Молодой специалист. Из сборника Заставила лизать молодого

© Dmitry Karateev & Constantin Mohilnik

Видавничий Гурт КЛЮЧ

Дмитрий Каратеев & Константин Могильник

Фрагмент романа ЛИРИЧЕСКИЕ ВЕЛИЧИНЫ или LIEBE DICH AUS...

МОЛОДОЙ СПЕЦИАЛИСТ

Профилософствовал я так до самого статуса молодого специалиста, в каковом статусе и очнулся, стоя у доски в нулевом классе «А» средней школы № 1987, и розовый круглый мелок в ладонях катая:

- Дорогие ребята… Гвоздиков, не кусай карандаш, тем более, за грифель. Сегодня мы с вами приступаем… Максименко, отпусти Олину – правильно? – косичку… приступаем к чтению сказки… Глузман, не надо, я кому сказал… к чтению сказки «Репка». Что такое, Тихомирова? Уже в садике читали. Прекрасно! Отличный повод для развития практической креативности… И ты, Тараканов?! Прекратили хохот, что такое? Не Тараканов, а Тарапонов? Так бы и сказали, и не надо смеяться над товарищем, если учитель ошибся. Впрочем, педагог не ошибается, это была шутка, и нечего тут ржать. А то так можно и в лошадь превратиться. Да, да, Глузман, не умничай… Превратитесь все в лошадей, а вы подумали, что мне потом делать с таким табуном? Вот у нас на Алтыне… Ладно. Лучше скажите, а кто ещё знает эту сказку? Тогда давайте поиграем в неё. Ты, Тарапонов, будешь дедка. Ты, Оленька – так? – будешь бабка. Почему плачешь, детка? Хорошо, будешь внучкой. Максименко – Жучкой… Прекратили реготать… Глузман – мышкой… Не умничай, пожалуйста… А что же, бабкой никто не хочет? Так, Тихомирова, ты – бабка. Всё, я сказал, ша. Что, Гвоздиков, репкой? Нет, давай подождём, вот когда вырастешь большой-пребольшой, там посмотрим. А пока репкой я, как единственный кандидат. Кто за? То-то, привыкайте. Сюда поставим стул, иди сюда, дедка, начинай сажать. Не умеешь? Умеешь? Тогда давай. Всё, сижу. И прочно. Ну выросла репка, видите, какая большая? Ого! Тянуть надо: давай, дедка! Да не за уши, между тобой и педагогом должна быть дистанция, правда? За ногу можно, и за локоть тоже можно, нет, за галстук нельзя, что ты! Не получается? Бабку зови, тебя, тебя, Тихомирова, и не прячься. Ну, бабка за дедку, поехали! Тя-а-анут-потянут… Не искажай там текст, Гвоздиков, я всё слышу. «Тянут-потянут», а отнюдь не «тятити-атятити», слышишь?! Ну что, не тянется? Идём дальше. Оленька, - ты ведь Оленька? – тогда твой выход, внученька. Внучка за бабку, ну и тэдэ. Тя-а-анут-потянут… Ого! Жучка, мышка, сюда, а то скоро звонок. А вы все чего? Э-э, мы так не договаривались! Глузман, прекрати! Гвоздиков, и ты туда же? Стул сломаете, а-а-а! Ну вот… И вытянули репку… Но дайте же встать, какая куча-мала, не умничай, Глузман.

Спас меня звонок. При первой же трели детишки, мигом забыв про репку, градом высыпались в коридор (капли прыгают галопом, скачут градины гурьбой). Подымаюсь, отряхиваюсь, восстанавливаю распавшийся подо мной при падении стул («Школа – не дойная корова», - говаривала Виолетта Николаевна). Вижу – Гвоздиков, опёнок эдакий, под парту ушёл, хнычет там:

- Платон Палыч, извините…

- Извиняю, выходи.

- Не-е-е…

- Выходи, выходи и знай: в жизни каждый сам должен отвечать за свои поступки. Век живи, век учись. Труд, труд и труд – вот три вечных сокровища. Кто не горит, тот коптит – выходи!

- Не-е-е, штаны подсохнут, тогда выйду. А вы маме не скажете?

М-м-мда, благородный, но неблагодарный это труд – высаживать репки разумного, доброго, вечного. Вообще, приходя в школу, человек неминуемо впадает в детство. Если работаешь со старшеклассниками – не так резко, но… А в том году как раз ввели нулевые классы. И директриса, Надежда Борисовна Ленда, почти извинялась:

- Собственно, вы не должны идти туда. Но кто-то же должен это делать?

- Н-ну, наверно…

- Э, постойте, скажите, а вы не боитесь детей?

- Что-о? Пусть они меня боятся!

- Ну-ну!

И теперь, проносясь по «учительской лестнице» на третий этаж в старший класс, я признавал про себя правоту опытного педагога. Но глазомер, быстрота и натиск города берут. А смелость и горами двигает, не так, что ль, читатель? Девятый класс «Б», русская литература, «Отцы и дети».

- Итак, к доске у нас пойдёт… Рустам Валиев. Просим. Поделись с нами, пожалуйста, своими размышлениями о Базарове. Есть у тебя о нём размышления?

- Признаться, нет.

- Что так, Валиев?

- А он мне неинтересен. А-активно неинтересен. Похож на некоторых современников, которые только по календарю нам современники, а по сути – атависты.

- Для начала расскажи, кто такие атависты.

- Это последователи атавизма. Не хотят будущего, увязли в отсталых представлениях, тормозят развитие прогресса.

Курчавый полноватый Рустам временами взглядывает прямо на меня: «Вот я вас! », а большею частью неуловимо скашивается вправо, где, в среднем ряду, прямо напротив моего стола красуется объект. Бело-коричневая школьная форма явно не справляется с бело-розовым нешкольным содержанием. Рассчитанная на первоклассниц парта, как узкий листок вербы, еле прикрывает крепкие икры, лобастые коленки, загорелые – наружу из подрубленной школьной юбки – гладкие бёдра, гибкий до внезапности перехват талии. Наивно наглые бугры грудей, кукольно округлые локти, маленькие циркульные плечи, дырчатый папоротник воротничка, белая ножка боровика – шея, два каштаново-рыжих крыла, а между ними два хамелеоновых глаза: смотрят прямо – круглые, твёрдые, повернутся к Рустаму - сузятся-засмеются. А тот:

- И ваш Базаров, если внимательно прочитать, никаким революционером не был. И мой дед, Муса Магомедович Валиев, сподвижник 26-ти бакинских комисаров, не за то боролся и со Сталиным сфотографировался, чтобы всё отрицать. Народные традиции, да? [Здесь он до неожиданности естественно скавказил на «да»] А Ленин как сказал?

С последним аргументом Рустам победно замолчал и радостно сверкнул чёрным глазом на – крепкие икры, лобастые коленки, гладкие бёдра, наглые бугры Аллы Озерянской, а та сделала серьёзные, внимательные глаза в направлении Рустама и, важно поджав нижнюю вишнёвую губу – знай наших! – решительно кивнула. А я, педагог:

- Ну? Продолжай, Валиев. Что такое Ленин сказал?

- А вы разве забыли? Он сказал…

С крайней, у двери – правее только стена – парты нетерпеливо схватывается головастый очкастый блондин, Владислав Лашкевич:

- Он много чего наговорил. Случалось и правду сказать.

И, скосив из-за очков серый левый глаз на - округлые локти, циркульные плечи, папоротник воротничка, - с вызывающим смешком:

- Ха: «Люди всегда были и будут глупенькими жертвами обмана и самообмана в политике, пока»… Ну, дальше я не припомню, тут ваш вождь опять заврался.

Вскинулись хамелеоновы глаза Аллы Озерянской, засветились гордо, словно Лашкевич для неё только что на луну слетал: знай наших!

Разнокалиберные девятиклассники гудят потихоньку и, особо не прячась, скатывают математику. Валерий Бобошко, маленький и опасный, словно воин Чингисхана, явственно издав звук ожидания звонка («Ва-а-э! »), уже потрошит карман коричневого пиджака сутулого Серёжи Беззубцева:

- Колись, мелкий, на «Приму», я сказал!

- Бобошко, оба вон из класса!

- Хорошо, Платон Павлович, пусть мне хуже будет.

И беспардонно тащит безответного Беззубцева за ворот в коридор, и уже там:

- Шо, дозвезделся, доходяга мляцкий? Валяй теперь за «Примой» - с тебя штрафная…

Элегантный Лашкевич (синий галстук, хромированная булавка, прямой пробор, безукоризненно чистые уши, безукоризненно чистые стёкла очков), едва заметно дёрнув ноздрёй вслед товарищам, дескать, что взять, плебеи пляцкие:

- Ой, извините, Платон Павлович, вам же статус советского учителя мешает это слушать. Я для себя решил – никогда не буду учителем.

- Мы сейчас не о том, Лашкевич. Если у тебя есть что сказать о личности Базарова, то слушаем: ну?

- Понял, сейчас. Базаров многое понимал правильно. В его взглядах я усматриваю нормальный прагматизм. А как личность я его не принимаю. Потому что в душе он такой же идеалист, как отцы.

- Конкретнее, Лашкевич.

Но Валиев не даст Лашкевичу быть конкретнее. А зачем подростку конкретность: всё берётся «вообще»:

- Если ты забыл, а вы не хотите ему напомнить, то мне не трудно повторить. Ленин сказал, и мы это сдали не ленинском зачёте, да? «Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество».

Лашкевич вдруг вытягивается по стойке «смирно» и прикладывает кисть к виску, весело сверкнув никелированной оправой на – белую ножку боровика (шею), каштаново-рыжие крылья (локоны), дырчатый папоротник (воротничок)…

- К пустой га-алаве не прикладывают, - жест словом парирует Рустам.

- Рустам, ты переходишь на личности, значит, сердишься, а значит – неправ. Черта атависта.

…(воротничок), два хамелеоновых глаза, икры, искры, груди – во всём серьёзное, восхищённое напряжение. Время вмешаться арбитру-педагогу:

- Для начала расскажи, кто такие атависты, Лашкевич.

- Это последователи атавизма. Простая тавтология. Атависты - не стану показывать пальцем - не хотят понять, что их эпоха безвозвратно канула, что идеалистические фантазии – о человеке, об истории, о ценностях – не сбылись. И что надо присмотреться к прогрессивному опыту Запада. Вот сейчас начинается перестройка, слыхали?

Тут педагог во мне не выдерживает:

- Слыхали! Птица-тройка – трезвость, ускорение, перестройка. Угадай, кто коренной!

- Нэ-э стоит так га-аварить, товарищ учитель! Нэ-э все ещё тут забыли, что мы всё ещё находимся в советской школе. Нэ-э каждый может так м-г-навенно поступиться принципами. Хотя м-ногие. Я, кажется, один в этом классе а-астался красный.

Гибкий до внезапности перехват талии, кукольно округлые локти, дырчатый папоротник – ну и etc. – достигли в своём напряжении грани взрыва. Вытянулась белая ножка боровика, оба хамелеоновых глаза блеснули слезой, разошлись вишнёвые губы:

- А-ах-х!

Но снова не выдерживает суровый педагог:

- Скажи-ка на милость, товарищ Валиев: если отец торгует на Бессарабском базаре красными гранатами, а мать по красным дням календаря – красными гвоздиками, то почему же не быть красным их сыну?

Напрасно не выдержал суровый педагог. Не выдержал вопроса ниже пояса Рустам Валиев, и весь красный-красный, оттолкнув апатичного соседа по парте, двоечника Кухаренко, мимо педагога, мимо соперника, не глядя на - крепкие коленки, лобастые икры грудей, наивно-гладкие наглые плечи, каштаново-циркульные рыжие хамелеоны, крылатые бугры боровика! – рванул двери и с грохотом рванул из класса.

- Нэ-э надо бы так га-аварить, товарищ учитель, - ехидно ссерьёзничал Владислав Лашкевич, наставительно сверкнув в каштаново-рыжую сторону. – Ведь это не худшее качество для современного человека – капиталистическая предприимчивость, деловая жилка. Она может вытащить его из трясины красного атавизма.

Алла Озерянская, вскинув все каштановы-хамелеоновы:

- Да!

И в третий раз не выдерживает незадачливый педагог:

- Ну что «да»?! К доске, Озерянская.

Жалостно-величественно потянулись между партами – гладкие-лобастые, наглые-подрубленные, бело-загорело-кукольные:

- Ну?

- Не нукай тут на меня. Я не конь, а учитель. Русского языка и литературы. И я русским языком тебя спрашиваю: известно ли тебе что-нибудь о Базарове, а?

Зачем, зачем вырвался из меня спонтанно этот «не конь»! М-г-новенно утешенные, взблеснули хамелеоновы, кобыльчато изогнулась белая шейка боровика, приподпрыгнули вопросительно кроткие бугры грудей:

- Да-да?

- Не «да-да», а Базаров.

- Ну зачем вы с ним так. Не Базаров он, а Валиев. У него взгляды такие, что можно уважать.

- Не понял…

- Платон Павлович, вы такой горячий, у вас сильный характер…

- М-м-мда… Мы сейчас не о том. Ты Тургенева читала?

- Ум-м-му?

- Должен быть предел, Озерянская.

- Ум-м-му-му?

- Нельзя же всю жизнь…

- Ум-м-му!

- …мучить «Муму».

- Почем-му-у-у?

- Это было в 4-ом классе. А ты уже вон какая…

- Да-да?

- Ну что «да-да», Озерянская, не «да-да», а конечно: парта вон еле прикрывает твои крепкие икры, твои лобастые коленки, твои загорелые гладкие бёдра, гибкий до внезапности перехват талии…

- А-ах-х?

- И прекрати так нагло касаться меня буграми грудей!

- Ум-м-му?

- Щекотать мне шею твоими каштаново-рыжими…

- Ага?

- Наивно впиваться хамелеоновыми…

- Ого!

- Да не суетись ты под клиентом!

- Хи-хи…

- Не понял…

- Ну, вы так смешно сказали, Платон…

- Что за тон?

- …Павлович!

- Так, всё - надоело!

- Как?!

- Хуже горькой редьки!

- ?!

- Нечего сказать по Базарову?

- Не-а…

- Садись, двойка.

- Платон Павлович, Павел Платонович, не надо, не надо, я всё выучу по Валиеву, ой, по Тургеневу, ой, по Лашкевичу, то есть по – как его! – по Базарову, и вам всё расскажу, и мы с вами…

- Всё, два балла.

- Ах, так!

И – мимо ревниво надутого Лашкевича, мимо до катаракты затёртой, некогда зелёной доски, мимо злорадно скромничающей Ирины Палий, чьи передние зубы бобровы… В дверь, в коридор, в тяжело грохочущий звонок, в кабинет директрисы Надежды Борисовны. Так и кончил я школу. Раз и навсегда. Прохожу мимо – ритуально содрогаюсь.

Из книги АЛТЫН: