Лабораторная

В вагоне утреннего трамвая ни души. Только костяные дельты ручек на холщовых ремнях свисающие с потолка, болтаются в такт движению состава.

Шура, подтянувшись, подъёмами стоп зацепившись за потолочный поручень, повисает вверх ногами. Я некоторое время наблюдаю за ним, потом, вскарабкавшись таким же макаром, присоединяюсь к моему другу.

Мы висим вниз головами, проезжая по Среднеохтинскому. Наверху, у нас под ногами, в трамвайных окнах-иллюминаторах проносятся дома. Вставшие на дыбы фасады готовы оторваться от фундаментов и, распугивая городских голубей, стартовать в небо. Балконы, железные барханы крыш в антенных зарослях, весь перевёрнутый антимир цветным калейдоскопом мелькает перед глазами.

Как космонавты на орбите, мы вышли в открытый космос.

Следуя земной гравитации, денежная мелочь сыплется на пол. Наплевать, очень скоро денег вовсе не будет. Мы будем жить при коммунизме. Трусливые копейки, застревая в складках, пытаются залежаться в наших карманах, но на очередном повороте-витке и они улетают в чёрный космос над нашими головами. Кончиками пальцев я дотрагиваюсь до его рифлёной резинового поверхности. Она влажна после утренней швабры и скрипит на ощупь.

--Ихний, сказала она. Делюсь  я с другом.

--Это что-то византийское.. Задумчиво протягивает Шура

--Она не из Константинополя, а из Лодейного Поля, .

--Это одно и тоже. Либо это название нового элемента в периодической таблице.

Чего только не взбредёт в голову, если повиснуть вверх ногами на поручнях ленинградского трамвая?!

Он будет болтать нас на поворотах судьбы, обстоятельства, как костяные ручки будут врезаться в наши щиколотки, но сейчас мы возвращаемся из Колтушей, куда ездили на танцы.

Там всё прошло, как нельзя удачно. Местные пацаны, подвалившие с дежурным «пойдём - выйдем - побазарим» также и отвалили, уважительно кивая Серёге «Электропульту» нашему новому другу. Наша дружба была ратифицирована за клубом тремя пузырями портвейна «Алабашлы» по девятнадцать оборотов в каждом.

Но самое главное, самое выдающееся за этот вечер, за этот семестр, за всю мою семьнадцатилетнюю жизнь - это знакомство с девушкой-вепс.

Её зовут Айникки - Аня. Она была не местная, и я подозреваю не из нашей галактики. У неё спелые ржаные волосы, красные веснушки на щеках, как защитный грим бейсбольного катчера. Её розовые губы, словно диетическая колбаса за два сорок, манят желанием впиться. Абсолюты в сумме дававшие неземное притяжение.

Наш поцелуй в роще, за клубом, был похож на удар электрического тока, горячей дрожью прокатившийся по позвоночнику в мозг. Ток [I] пробежавший по цепи наших сопротивляющихся [R] тел породил напряжение [U].

Свалившись со скрипнувшей скамейки, мы коснулись земли, курящейся сырыми благовониями корней. Сорванная броня лифчика приоткрыла тёплые маковки её грудей, тормошивших желанием стиснуть, захватить в пригоршню. Но они были так беззащитны, что мне пришлось целовать, чтобы успокоить их. Продолжая изучать незнакомую топографию, я гладил по-мягкому, покрытому персиковым пухом, животу, скользя рукой всё ниже и ниже, протискивая пальцы под резинку трусиков, врЕзавшуюся в полую сферу, под которой жил незнакомый мир.

Вход в этот мир уже ждал меня, позволяя безымянному и среднему пальцам проскользнуть в раздвинувшуюся влажную эластичность. Глубже, в слепом пространстве, пугаясь что-нибудь неосторожно повредить, я почувствовал подушечками пальцев что-то округлое и скользкое. Выйдя наружу, всей ладонью гладил мягкие округлости и выпуклости нежно вспотевших бёдер.

Скорее погрузится восставшей плотью в этот мир, разбередить, разбудить девушку-вепс, чтобы она напоила меня медовым, тающим на языке, соком морошки.

И тогда конвульсивно дёрнувшись, под кастаньетный соловьиный треск, под выдыхающийся портвейный перегар я взбрызнул часть себя в неё, в майскую ночь, во весь этот мир, мысленно заорав: «Пар-ра-мар-риб-о!! » Как заклинанием пытаясь запечатлеть этот миг навсегда.

==

Много позже я узнал, что мой возглас в переводе с тупи-гуарани означает «Жители большой воды», а Айникки значит: Единственная.