Вначале был рай

На деревьях, убранных серебром сновидений, плакали яблоки. Яблоки плакали. О том, что рай был вначале. И листва утешала их, нежно.

Тихо, боясь нарушить царственную гармонию девственного леса, я шел по тропе, и она привела меня к входу в пещеру. По древним неровным ступеням лежал мой путь во вторые врата, и этот отрезок прошел я молча, не обращая своего взора на скользкие стены, которые дышали тяжелой мудростью.

Я оказался в подземном храме, залитом голубой водою, от ступеней, заканчивающихся за моей спиной и до другого конца этого зала, над водой, был натянут на канатах мост, по нему осторожно перешел я к третьим вратам. Это были врата, сделанные из мореного дуба, с коваными петлями и висящим кольцом, которое я поднял и повернул вправо. Скрипя ненавистью, дверь отворилась, и я вышел из пещеры — на берег озера.

На берегу, спиной ко мне, стояла женщина, она смотрела вдаль, у ног ее плескалась пена. А вода в этом озере была черной.

Она ступила в эту воду, замерла на миг, снова сделала шаг, снова застыла, и еще один шаг — так она стала отдаляться от меня. И я смотрел.

Вот отчаянной птицей ушла под воду тонкая полоска ее трусиков, после чего я обратил взор на спину. Я был заворожен плавностью и гибкостью движения ее позвонков — они несли в себе миллион аккордов, они играли в натянутых струнах кожи, и я понял, что она молода.

Все что угодно могла сделать она со своим лицом, но спина сохранит правду. Спинку не скроешь. Ей было семнадцать, не больше. Это значит, ей неведомо было еще иное измерение жизни, и мне захотелось плакать.

Я душил слезы в горле, пока не увидел мать. Она распахнула облака далеко в небе над озером и озарила мир светлой ясностью. И я разрешил быть слезам. Так отворились четвертые врата.

Она закричала. Так кричит чайка в последний раз.

Без покаяния вошла она в черную воду. Я плакал и смотрел.

Теперь над водой была только ее голова, и густые волосы извивающимися змеями стали расходиться по воде в разные стороны — казалось, еще миг, и они разорвут ее череп на части.

Когда же она утопилась, я увидел веретено.

Это была моя рука, сама по себе. Мне больше ничего не принадлежало на том берегу. В лицо мое ударил северный ветер. А на крутом склоне за моей спиной уже колосилась пшеница. Это тоже были чьи-то руки.

И я воспользовался этим шансом. Присев у кромки воды, я опустил веретено в воду и стал водить рукою по черному зеркалу, в надежде, что ушедшая от меня еще сможет вернуться назад, на берег. Но спасительную жердь схватила не та рука, которую я помнил; не та душа, которая манила за собою на всем пути в моих снах...

— Кто ты, моя рыбка?

— Не знаю.

— А ты подумай, головастик мой.

— А я не хочу.

... И тогда я понял, что нужно проснуться.

Я слышу, как срываются, падают на промокшую землю яблоки в старом саду.

Зачем я встаю каждое утро, подхожу к раскрытому окну и спрашиваю у голубей, воркующих на моем подоконнике, время? Зачем иду заваривать кофе, открывать двери, включать выключатели, готовиться к тому, чтобы не спать долго-долго? Ведь можно жить, не просыпаясь. Жить, не зная ни имени, ни умывающегося лица.

Но я вспоминаю:

Птицам — время, гнездам — двери, пшенице — слезы. Мне же — пережить сон, пройти путь, а на заре дать крошки птицам и сорвать со стены последний лист календаря.

Любовь распахнула мне облака далеко в небе над озером.

Любовь озарила мир светлой ясностью.