День под знаком хе

Две обнаженные лучницы, чернобровые, жестокие, бритые наголо, скрывая лишь левую грудь от удара титевы за кожаной накладкой, выпускали по стреле каждые 10 секунд. Стрелы первой были острые, легкие, звонкие; второй — тяжелые, тупые. Я, со своей стороны, или, вернее, столба, одного из тех, что греки в изобилии оставили после себя в моих снах, считал выпущенные. По договору, если я досчитаю до шести, то буду отпущен, лучницы и столб исчезнут. Первая стрела попала в плечо, вторая ударилась в пряжку ремня и отскочила, третья вонзилась в бедро, четвертая пролетела мимо, задев ухо, пятая лишила меня моего мужского начала. Расстроенный и удивленный таким грубым, нетактичным, оскорбительным отношением, я скоропостижно проснулся, не дождавшись шестой стрелы, хотя знал, что буду считать до двадцати восьми — именно столько пышных блондинок, терпких брюнеток и горячих шатенок я пересчитал вечером, стараясь заснуть.

Я проснулся, продолжая ощущать свой член, как букву «хе» еврейского алфавита, которого никогда не знал. Я мог бы предположить, что именно эрекция послужила причиной такого грубого, нетактичного, оскорбительно раннего пробуждения — за окном серый сумрак мешается с туманом, часы не коснулись восьми — но именно последние, являясь так же будильником, испускали каждые 10 секунд звонкую, а затем глухую трель. Сжимая испускающий в кулаке, я думал, что эрекция сейчас — самая реальная часть окружающей непроснувшейся действительности, а поэтому глупо ждать от начинающегося дня чего-либо.   Так же я думал, глядя в небосвод потолка и намереваясь откинуть край одеяла: «эротика отличается от порнографии, как ветер дующий с юга от ветра, дующего с севера: и тот и другой треплят ветви яблонь, но после одного они расцветают, а после другого сбрасывают яблоки».

У меня были две стройные крепкие ноги, чьи бедра болели от вчерашней нагрузки, а негустые серые волоски поднялись, распушились, топорщились, столкнувшись с недобрым холодным утренним сумраком. На плече темнел синяк, член, присутствуя, упирался надутой глянцевой головкой в мягую ткань трусов, ноги несли в ванную.

Дыра в ванной, помимо моих надежд, напротив, не отнеслась ни к снам, ни к домыслам. Соседка, не обращая внимания на отсутствие стены, брила ноги. Ее коричневые острые соски походили на финики, а бритва скрипела, как скрипят ногти южных корейцев, когда те считают деньги, прежде чем отдать. Из того я извлек, что соседка — тайка и бреет ноги в Гонгконге в душевой кабине двухкомнатной квартиры на восемнадцатом этаже. Теплые струи душа, исходя паром, нежа кожу, лились на сладко выгнутую смуглую блестящую спину, обегали бугорки позвонков, клинышки лопаток, заполняли бороздки между ребрами, сбегая по бокам, собирались вновь на упругих, как кулачки, холмиках груди, стремились вниз, как молоко. Бритва, скрипя по-корейски, извлекала из мыльной пены гладкую упругую ногу, ступившую на край ванны — от тонкой лодышки, охваченной золотой цепочкой, минуя острое колено, до плавной округлости ягодиц. Рука потянулась к помазку, струи, недовольно фыркая, разлетелись в стороны, жерло слива плотоядно заурчало, влажное, распаренное, разнеженное колено посторонилось, пропуская — восторженно глядя маслянистыми раскосыми глазами, девушка взбивала пену в густых темных таинственных волосках лобка, опускалась ниже. Взяла бритву и, сопя от усердия, стала освобождать от усов, бороды свой второй рот. Освобожденный, омытый теплыми струями, тот обнажил в углу себя розовый язычок, обежал тем приоткрытые губы, произнес:

«Почерк не может выдать ни твой характер, ни социальное положение, ни пол, но все-таки, если ты хочешь остаться таинственным, неизвестным, отстраненно-холодным, я рекомендую использовать пишущую машинку. Когда я говорю «ты», то подспудно подразумеваю себя, потому что смотрю в зеркало, хотя то запотело».

В этот момент тайка отвела второе колено и принялась поливать упругими теплыми нежными струями воды свой второй рот, рискуя захлебнуться. Запрокинув голову, томно выгнув спину, тянула вверх свои острые соски, нос, кусала нижнюю губу, чтобы не закричать.

Мой член завтракал этим зрелищем, набирая силу. Я ощущал его, как ноту «фа» малой октавы, хотя сомневаюсь в своем слухе, и понимал, что начавшийся день соответствует именно этой части моего тела и именно ей принадлежит. Сам ел яичницу с ветчиной, мазал хлеб маслом, а чай заварил таким густым, что чаинки тонули в его мгле, как падающие за окном листья.

Дворник попирал их метлой.

«Григорий», — я обратился к нему, —«ответьте, где пролегает грань между эротикой и порнографией? »

«Она пролегает только внутри тебя», — не задумываясь, тот отвечал, переведя папиросу с багровеющим кончиком в угол рта, — «хотя, если эта грань внутри тебя, отчего остальные ищут ее вовне? А поскольку никто пока не нашел, не стоит ли признать ее безвести пропавшей? »

«Вам не кажется, Григорий, что наше общение на «вы» несколько надуманно, напыщенно, и, так же, как язвительность, не способствует раскрепощению, неограниченности, к которым, мы видимо, стремимся? »

«Абсолютно с тобой согласен, но дело в том, что меня двое».

Они продолжали гнать листья к забору, ветер помогал им. Григорий-мужчина глубоко вошел своей крупной сущностью в Григория-женщину, и они слились навсегда. Ветер, дуя осенью с севера, а весной с юга, как указывалось, помогал им, поэтому их было трое. Я глядел им вслед, удаляющимся в сумрак и туман, поражался их гармоничности, самодостаточности, самоуверенности и ощущал свой член, как собственное отражение в канале, впервые с утра догадываясь о его намерениях.

Оторвавшись от холодного гранита набережной, небрежно брел вдоль канала по направлению к Невскому проспекту. Тот действительно был мерзок. Начал накрапывать дождь. Его капли не казались теплыми, нежными. Смывали следы девушки, идущей мне на встречу, удовлетворенной, уталенной, томительно утомленной. Дождь размывал ее, словно акварель, она таяла, так что я не мог ее разглядеть, как не напрягал прекрасные серые близорукие глаза. Словно смотришь в запотевшее зеркало. Я понимал единственно, что ее ноги и пухлый лобок гладко выбриты, омыты, распарены. В остальном она оставалась таинственной, незнакомой.

«Мы знакомы? » — я уточнил.

«Нет, но в этом нет твоей вины», — она отвечала, не задумываясь, и по этому молчанию я понял, что шелест ее мыслей пахнет цветами лимона.

«Приношу свои извинения» — я сделал лишний ход.

«В данном случае я считаю возможным начать все с начала, » — от ее слов веяло мятной прохладой.

«Ты хочешь знать про меня все? »

«Ни в коем случае, однако это произойдет само собой, потому что сущности не скрыть».

«В прошлой жизни я был невысокой худенькой девушкой с короткой черной стрижкой. Когда мне было 13 — 15 лет, к нам на дачу летом приезжал мой кузен. Он был на год старше. Мы играли с ним. Бежали за изгородь и садились в траву, я — под сливу, а он — под яблоню. Он спускал свои шорты, а я поднимала юбку и мы занимались онанизмом, глядя друг другу в глаза. Побеждал тот, кто кончит раньше. Больше я ничего не помню, » — я сделал еще один шаг, но она уже полностью растворилась в сером дожде. Я ощущал свой член, как матрешку, вмещающую себя же, или как письмо, внутри которого это же письмо.

Асфальт, который я попирал ногами, начал вздыматься передо мной, словно я шел по разводящемуся мосту, так что стало невозможно продвигаться. Недоуменно я повернул вспять, но и с той стороны задирался лоскут асфальта. Я захотел кинуться куда-нибудь прочь, но с четырех сторон на меня надвигались треугольники асфальта. Я ощутил себя нелепо плоским, испещренным ненужными печатными знаками, среди которых затесалась буква «хе», утомление навалилось, бессильно я упал, на волю безволия положась, треугольные лоскуты асфальта укрыли меня.