. Тангор прожил с нами год и превратился в красавца-мужчину с великолепными мускулами, перекатывающимися под черной лоснящейся шкурой при каждом движении, и зверской рожей неустрашимого победителя. Потом он ушел, но иногда появляется, чтобы отлежаться после бурных весенних баталий и зализать боевые раны. Если шрамы украшают мужчину, то Тангор – просто Аполлон Бельведерский…»

Ренат невольно улыбнулся. Тангора он видел у Дарьи не раз. Независисмый черный кошак начисто игнорировал присутствие постороннего на своей территории, мирился с существованием Рената в Дашкиной жизни как с неизбежным злом. Но к чему она это описывает?..

«Да, я очень богатый человек! Не то что раньше, когда у меня не было Далилы, а только дядя Слава… Мне было тогда четыре года, и меня отправили в Пушкин, в костно-туберкулезный санаторий. Три недели я пролежала в карантинном боксе, перед тем, как меня перевели на детское отделение. Родителей туда не пускали, чтобы не травмировать чувствительную детскую психику. Зато по ночам, когда постовая сестра мирно спала, из соседней палаты, где лежали взрослые мужчины, приходил он…

Я не знаю, почему «дядя Слава» выбрал именно меня из шести детей. Но двадцать одну ночь подряд он являлся ко мне и заставлял меня удовлетворять его. Я никогда не забуду его лицо. Он был довольно молодой человек, лет двадцать пять, наверное, не больше… я помню все, как сначала задыхалась, захлебывалась и давилась вялым, мягким и скользким куском плоти, который он засовывал мне в рот, как этот кусок начинал быстро твердеть и увеличиваться, расти во мне, и как быстро научилась делать то, чего он от меня хотел… и даже стала ждать его появлений, он был единственным взрослым, проявлявшим ко мне хоть какой-то интерес. Он говорил, ты умная девочка, хорошая девочка, Даша, просто чудо, ну же, возьми его… Он ласкал меня, он не был грубым, о нет, наверное, ему так хотелось женщину, что он делал женщину из четырехлетнего ребенка, и он своего добился.

Потом меня перевели из бокса на детское отделение, и больше я его никогда не видела. Я снова осталась одна, и это было второе предательство, еще страшнее первого, когда меня бросили родители (дитя не понимает слов «так надо»). Но родителей я уже почти и не помнила. У меня развился госпитальный синдром, я разучилась говорить и плакать. Но не ненавидеть. Я стала сама ласкать себя примерно так, как он это делал со мною, и представлять себе, что это он, и самое печальное, я не могла облечь это в слова, но я хотела, чтобы он страдал, и в своих фантазиях впивалась зубами в ту штуку, которую он мне вкладывал в рот, и… много чего еще делала, и только тогда приходило успокоение, и сон, как кошмар, как смерть…

Меня забрали домой через три месяца. Родители не знали, что дальше стали растить не очаровательную девочку со светлыми косичками, а волчонка, оборотня в облике своего ребенка, хитрого и скрытного, умевшего годами хранить свою сладкую, страшную тайну. Я ждала ночей, как избавленья, и меня ни разу не поймали. Опять и опять я представляла себе, как все изощреннее истязаю этого человека – с возрастом фантазии делались разнообразнее, обрастали массой подробностей, но их суть всегда оставалась одною и той же. Я начала с помешательства на флагеллантизме – до сих пор для меня ничего нет желаннее и слаще, чем представлять себе обнаженное извивающееся под длинным черным кнутом мужское тело, непременно красивое и совершенное. Я могу кончить за секунду, если при мне произнесут слово «плеть». Мое воображение подробнейшим образом начинает прорисовывать каждую мельчайшую деталь такой сцены. Нить слюны, свисающая из разорванного воплем рта, белые от боли глаза, и каждый следующий удар увеличивает страдание и унижение – унижение должно быть непременно, в исхлестанном комке мяса ничего достойного и гордого оставаться не может. Интересно, что моя страсть никогда не была гомосексуальной – ни в одной фантазии не участвовали женщины или девушки, только взрослые мужчины. Со временем я научилась, мастурбируя, не кончать слишком быстро, продлевать удовольствие до того момента, когда пытка завершена, и я вылизываю кровь и пот со своей жертвы, и в этот момент все мое существо тает от невыразимой нежности и любви к нему, желание достигает апогея… В клетке из четырех стен – ходить мне до девяти лет запрещали врачи, чтобы не допустить разрушения суставов – я быстро выучилась читать и писать, и в школе потом была отличницей, конечно. В восемь я уже читала медицинские книжки и очень рано узнала, кто же я и что я такое: человек-зверь. Но я приспособилась ни чем себя не выдавать. Мои сверстники не знали, что сидят за одной партой с волчонком и ходят в гости к оборотню. Зверь рос вместе со мной… неистовый и жадный, он никогда не знал насыщения.

Долгое время я надеялась, что нормальная связь с мужчиной поможет мне избавиться от моего уродства. Увы, этим мечтам не суждено было осуществиться, и я рано убедилась, что никакого спасения для меня нет. Моим первым мужчиной – вторым, конечно же, на самом деле, вторым! – был грузин – фотограф из ателье. Я бегала к нему в лабораторию, четырнадцатилетняя сикалка, и этот тип, он годился мне в дедушки, не только что в отцы, занимался со мной любовью. Куда ж ему было деваться – я сама его на себя затащила, кстати, он не сразу уступил, будучи честным человеком, да еще резонно опасавшимся, как бы не привлекли за связь с малолеткой. Правда, он полагал, что мне шестнадцать, и все время удивлялся, какая я опытная и страстная, а я… если бы он только знал, что я мысленно с ним делала! Иначе все равно ничего не получалось. Я не понимаю удовольствия садомзохистских игр, потому что это именно и есть игры, где каждый знает заранее, на что идет, и внутренне готов к этому. Нет, самое острое наслаждение можно получить, когда твоя жертва по-настоящему сопротивляется, постепенно до нее начинает доходить, что спасения не будет, и она впадает в какое-то подобие кататонии, отказываясь бороться за себя. Обреченность. Запредельный страх, перерастающий в оргазм».

«Далилу сбил на дороге пьяный водитель. Я задержалась в институте и позвонила соседке, чтобы та вывела собаку. Далила всегда была такой дисциплинированной… но тут они подошли к остановке, и как раз – мой автобус, я вышла, она увидела меня, бросилась через дорогу, и все… Она умерла сразу. Я смотрела в ее угасающие глаза и думала, что это хорошая смерть – быстрая и без лишних страданий. Смерть от любви.

Как пусто, Господи…»

«Как же я себя ненавидела. Я знала, что рано или поздно Зверь порвет свою цепь и вырвется на волю. Он не ограничится объедками с барского стола и потребует настоящей крови. Когда я читала опусы маркиза де Сада, то кончала и кончала до полного изнеможения, пока мне не начало казаться, что еще пара страниц – и сердце не выдержит. Зверь во мне торжествующе выл от наслаждения, а человек ужасался происходящему».

Ренат с трудом заставил себя читать дальше после того, как около часа нервно курил на кухне одну сигарету за другой.

«Я решилась обратититься к психиатру. Это была моя знакомая, мы с ней вместе ходили на курсы английского, она решила подучить язык перед тем, как переехать к дочери в Штаты. Елена Владимировна тридцать лет отработала в единственной на весь Питер психушке для признанных невменяемыми преступников, и уж она-то, мечтала я, могла мне помочь! Она выслушала мою исповедь и сказала – милая девочка, от таких перверсий не лечат. Обычно в таких случаях применяется ретроградный гипноз, позволяющий человеку со сбитым импринтингом вспомнить момент, с которого у него началось повреждение «карты любви», но у тебя настолько сильная психика, что память не заблокирована – ты все знаешь о себе сама и вполне способна себя контролировать. Я кивала с умным видом, прекрасно сознавая, что она не права. Я могу себя контролировать, но лишь до тех пор, пока меня не поразила истинная страсть. Если же это случится, Зверь заставит меня сделать самое страшное – принести ему в жертву того, кто станет мне дороже всех на свете. Я не имею права любить, иначе никакие силы не помогут мне остановить себя…»

«Перверсии – умное какое слово! Я давно бы окончательно рехнулась, если бы не огляделась и не поняла, как много вокруг людей, которые страдают так же, как я, от своих уродств, невидимых миру. И если мой случай, признаю, безнадежный, то ведь сколько таких, где оказать помощь вовсе не сложно, да с подобными проблемами в цивилизованных странах справляются в два счета, а у нас люди просто гибнут от собственного невежества и предубеждения – как же, к психоаналитикам ходят только психи, а я не псих, чего мне там делать… или – да у меня язык не повернется рассказать кому-то, что я не такой, как все…»

Он перевернул несколько страниц. Дневник становился все тоньше, а Дашкины слова превращались в отчаянный крик.

«Если бы я знала, куда меня заведет эта связь! Я только хотела помочь парню-эксгибиционисту избавиться от его комплекса, ничего больше… врачу, исцелися сам… Я не собиралась его любить, нет, нет, он же не первый у меня такой. Я думала, он с недельку у меня поживет, убедится в том, что с ним все в порядке, и сбежит к сотням нормальных женщин, из которых ему останется только выбирать, какая лучше. Зачем он остался? Чего он хочет от меня? Зачем спрашивает – Даша, ты меня любишь? Господи, я не могу спокойно смотреть на него, он слишком хорош, его тело сводит меня с ума, и эти ясные, сияющие, счастливые глаза, полный восхищения взгляд… Когда он смотрит на меня, мне хочется умереть. Я ни разу не кончила с ним в постели. Я же не могу позволить себе представлять, как убиваю его, разрывая его плоть, и мои пальцы в его крови, и его агонию, эту сладкую борьбу смерти с жизнью. Не могу? Разве? Разве я уже тысячу раз не проделывала это, словно изучая, как он устроен? Словно залезая внурь него, пробуя на вкус его мозг, вонзаясь зубами в выступ мышцы между его шеей и плечом. Податливая плоть у меня под руками, жаркая от страха, липкая от пота и крови, и уже пахнущая небесами. Кости – чтобы сломать, кожа – чтобы разорвать, сладкая красная река – чтобы испить. Это так просто, так верно, так красиво. Провести языком по его открытым ранам, погрузить руки по локти во впадину его живота и пальцами заставить биться сердце. Интересно, будет ли поразительная зелень его глаз мятной на вкус, когда глазное яблоко лопнет у меня во рту, как карамелька? Кровь станет струиться из его ноздрей и разорванного рта, и по всему телу – отпечатки моих зубов с запекшимися в них бурыми комками. Это так…прекрасно, потому что я люблю его. И мои фантазии становятся все ярче и ярче, почти галлюцинации, так что я слепну от этого яростного золотого свечения, молниями пронзающего меня».

«Мой милый, прости меня. Я сделала все, что могла. Но сегодня ночью я проснулась рядом с тобой, я лежала, стиснув зубы, и мне хотелось только одного… я встала, как лунатик, прошла на кухню и взяла нож. Я вернулась, ты был как ангел, и ресницы слегка вздрагивали на твоих щеках, ты улыбался – наверное, видел что-то хорошее. А я стояла над тобой с ножом и тоже видела, как лезвие вонзается в твою плоть снова и снова, и твоя горячая кровь фонтаном хлещет мне на руки и в лицо. Страсть совершенно помутила мой рассудок. Сделай же это, выл зверь, сделай наконец, и ты узнаешь, что значит быть счастливой!

И тут ты проснулся и сказал, еще не открывая глаз – Даша, иди ко мне… Я едва успела спрятать нож под подушку прежде, чем ты посмотрел на меня. Теперь ты понимаешь, почему я не могла поступить иначе? Следующая ночь стала бы для тебя последней. И для меня тоже, для человека во мне.

А я все-таки хочу умереть человеком.

Прощай, мой хороший. Не плачь обо мне – у тебя будут иные женщины, достойнее, чище и лучше меня. Если ты любил меня, а я знаю, что это так, выполни одну мою просьбу – не обрекай себя на одиночество, это большой грех против природы и Бога. Будь сильнее той боли, которую я невольно заставила тебя пережить. Постарайся быть счастливым. Жизнь прекрасна…»

На этом записи обрывались. Даша не ставила дат, но он и так знал, когда была сделана эта, последняя – накануне того, как она покончила с собой.

Телефонный звонок вывел его из оцепенения. Ренат машинально снял трубку.

– Это ты? – по голосу он узнал Лену. – Ренат, ты что молчишь? Знаешь, это, наверное, тебе покажется глупым, но я очень хочу увидеть тебя. Можно, я приеду? Не прогонишь?

– Приезжай, – сказал он. – Конечно. Жизнь прекрасна…

Часть 2

Он стоял, вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в край раковины и прижавшись мокрым от испарины лбом к казавшемуся ледяным стеклу зеркала, дыша тяжело и часто, словно после долгого быстрого бега, чувствуя, как вздрагивает подбородок, а желудок завязывает узлом. Он едва успел склониться над унитазом, прежде чем его мучительно вырвало зеленоватой желчью. Продолжая дрожать всем телом, Ренат подождал, пока не утихнут спазмы, выворачивающие его наизнанку, и лишь затем осторожно выпрямился, прислушиваясь к себе. Было так тихо, что звон падающих из крана редких капель казался оглушительным и проникал в самый мозг, назойливо долбя по казавшимся обнаженными нервам. Ренат вывернул кран и вымыл лицо холодной водой, с шумом высморкавшись, стараясь выхаркнуть из себя горьковатый привкус желчи, смешанной с ужасом. Он пока не мог заставить себя снова посмотреть в зеркало. Он понятия не имел, что ожидает его за стеклом.

Где-то там, в глубине тихой и темной квартиры, сонно посапывала Ленка. Он не слышал этого, но знал, что так оно и есть. Минут пятнадцать назад он проснулся, обнимая ее и чувствуя, как сильно хочет заняться сексом. Эрекция была такой мощной, что нечего было и надеяться, будто она через некоторое время исчезнет сама по себе. Если немедленно ничего не предпринять, его просто по стенам разбрызгает. Он сейчас прижмется к Даше еще плотнее и войдет в нее, укрывшись в жарких влажных глубинах ее существа от всей несправедливости и ужаса давно забытого Богом мира. Но что-то мешало. Из полусна постепенно проявлялась явь, точно на переводной картинке, и эта явь была хуже кошмара. Даши нет, она умерла и похоронена, и ее чудесное нежное тело гниет в земле далеко отсюда, оно теперь принадлежит не ему, а могильным червям, которые беззвучно копошатся в пустых глазницах. Там холодно. Холодно.

Ленка. Не Даша. Его эрекция никуда не исчезла, но ярость выжгла даже отчаяние, и он бы скорее согласился умереть, чем трахнуть эту чужую женщину, зачем-то пробравшуюся в его постель, в его жизнь. Да, он же сам ее пригласил, он сказал ей: “Приезжай, конечно”, как можно пригласить злой дух, топчущийся у твоего порога. Но он не спал с ней, это Ренат хорошо помнил. Они сидели и разговаривали о Даше и ее дневнике, а потом он лег и провалился в полуобморок острой, рвущей душу в кровавые клочья, тоски. После Дашиных откровений его любовь к ней не стала меньше, наоборот, теперь она превратилась во всеобъемлющее чувство, еще более глубокое и сильное от сознания того, что он потерял с Дашиным уходом.

Девочка, нежная, сильная моя девочка, почему же ты молчала, почему не рассказала мне правду о себе, почему ты так оберегала меня от нее и позволила ей вырасти до того, что даже ты оказалась не в силах справиться с нею одна? Почему ты думала, что я не смогу понять тебя? Что я настолько глуп и слаб, и мы не смогли бы вместе попробовать преодолеть твою беду? Разве ты полагала, что, убив себя, закрыв меня собою от своего Зверя, ты сохранила мне жизнь? Тогда ты жестоко ошиблась, потому что без тебя и меня нет, и я пребываю в не-жизни, часть меня, лучшая, наверное, часть безвозвратно мертва вместе с тобой.

Сэ-эра, были твои губы сладкими, как вино…

Сэ-эра, нет и не будет в сердце любви иной…

Ему было противно смотреть на Ленку. Другой человек – не просто иное сочетание костей, нервов и мыслей, дело даже не в том, что он иначе пахнет, и кожа его не такая на вкус, это другой мир, чужой, чуждый, нежеланный. Он хотел не женщину вообще, не резиновую куклу с мокрой щелью между ног. Ему нужна была Даша, его Даша, и только она одна, со всеми ее крошечными рыжеватыми родинками на груди и миндалевидными розовыми ноготками на изящных пальчиках маленьких ног, с ее серебристым смехом и загадочным сиянием глаз. “Я тронусь башкой, если ты не вернешься ко мне, – обратился он к мертвой Даше, когда прошел в ванную, лишь бы оказаться подальше от Ленки. – Не бросай меня, не бросай меня, пожалуйста! Мне так много надо сказать тебе!” Здесь ее присутствие ощущалось особенно сильно – на полочке все еще жили ее зубная щетка и маленькие баночки и флакончики с обычными женскими дезиками, туалетной водой, какими-то кремами, назначением которых Ренат никогда не интересовался. У него бы никогда не поднялась рука уничтожить все это, или просто переставить, спрятать, он стоял и жадно втягивал ноздрями неповторимые тонкие запахи, связанные с Дашей. Он поднял глаза и посмотрел в зеркало, увидев отражение своего осунувшегося лица, обрамленного длинными до плеч слипшимися от пота волосами, скорбно сжатый рот и воспаленные глаза в темных полукружиях, делающих его похожим на больного лемура. Он не понял, в какой момент это произошло, но неожиданно сквозь его собственные черты начали проступать совсем иные, женские, до дрожи знакомые, за которые он отдал бы все, лишь бы еще раз их увидеть, и Дашины ясные глаза встретились с его взглядом. Они смотрели на него оттуда, не мигая и не улыбаясь, грустно и пристально, а ее губы шевелились беззвучно, словно силясь сказать что-то очень важное, но граница между мирами не пропускала звук, и он не мог догадаться, что же ей так необходимо донести до него. Однажды кто-то из их общих знакомых заметил, что у Рената и Даши есть некое странное внешнее сходство, словно они родственники, что-то неуловимо родное в очертаниях скул и форме костей черепа. Может быть, ведь они и были с нею как половинки одной души, одной судьбы, и в первый момент он даже не удивился своему нынешнему видению, а только все старался понять, прочитать слова, слетающие с ее губ в зеркале. Потом он думал, что еще бы чуть-чуть, и он смог бы услышать ее, но тут наконец здравый смысл и логика заставили его испытать ужас, запредельный, первобытный, иррациональный страх, присущий всем живым при столкновении с образами умерших, шок, от которого Ренат едва не потерял сознание, физически ощущая, как сами собой поднимаются дыбом волосы у него на затылке. Он закричал – так же беззвучно, безмолвно, как “звучала” Дашина речь в зеркале, и на какое-то время отключился, а когда снова начал что-то соображать, е е уже не было.

Ему понадобилось еще несколько минут, чтобы снова решиться посмотреть в стекло зеркала, но теперь там не было ровным счетом ничего, кроме его собственного отражения, казавшегося еще более безумным, чем прежде. Ренат поймал себя на том, что ему совершенно по-детски хочется заглянуть з а зеркало, как будто там, с той стороны, он сможет получить ответы на свои вопросы. Страха, всего лишь минуты назад едва не столкнувшего его в состояние полнейшей невменяемости, теперь не было. Ренат понимал, что он не сумасшедший, и то, что он видел воочию, не было плодом больного воображения. Он позвал – и Даша явилась ему, возможно, это единственный раз, а может быть, он когда-нибудь снова ее увидит, как знать? Два лица, черты которых переплелись в зеркале, превратившись во вполне органичный облик двуединого существа, – это знак. Она не покинула его до конца, оставшись с ним, в нем, и если он хочет услышать ее, следует внимательнее прислушиваться к себе самому. Внезапно Ренату все это стало также ясно и самоочевидно, как то, что Солнце встает на востоке. Он больше не был один. Она хочет, чтобы он вполне понял ее, хочет и будет продолжать жить в нем, в его теле, сердце, сознании, инстинктах, и не важно, что ее собственное тело погублено, разрушено, уничтожено, это всего лишь плоть, оболочка, кокон, который душа сбрасывает, отлетая.

Ему было просто необходимо с кем-то поговорить об этом, слишком сильны были чувства, переполнявшие все его существо, и Ренат решил, что наиболее удачным выбором будет пойти в Церковь. Правда, он посещал подобные места уже очень давно, кажется, в раннем детстве, и больше из любопытства, так что ничего не знал и не помнил, кроме запаха ладана и торжественного полумрака, он даже никогда не интересовался тем, был ли крещен – но склонялся к мысли, что едва ли родителям пришло в голову совершать над ним этот христианский обряд, они были абсолютно нерелигиозны. Теперь же он ощущал сильную потребность отправиться в храм и сделал это, явившись туда где-то в середине дня. Он старался никого не обременять расспросами, делая то же, что и остальные присутствующие, несколько раз неумело перекрестился и подал записку за упокой души рабы Божией Дарьи, а потом решился подойти к священнику и сказать, что хочет исповедаться. Вместо исповеди он, однако, заговорил о Даше, начав с того, что просит батюшку помолиться за нее, и рассказал о ее смерти, упустив причину, по которой все произошло – мысли путались, он никак не мог определиться, в какой последовательности лучше поведать о случившемся, страшно нервничал, сбивался и даже снова начал заикаться от волнения… Священник оказался довольно молодым человеком, не старше самого Рената, симпатичным высоким и худым парнем с аккуратной черной бородкой – отец Александр, как Ренат понял из перешептывания старушек. Он слушал, склонив голову и машинально перебирая длинными изящными пальцами четки – почему-то Ренат никак не мог отвести глаз от этих непрерывно двигающихся пальцев и узких красивых, точно у пианиста, кистей, смотрел и смотрел на них, любуясь их почти совершенной формой, и тут отец Александр прервал его сбивающуюся речь, сказав что-то в том смысле, мол, Церковь не молится за самоубийц, самоубийство – смертный, неискупимый грех. Ренат даже не сразу понял, что эти слова относятся к Даше. Он осекся и замолчал, встретившись взглядом с темно-карими спокойными глазами отца Александра, и ему показалось, что в их бархатной глубине светится что-то такое… почти неуловимое, неопределимое словами, живой и жадный интерес, не имеющий никакого отношения ни к храму, ни к Богу, а только к человеку, с которым молодой батюшка сейчас разговаривает – к нему, Ренату, и совсем не в смысле спасения души.

– Извините, – пробормотал Ренат, отступая на шаг. – Мне нужно подумать об этом, я после, потом зайду, как-нибудь в другой раз, наверное.

Александр привычным, отработанным, автоматическим жестом протянул ему руку для поцелуя, и Ренат почти столь же автоматически коснулся губами костяшек его пальцев, так поразивших его своим точеным совершенством, увидел крошечные темные волоски на верхних фалангах и в этот момент ощутил тянущее тепло, разлившееся внизу живота. Откуда-то он абсолютно точно, безусловно знал, что отец Александр испытывает почти то же, что и он сам, возможно, даже более остро и сильно. Но вокруг были люди, много людей, батюшка отвернулся от него, заговорив с какой-то пожилой женщиной, и Ренат воспользовался этим, чтобы отступить в левый придел, в тишину и полумрак, и оттуда продолжать смотреть на этого человека. Некоторым усилием воли он прервал это какое-то гипнотическое, словно в трансе, созерцание и попробовал молиться. Он не знал никаких православных молитв, даже “Отче наш” всплывала в памяти разрозненными отрывками, поэтому стал импровизировать, беседуя непосредственно с Богом и втолковывая Ему, что Даша пусть формально и считается самоубийцей, но по сути была настоящей святой, и уж высшим-то силам это должно быть совершенно очевидно, разве не так? Он говорил, сосредоточившись на изображении распятого Христа над собою, и в какой-то момент понял, что смотрит на Него с тем же жадным интересом, как только что Александр – на него самого. Вид почти полностью обнаженного распятого человека с глубоко запавшим под ребра животом вызывал невероятное дикое волнение, возбуждение, желание подойти поближе и прикоснуться к его ранам. Ренат ощутил трепет по всему телу, покалывание в паху. Пробитая гвоздями плоть привлекала его, и залитое кровью, стекающей из-под тернового венца, искаженное мукой лицо агонизирующего Иисуса, выполненное на удивление виртуозно, хотя и по всем каноническим правилам, вызывало мощнейший отклик изнутри самых темных, надежно упрятанных, глубин души. Не в силах более сдерживать себя, Ренат приблизился вплотную к Распятию и припал губами к ногам Христа, дрожа от возбуждения и почти готовый ощутить вместо деревянной поверхности привкус настоящей крови, терпкий, органический, солоноватый. У него снова возникла сильнейшая эрекция, головка члена уперлась в молнию на брюках, едва не проламывая ее, яички горели огнем, требуя немедленной разрядки. “Я сумасшедший, – подумал Ренат, – просто псих, больной извращенец”. Одновременно с неистовым вожделением он чувствовал переполнявшую душу до краев нежность, любовь и сострадание к прибитому ко кресту парню, о котором он не мог думать как о Боге или каком-то мистическом существе. Ему потребовалось невероятное усилие воли, чтобы прервать свой явно затянувшийся поцелуй. Перед глазами все расплывалось из-за слез, скапливающихся на ресницах и потоками стекающих из-под стекол очков. Ренат снял очки, обеими руками яростно вытирая глаза и не в силах остановить этот поток, заливающий лицо, борясь с подступающими к горлу громкими, отчаянными рыданиями, вырывающимися мучительным, протяжным стоном, равно способным сойти за звуки как предельного горя, так и наслаждения. На самом деле оба этих чувства сейчас были одинаково сильны в нем. Кто-то обнял его за плечи, участливым полушепотом спрашивая, не плохо ли ему – Ренат помотал головой, стараясь успокоиться, и когда ему это почти удалось, огляделся и понял еще кое-что. На лицах других людей, стоявших перед Распятием, даже на самых благостных, присутствовала печать того же чувства, что владело им самим – доходящего до невменяемости вожделения, и он подумал, что, в сущности, все христианство, пожалуй, замешано на садомазохизме, иначе откуда бы такое преклонение перед страданием и унижением совершенно реального человека, имеющего имя и земную судьбу? Он вспомнил, как об этом же самом писала Даша – “погрузить руки по локоть в его плоть и пальцами заставить биться сердце”. Ну да. Даже его скудных представлений о церковных таинствах было довольно, чтобы знать – Причастие, Евхаристия, это тот же самый, причем отнюдь не символический, акт каннибализма, потому что все эти люди свято верят, будто в самом деле пьют кровь и поедают тело своего божества. Интересно, сколько из них при этом кончают?! Сколько милых старушек, жадно рассматривая беззащитное, позорно обнаженное, истерзанное мужское тело на кресте, истекают слизью под своими черными длинными юбками?!.. Даша, обнаружив в себе такое, не смогла прожить с этим даже отпущенный ей земной срок всего в несколько десятков лет, а они, они все, рассчитывают на ВЕЧНУЮ ЖИЗНЬ! На вечный садистский каннибальский кайф, освященный их религией! А ее – самоубийцу – считают при всем том грешницей… А может быть, это действительно правильно и свято?..

Истина сделает вас свободными. Истина сделает вас свободными.

Он вышел на улицу, жадно вдыхая морозный воздух и щурясь от показавшегося неожиданно ярким рассеянного света далекого холодного зимнего солнца. Немного постоял, стараясь придти в себя и как-то упорядочить бешено мечущиеся мысли, потом на нетвердых ногах побрел в сторону остановки – и услышал быстрые шаги догоняющего его человека. Ренат остановился и обернулся. Отец Александр почти подбежал к нему – он успел переодеться в обычные брюки и куртку и сейчас мало чем напоминал священника.

– Я хотел поговорить с вами. Не в храме, так… я вижу, что вы нуждаетесь в утешении, в совете… в конце концов, это мой долг, и я не хочу, чтобы вы ушли…

– Неудовлетворенным? – закончил за него Ренат, отлично понимавший, что Александром движут вовсе не благородные стремления утешить заблудшую душу, и это слово прозвучало как никогда двусмысленно. – Да нет, я, в общем, успел кое-что постичь. Но поговорить – конечно, почему бы и нет… Саша, – он бросил своего рода пробный камень, внимательно следя за реакцией священника на такое неформальное обращение, начисто сметающее все иерархические условности. – Хочешь пива? Или, может быть, поедем ко мне? Или к тебе? Я к тому, что сейчас далеко не лето, и разговаривать на улице как-то не совсем комфортно, – произнося все это, Ренат как бы невзначай коснулся рукава куртки Александра. – Холодно, – улыбнулся он, слегка пожав плечами и все более уверяясь в правильности своей оценки ситуации: молодой батюшка прекрасно проглотил и “Сашу”, и переход на “ты”, и… все остальное.

Ренат был несколько ниже него ростом, он вообще не являлся гигантом, и ему приходилось приподнимать голову при прямом разговоре.

– “Истина сделает вас свободными” – это ведь откуда-то из Библии, так? – спросил он.

Александр тут же принялся что-то объяснять ему, но Ренат особо не прислушивался, лишь кивая время от времени, чтобы показать интерес к догматическим комментариям, ведь требовалось чем-то занять необходимое на дорогу время. На самом деле никакие слова были не нужны, между ним и Александром шел немой диалог прикосновений, полуулыбок, взглядов, вполне самодостаточных и откровенных, чтобы дополнять их чем-то еще. Оба прекрасно знали, чего хотят друг от друга на самом деле, и будь они животными, не испытывающими нужды в социальных предрассудках и предварительной игре, многое могло быть куда проще. К тому моменту, когда они переступили порог Дашиной – Рената – квартиры, мужчины были уже взвинчены до крайности, но еще медлили, словно ритуал знакомства не был до конца завершен. У Рената прежде никогда не было опыта гомосексуальной связи, но он знал, что насчет Саши в этом смысле можно не беспокоиться – этот случай для него отнюдь не первый. Интересно, понравился бы он Даше? Наверное; чтобы понять это, достаточно было прислушаться к самому себе. Он неспеша заварил кофе и с удовольствием уселся напротив Александра, вытянув длинные ноги через всю кухню и сознавая свою привлекательность – шалый, голодный взгляд нового знакомого шарил по его крепкому телу, протаптывая на нем одну дорожку за другой.

– Скажи, – спросил Ренат прямо, – О Н тебя тоже возбуждает, верно? Я знаю, что так. Ты любишь Его не только потому, что так положено. О Н красивый мужик. Был, во всяком случае. А я? – он просунул ладонь под рубашку Александра, провел рукой по покрытой темными жесткими волосами груди, ощутив жар, исходящий от парня, и запах похоти, сочащийся, кажется, из всех его пор. – Ты хочешь меня? Скажи, к а к ты хочешь, чтобы мы… – склонившись предельно близко к лицу Александра, Ренат глубоко засунул язык ему в рот, немедленно встретившись с ответным порывом. – Разденься, – прошептал он, – я хочу увидеть тебя всего целиком… и чтобы ты сосал и лизал меня везде, – он освободился от одежды сам, смеясь, поиграл гибкими крепкими мускулами – со времени встречи с Дашей Ренат очень следил за своей физической формой, постоянно посещал тренажерные залы и теперь выглядел довольно атлетичным, с узкой талией, сильными бедрами и рельефным животом. – Как ты думаешь, я, пожалуй, неплохо смотрелся бы на кресте, а? Я сильный… умирал бы долго… может быть, даже несколько дней…

Александр вскочил, лихорадочно расстегивая и стараясь побыстрее спустить брюки, но все равно не успел и кончил раньше времени – струя семени брызнула, заливая ему трусы и пояс брюк. Ренат снова удостоверился в своей правоте. Каннибалы в рясах. Им это по вкусу. Да. Ренат совершенно отпустил себя, теперь он точно знал, что ему следует делать, и не испытывал ни страха, ни смущения. Даша будет довольна, сегодня его девочка получит все, чего она лишала себя всю свою коротенькую яркую жизнь. Присев на корточки, он губами собрал капельки спермы с лобка Александра, целуя ему живот, стараясь заставить его снова возбудиться. Он не спешил, зная, что торопиться совсем не стоит, и чувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы не бояться подчиниться.

– Сделай со мной все что угодно, так, как ты хочешь, – сказал он, – ну же, давай, не беспокойся ни о чем.

Александр прижал его лицо к своим обнаженным ногам.

– Я могу связать тебя, Ренат?

– Да, да, я ведь сказал – так, как ты хочешь…

Отступление стало невозможным, но Ренат и не собирался отступать, желая испытать все до конца. Со стянутыми за спиной руками он ощутил себя абсолютно беспомощным, но и это нравилось ему – сейчас он смотрел на себя глазами Даши и был удовлетворен тем, что видел. Александр ненадолго оставил его и вышел из комнаты, а когда вернулся, Ренат заметил лезвие в его руке и крем для бритья. Александр выжал немного крема себе на ладонь и намазал ему член и волосы между раздвинутых ног, затем начал брить – от ягодиц к животу. Когда металлическое лезвие подошло глубже к яичкам, Ренат все-таки невольно сжал бедра, и Александр тут же, крепко схватив его мошонку, резко дернул ее вверх – от боли мышцы расслабились, его партнер развел Ренату ноги и продолжил бритье.

– Ты должен быть голым, совсем голым… со стоящим членом и подтянутой задницей… – уже не слова, а хриплый, искаженный, звериный выдох-стон наслаждения. Александр извлек откуда-то кусок проволоки и перетянул ему яички вместе с членом, который тут же налился кровью – и чем сильнее становилась эрекция, тем острее боль, легчайшее прикосновение к кончику лингама вызывало шок и судороги по всему телу. Александр склонился над своим пленником и стал сосать этот пульсирующий, горящий сгусток страдания и блаженства. Неистово задергавшись, выгнувшись назад так, что хрустнул позвоночник и заныли мышцы, Ренат кончил ему в рот, приподнялся было, чтобы теперь, в свою очередь, принять в себя детородный орган Александра, но тот толкнул его назад на постель.

– Подними ноги и согни колени, прижми их к груди… дай мне сюда твою задницу, т-твою дырку, я хочу ее… расслабься, ты должен впустить меня туда… – он резко вогнал свой член в анус Рената, едва не разорвав тому прямую кишку.

– Вот э т о ты бы хотел проделать с НИМ, а? – прорычал Ренат, извиваясь, как на настоящем колу, намеренно стараясь разозлить своего мучителя еще больше. Александр рухнул на него, широко открывая рот, задыхаясь, он просто плавал в поту.

– Хорошо… мне было это необходимо… – приходя в себя и садясь, произнес он. – Я, кажется, порвал тебя, ты такой узкий и сопротивлялся. Извини. Дай я посмотрю. У тебя кровь течет.

– Это ничего, – отозвался Ренат, зная, что от собственного сочувствия Саша заводится снова.

– Нет, я не хочу, чтобы тебе было плохо, пойдем в душ, я помою тебя.

“Ты идиот, ханжа, – мысленно усмехнулся Ренат. – Как же – не хочешь. Ты просто боишься зайти еще дальше, добраться до предела самого себя”.

– Я уважаю твои пределы, – продолжал Саша, – понимаешь, тебе ведь достаточно было сказать, чтобы я остановился. Я не занимаюсь членовредительством. Излишняя жестокость никому не нужна, это… нехорошо.

Ренат едва не расхохотался и прикрыл глаза, чтобы скрыть язвительный блеск. О каком уважении он поет? Как можно уважать голое связанное существо с перемазанной спермой и кровью задницей, извивающееся и скулящее от боли? Тем не менее, он по прежнему покорно прошел следом за Александром в ванную и позволил вымыть и вылизать себя с ног до головы – тот особенно старался, трудясь над его промежностью и пульсирующим анусом. Босиком и по прежнему в чем мать родила, они возвратились в комнату, и теперь Ренат брал реванш, взявшись ласкать тело Саши, заставляя того стремительно подниматься к высотам кайфа.

– И давно ты этим занимаешься? – спросил он как бы между прочим.

– В Семинарии… один из преподавателей-монахов…

– Ясно. Ты тоже не против связывания? – собственно, Сашино согласие его не волновало, Ренат справился бы в любом случае, но тот энергично кивнул.

Сэ-эра, были твои губы сладкими, как вино…

Даша, Даша! Смотри, я делаю это для тебя и вместе с тобой, потому что ты во мне. Истина сделает нас свободными.

Перевернув Александра на живот, Ренат туго намотал на руку конец вытянутого из собственных брюк поясного ремня и принялся яростно хлестать свою жертву, оставляя длинные, багровые, вздувающиеся прямо на глазах полосы поперек его судорожно сжимающихся ягодиц и голой спины, жалея лишь о том, что под рукой нет еще каких-нибудь подходящих для такого дела предметов. Он бил, не ощущая ни капли усталости, готовый продолжать практически бесконечно. Вой и слезы жертвы только разжигали в нем темный огонь бешеной похоти, словно вовремя выплеснутый в ярко пылающий костер бензин. В какой-то момент Саша начал понимать, что это переходит пределы игры, и его страх еще усилил удовольствие. Ренат рывком перевернул его навзничь, пачкая кровью белье на постели, нагнувшись, впился зубами в правый сосок, прикусывая и с силой оттягивая этот кусочек темно-розовой плоти, в то время как его рука, скользнув между ног Александра, сжимала ему яички, точно в тисках. Парень заорал, переходя на непрерывный животный визг.

– Ты совсем спятил!

– Заткнись! – Ренат наотмашь ударил его по лицу, разбив нос и губы. – Заткнись, ты, кусок дерьма! – ни чем не сдерживаемое бешенство совершенно ослепило его, он не понимал, что просто разрывает свою жертву на куски, зубами вырывая их из корчащегося под ним тела. Всей пятерней схватив Александра за лицо, он вдавил пальцы глубоко ему в глаза, мягкие и податливые, и остановился только тогда, когда тот совершенно обмяк и перестал орать, дергаться…дышать. – Слабак! – выкрикнул Ренат. – Как ты посмел сдохнуть так быстро?! Черт, вот черт… – он приподнял мертвое, болтающееся в его руках, как тряпичная кукла, тело, целуя сочащиеся кровью и слизью пустые глазницы. – Я бы мог любить тебя долго!

Он заснул, продолжая сжимать то, что осталось от Александра, в объятиях – а когда снова очнулся, вяло удивился тому, сколько получилось крови. Даше не нравилось, когда столько грязи кругом, и надо же еще убрать все это теперь, всю ночь придется провозиться, наверное. Ну ничего, вдвоем они как-нибудь управятся. Его девочка будет довольна, теперь ей хорошо, спокойно. Милая, милая, все хорошо. Спи, я сам все сделаю. Он посмотрел на часы – не так уж и поздно, еще девяти нет. Для этого пришлось стереть засохшие брызги с циферблата.

Вздохнув, Ренат потянулся, расправляя затекшие мышцы, и со вздохом отправился за тряпкой и ведром с водой – нехорошо, когда бардак в доме.