Зачем же она надо мной насмехалась...

Мне себя осуждать не за что. Мало ли у кого какие прибамбасы. У одного марки, у другого машины, у третьего религии всякие, у меня это…

Моя одноклассница, Нинка, кажется, была ко мне явно неравнодушна. Ни одного дня не проходило, чтоб она меня не зацепила чем-нибудь, не уколола в самое больное место. Мне казалось, что все зло мира было воплощено в ней одной. Ее ехидная ухмылочка и мерзкий голосок не давали мне покоя ни днем ни ночью. Днем она меня доставала наяву, ночью — во снах — она просто терроризировала меня, ни в каких фильмах ужасов я не видел таких кошмаров, какие видел тогда ежедневно.

После школы нас разметало в разные стороны и время, казалось, вылечило мою болезнь, она ушла куда-то внутрь и не мешала так, как раньше. Но я, не отличавшийся с самого раннего детства ни фигурой, ни лицом, благодаря усиленным воздействиям моего злейшего врага, как оказалось, совсем не мог общаться с девушками. Проходила одна встреча, другая. И как вспышка молнии вдруг мелькало ехидное Нинкино выражение лица, вынуждая меня спасаться бегством. Прошло лет пять…

И вот однажды мы столкнулись лицом к лицу в автобусе, который вез нас по своим делам, но так судьбе было угодно, чтобы мы встретились. Нинка, заметив мой панический ужас, сразу попыталась сгладить наши отношения, как бы извиняясь за все прошлое. Она говорила ласково и нежно, что никак не вязалось с моим представлением о ней, и я все равно ждал какого-нибудь подвоха, какой-нибудь гадости. Мы вышли вместе. Ее дела оказались не такими важными и ради нашей встречи она их отложила.

Мы долго бродили по городу, она все рассказывала и рассказывала о своей несложившейся жизни, о всех мужиках-сволочах, о конфликтах с родителями... Я слушал и не понимал, что происходит, до тех пор, пока она не напросилась ко мне в гости. Хорошо, подумал я, что предки на юга спилили на целый месяц, и никого дома не будет. Если бы я знал тогда, чем это кончится. Мы взяли бутылку водки, закуски и пришли ко мне. Надо сказать, что все это время я молчал, пытаясь скрыть все то, что творилось у меня в душе. Да и что могло там твориться, кроме страха.

Когда мы пришли, солнце уже клонилось к закату. За окном солнце опускаясь в темно-серое марево окрасилось в зловеще кровавый цвет. Меня передернуло от этого вида.

—Ты знаешь, Славка, я наверное одного тебя любила и люблю до сих пор. А тогда я была маленькая и глупая. Ты же не обижаешься на меня?

—Нет, что ты,— произнес я, зато про себя подумал: “Как я могу обижаться, я ненавижу ее, я ее боюсь, и я не знаю, чем она может искупить свою вину, за мою сломанную ею невзначай жизнь”.

—Давай, выпьем за любовь, за нее проклятую,— она резко опрокинула рюмку водки и закусила маленьким кусочком хлеба. Я тоже выпил, стало чуть легче. После второй или третьей она полезла целоваться-обниматься, потом резко вскочила и спросив:

—У тебя горячая вода есть?— и, не дождавшись моего ответа, на ходу расстегивая блузку, нетвердой походкой убежала в ванну.

Пока ее минут десять не было я с содроганием представлял, что вот сейчас она выйдет такая абсолютно голая, готовая на все, к чему я сейчас совсем не готов, а если у меня не получится, она же меня уничтожит. Может, она и изменилась, но я же не могу точно сказать этого. А если она меня еще раз унизит, я просто убью ее.

Мои размышления прервала Нинка, которая вышла из ванны, обернутая в мое большое полотенце. Чтобы как-то оттянуть начало этого кошмара, я поднялся и пошел в ванную, вроде тоже обмыться. Она не возражала, только каким-то непонятным взглядом посмотрела на меня, что мороз пробежал по моей спине. Я заперся в ванной и лихорадочно старался что-то придумать. Зачем я ее привел, за что это мне? Что она вечно будет издеваться надо мной?

Шум воды, крепкой струей бившийся о дно ванны, притуплял соображение. “Нет,— решил я,— чтоб она не смеялась потом, если у меня не получится, я ее лучше сразу убью, а там видно будет”. Чтобы не возникло подозрений, я разделся, влез в ванную, облился. Под ванной у меня лежал молоток, сплошь железный, какой-то специальный, я даже не помню откуда он взялся, но он всегда лежал под ванной… На всякий случай я спрятал его под одежду, которую нес в руках.

Открыв дверь в комнату, я увидел Нинку, теперь лишь слегка прикрытую спереди полотенцем, зато вся спина была голая, мня опять передернуло то ли от желания, то ли страха. Я подошел совсем близко, вынул молоток, размахнулся, и она вдруг обернулась. Все заняло не больше сотой доли секунды, она даже вскрикнуть не успела, а я и не пытался остановить метящий ей в голову молоток. Ее глаза, полные ужаса, еще долго стояли передо мной… Но я могу сказать, что в нынешних кошмарах она мне уже меньше страшна, чем в школьных. Молоток влетел ей в висок, хрустнув проломившейся костью черепа, и наполовину там завяз. Кровь потекла из рваной раны… Я выдернул молоток, хотел еще раз для надежности, но почему-то не смог. Нинка сползла на пол и лежала бордово-алой луже. Вот тогда я понял, что хочу ее, и что теперь мне все равно, получится у меня или нет. Все равно, ее мнение мне уже не услышать. Так красива она теперь была, возбуждающа, ее тело бледнело на глазах, что так контрастировало с алыми полосками, оставленных струйками крови. Она была теплая и податливая… Она ничего не могла уже сказать… И только глаза, распахнутые в ужасе… Все больше возбуждали… Как я хотел видеть их такими хоть раз в школе… Весь перемазавшись в крови, я катал ее по полу несколько часов, утолял свою жажду. Я был почти доволен сегодняшней встречей, только прошлые воспоминания не давали мне успокоиться, даже недвижимая, с проломленным черепом она внушала мне какой-то страх.

Я перетащил ее в ванну, обмыл и пошел убирать в комнате. После того, как все следы были удалены, вернулся к Нинке. Она безмолвно лежала и остывала. Мне ее больше не хотелось, но жажда мести еще не утихла в моей израненной душе. Чего-то не хватало. Я пошел на кухню, принес нож… Он показался мне недостаточно острым… стоя над ней я точил его в предвкушении… Наконец… Я присел на край ванны и провел легонько острием по коже между грудей. Она с каким-то легким приятным звуком разошлась… я как завороженный наблюдал, как появляется снова кровь… Откуда столько?.. Я исполосовал ей все лицо, отрезал уши, пальцы на руках, которым так и не прикоснулись ко мне. Мне хотелось изуродовать ее тело до неузнаваемости, я резал, отрывал куски в каком-то полубреду… Очнулся, когда проломил ребра на груди и вырезал сердце.

Сколько же всякого дерьма в нас напихано! Передо мной в ванне лежало тело: истерзанное и искромсанное сверху и абсолютно целое от лобка и ниже. Что мне было с ним делать, я не знал. Вдруг пришла абсолютно нелепая мысль: а что, если я ее съем, только кожу содрать, а так ведь мясо, как мясо. Где-то слышал, что человечина на вкус сладковатая и даже приятная. По крайней мере, на рынок ходить не надо будет до приезда родителей.

Разделав оставшуюся нижнюю часть, выкинул только самые грязные места, а остальным забил холодильник. Все, кроме съедобного, что осталось, разрезал на мелкие кусочки и спустил в унитаз, а остальное перед самым рассветом разнес по ближайшим мусоркам, может, собаки растащат, или на свалку вывезут. От одежды избавился таким же образом, только трусы и лифчик оставил, на память, спрятав их у себя в комнате..

Ну что сказать, человеческое мясо, как мясо, да, привкус есть — сладковатое, но если немного уксуса или кетчупа, то вполне-вполне съедобное. Пока приехали с югов родители, от Нинки в холодильнике уже ничего и не осталось…

Прошло еще полтора года. Родители кормили и поили, хотя иногда, во сне особенно, я представлял себе новую красивую барышню, которую я также грохну, трахну и съем. Это были только мечты, но хотелось и секса, и человечины, даже не знаю, чего больше. Потом случилось так, что родители погибли, и я остался совсем один на этом свете. Сначала было так страшно и тяжело, никто не мог заменить мне родителей, а когда в голову приходила нелепая мысль о том, что я смогу жениться, я вздрагивал, ежился и ненавидел себя и всех этих злющих баб. Я до сих пор помню Нинкины насмешки и издевательства. Наверное, только смерть сможет вытравить у меня это. Страх перед женщиной, страх, что у меня с живой не получится, и она рассмеется мне в глаза. Этого я не переживу. Только мертвая, только теплая...

Время шло и мимоходом стерло боль утраты родителей. Я зажил самостоятельной жизнью. Мысль о том, что можно повторить мой опыт двухгодичной давности, приходила в голову все чаще и чаще, и я стал придумывать план действий. Он оказался не сложным в выполнении. Я ходил по городу, отлавливая малолетних (лет пятнадцать-восемнадцать) девчонок, под любым предлогом зазывал к себе, то послушать музыку, то выпить, или просто снимал. Я приводил их домой, отправлял в ванну и как только она выходила чистая оттуда — обухом топора по голове — и крови меньше и насмерть. Потом секс, разделка, уборка квартиры, удаление отходов... Но теперь я больше не извращался — не изуверствовал, происходил обычный процесс...

Сколько съел — не помню — человек двадцать, не больше, хотя следователь говорит тридцать восемь. Не знаю откуда он столько насчитал, не могу же я настолько обсчитаться. Хотя, все может быть. Скоро суд. Наверное вышку дадут. И правильно, надоело это все: ищи, тащи, переживай потом: видели — не видели, найдут — не найдут, дурдом какой-то. Да и не нужна моя жизнь никому, даже самому себе. Я только сейчас понял, до какой же степени я себя ненавижу... за трусость, слабость, ничтожество. Хотя, и другие не лучше, но это, наверное, отговорка, чтобы оправдать себя, а я не хочу себя оправдывать. Зачем же она надо мной насмехалась?

© Юля Миронова, 2001