Mirrors

Они сидели на балконе, мелкими глотками отпивая янтарную жидкость из тонких хрустальных фужеров, изящных и эстетически привлекательных, как и те двое, что пили из них.

Они не смотрели друг на друга. Она смотрела в окно, он наблюдал за тем, как подобно речной волне, вино изливается приливами стоит ему резко наклонить бокал. Смотрел и прислушивался к ее дыханию, чтобы точно знать, что она здесь, что она не плод воображения, переступивший фацет зеркала и представший пред ним во всей своей красе.

Она дышала медленно, ровно, без всяких вздохов и придыханий. Посмотрев в ее сторону краешком глаза, он увидел ее профиль, но его поразило не столько ее лицо, сколько то, как она дышит.

При каждом вдохе крылья носа едва заметно расширяются, при каждом выдохе сужаются. Шея остается безучастной, а вот грудь и живот при вдохе поднимаются, при выдохе опускаются. Ее тело напоминало собой прибрежную волну при штиле. Она была невозмутимо спокойна, бледная, даже вино не способно было подарить ее бледным щекам румянец. Губы касались кромки фужера, оставляя на ней слабый и недолговечный след ее дыхания. А прибрежная волна продолжала накатывать и отступать. Ей не нужно было смотреть на него, чтобы понимать, что он дышит также.

И тут вы заметите, что все люди дышат одинаково и будете правы, но нужно обладать высокой степенью чувственности, чтобы иметь возможность увидеть то, что видели они. Весь мир был отныне песчаным пляжем, а их тела морским прибоем, который рождает дуновение легкого морского бриза - дыхания.

Он не был красивым, не был некрасивым. Он был притягательным, когда волна дыхания поднималась снизу его плоского живота к груди, накатывала на белый песок лица и вновь отступала.

Просто наблюдать друг за другом было ни с чем не сравнимым наслаждением.

Она повернулась лицом к нему, он к ней, не выпуская фужеров из рук, они более не пили вино. Лишь  касались пальцами рельефа на фужерах с матовой огранкой. Чувствуя этот рельеф. Она держала фужер не за ножку, а он напротив оплетал тонкую хрустальную ножку пальцами. Пальцы другой руки его гладили рельеф, в то время как она касалась фужера той же рукой, в которой его и держала.

Хрусталь издревле считался льдом, но использовали его изначально для разжигания костров. Лед порождает пламя.

Волна дыхания стала выше, их вдохи стали глубже, и штиль хоть и главенствовал, но готов был уступить место более сильным волнам.

Хотеть его казалось чем-то противоестественным, таким же противоестественным, как испытывать страсть к себе самой. Его тоже посещали подобные мысли, но волны дыхания продолжали нарастать.

Она поставила бокал на столик, встала, подошла к нему, положила легко руку ему на плечо и без слов ушла с балкона.

Волны не то, что продолжали усиливаться, надвигался шторм. Он встал и пошел за ней следом. Следом за ней. В Зазеркалье.

Она стояла напротив большого зеркала, но взгляд ее был устремлен куда-то вглубь ее отражения. Когда он подошел, она попросила его встать перед зеркалом и убрать руки за спину. Как только он сделал это, она подошла к нему сзади и обняла так, что в отражении ее руки казались его руками.

Он чувствовал всем своим телом волны ее дыхания, как бьется ее сердце, тепло ее тела, но в зеркале были лишь ее руки, лежащие на красивой рельефной мужской груди, которая скрывалась под тонкой тканью рубашки.

Он смотрел, а ее-его руки легли на шею, невольно он откинул голову назад, чувствуя легкое затруднение дыхания. Между тем ее руки спустились на плечи, скользнув под расстегнутый ворот рубашки.

Мягкость ее ладоней запустила волны мурашек по всему телу. Его бил озноб. А она, между тем, принялась расстегивать пуговицы. Одну за другой. Обнажая из-под покрова кипельно белой рубашки белую, как снег кожу. Кровь с молоком.

Она сняла рубашку с плечей, потянула ее на себя, но не стала расстегивать пуговицы на манжетах, а напротив, используя рукава, как веревку, завязала их у него на запястьях. А после мягкость ее ладоней вернулась к его шее, плечам, груди, мягкому животу.

Кончики пальцев коснулись пряжки ремня, он закусил губу, между тем, как ее-его пальцы уже расстегнули пряжку.

Низ живота, черная ткань классического кроя брюк, скрывающая ее холодные белые кисти. Надвигался шторм. Рубашка продолжала крепко связывать его по рукам. Она избавила его от остатков одежды, а после снова скрылась у него за спиной.

Силясь не закрывать глаза, он смотрел на свое отражение, акцентируясь на движении ее рук. Слегка сжимая, они двигались вверх, сменяя одна другую, неизменно касаясь самых чувствительных мест, создавая чувство прилива без отлива. Мельком она наблюдала за тем, как меняется его лицо, как напрягается его тело, как он дышит, порою и вовсе забывая дышать.

Он смотрел на себя в зеркало и опьян; нное сознание рисовало ему то, чего и быть не может. Ее руки были его руками, лаская его тело, царапая кожу. Она одновременно была, и ее не было. Еще пара секунд и он будет видеть лишь ее руки. Единственное, что способно связать его сон с реальностью. Но настало время образам сменить друг друга.

На этот раз она стояла перед зеркалом, а он стоял сзади. Ее руки продолжали касаться его, в то время как он боялся к ней прикоснуться. Он не мог скрыться за ее спиной из-за разницы в росте, но мог игнорировать свое отражение в зеркале.

Хрупкие оголенные плечи, лебединая шея плавно перетекающая в ключицы, зона декольте. Развязывая шнуровку на платье, скрывающем ее грудь, он смотрел лишь на ее лицо. Белья на ней не было.

В то время как ее руки продолжали доводить его до исступления, его руки мягко сжимали ее грудь. Ее голова лежала на его груди, глаза были полуоткрыты. Взгляд с проволокой. Они были опьянены друг другом.

В то время когда одна его рука оставались у нее на груди, другая быстро оказалась там где тепло и влажно.

Все может быть искусством, если наделить его таковым смыслом. Полураздетая, она смотрела на себя, но не видела его, она лишь чувствовала, как руки призрака делают то, чего не смог бы сделать никто.

Он касался нежных лепестков цветка, бутон которого ещё не расцв; л окончательно, чтобы называться розой. Роса на этих лепестках пахла свежестью, пахла искушением. Нежность ее кожи, мягкость ее тела, которая была ощутима несмотря на тонкую хрупкость ее силуэта, который он рисовал своими руками, не отрывая взгляда от зеркала.

Он заставлял ее растекаться лавой, в то время, как она делала тоже самое с ним.

Она повернулась к нему, позволяя себя обнять. Он прижал ее настолько сильно, насколько позволяла ситуация. Их руки продолжали находиться там же. Но этого уже было мало. Хотелось стать единым отражением. В нетерпении, он снял с нее платье.

Они стояли напротив друг друга, как зеркала, копируя движения, мимику. В тот странный момент, который возможно никогда более не повториться жажда стала важнее всего. Важнее воды, еды, ее утоление стало первостепенной потребностью.

Положив руки ей на талию он поднял ее на руки, ее ноги сжали его бедра. И в простоте их движений было нечто похожее на рай.

Легко сжимая ее бедра, он не отрывался от ее губ, словно, если бы она перестала отвечать на его поцелуи, он бы потерял доступ к воздуху.

Настолько взаимно и жизненно необходимо, настолько эстетически прекрасно, настолько хрупко и одновременно с этим незыблемо, как сама жизнь. Биение сердца. Дыхание.