Восьмое чудо

– Чем же тогда история закончилось?

–А дальше, милый мой, такая катавасия вышла, какая и присниться не могла на трезвую голову. Сели, значит, на лавочку, отдышались и завели они патефон про какого-то своего комбата. «–Эх, жаль, говорит безрукий, комбат наш без бабы скучает… Он у нас после войны ученым стал, академиком, можно сказать, святым… Не то, что мы, дураки. С тобой, необразованной, и говорить не станет! »

–Это я-то необразованная, говорю!? –Да у меня, милый мой, два высших образования  спереди  четвёртого размера и две академии сзади – да еще какие! От них, милый мой, говорю, не то что академика, – святого пот прошибет! А ты – «говорить не станет»… Еще как заговорит, со мной у немого язык развяжется! Вот так-то, милый мой!

–Да уж, говорит второй, безногий, «академия» у тебя знатная. А среднее образование, чего не посчитала?

–Не твоего ума дело, говорю. – А что, поехали к твоему академику, посмотрим, что за фрукт. Я вам не барышня, говорю, и мыслей не прячу под юбкой.

Так вот мы и поехали к академику.

Жил он неподалёку от Инвалидного рынка, тогда он так назывался…, а не каким не лениградским.   Инвалиды войны там себе на пропитание подрабатывали…

Приехали, значит, зашли и я аж обомлела. Такого я в жизни не видела. Академик, солидный такой мужчина, провёл меня залу, а калек послал за водкой и денег дал.

Гляжу, а на стенах картины висят и все с голыми бабами. Какие лежат, какие стоят и все срамное место рукой прикрывают. Мол, мы скромные барышни. И статуэтки фарфоровые кругом расставлены и тоже голые бабы. А одна из них, совсем  бесстыжая, даже ляжки раздвинула, смотрите, мол, мне не жалко. Уж на что богомаз был бесстыжим, а такого себе не позволял  рисовать… И ковры кругом – на полу, на стене, на диване. Пыль что ли ему глотать нравилось… зато красиво и богато.

Так вот. пока калеки ходили за водкой, я успела в ванной искупаться и нижнее бельё своё постирать заодно. Академик надоумил. Мы-то жили, без горячей воды обходясь. Сами грели в тазу на плите, а тут её хоть залейся. Так что платье я надела прямо на голое тело, всё равно ведь исподнее снимать пришлось бы. А рубашку, лифчик и трусы оставила сушиться в ванной. А ванна-то какая была! Я в ней, как барыня пополоскалась, не то, что в общей бане с шайкой да хозяйственным мылом.   Мыло академика духами «Красная Москва» пахло. Так-то вот академики жили! Из Германии, небось, понавёз картин и ковров. Я тогда и не знала. Моё-то какое дело, главное, что мужчиной он был вежливым и обходительным. Уж таких обходительных я и не встречала.

Когда  купалась, в ванную не заходил и не подглядывал. Дожидался, ну и дождался… Вышла я к нему вся красная, распаренная да потная, зато довольная. Он поглядел на меня и говорит: «Ты, Александра, как полевой цветок после дождя». Так меня  ещё никто не называл. Потом с какой-то Венерой сравнил, а потом бросает на пол  рубль и говорит: «Поднимешь – твоим будет».   Ну я и нагнулась поднять его, тут-то академик и подскочил ко мне и платье на мне задрал. Ну, думаю, наконец-то до дела дошло.   Да не тут-то было. Ему оказывается только посмотреть на жопу-то мою да погладить, а потом за вторым рублём велел мне на коленях под стол залезть и сам за мной туда же полез. И там, значит, её погладил. Дальше заставил на шкаф полезть за рублём, я и полезла. А он в это время под платье заглядывал. Тогда я думала конца этому безобразию не будет… нет, угомонился и принёс мне мороженого, эскимо, и, пока я облизывала его, он меня всю и прощупал сверху до низу. На сиськи особенно налегал. А платье снять не просил, всё под  платьем почему-то проделывал. А потом попросил нагнуться и палец вставил, да не туда. Я ему говорю, «Товарищ академик, вы уж выньте, пожалуйста, палец-то свой из моей жопы, а то мне щекотно. »  Слышу, он говорит, «а так, мол, китайцы целуются. » «Не знаю, говорю, как у китайцев, а у нас не принято пальцами в жопу лазить. » «Это мой ассистент, говорит, а не палец. Он дверью, говорит, ошибся. »

Вынул он тогда его, уж не знаю кого, и говорит: «Душа моя, Александра, ты есть сущее восьмое чудо света! ». «А где остальные семь? », спрашиваю. Все семь чудес на тебе самой, говорит, и. тут  снимает с меня платье, целует в левую сиську и говорит –«это первое чудо», потом другую – «второе, говорит, чудо, » А я ем эскимо и думаю: «Где остальные пять отыщет? ». Гляжу на колени встаёт и целует одну ягодицу и говорит, «а вот и третье чудо. » Поцеловав четвёртое чудо, вторую ягодицу то-есть, отвёл меня к дивану и попросил лечь. Ну я и догадалась, какое у  у меня пятое чудо и даже ноги раздвинула, чтобы ему сподручней было искать. А сама ем мороженое и в окно поглядываю.

А за ним солнышко весеннее свети, воробьи чирикают, люди разодетые ходят, а я здесь лежу, в чём мать родила, эскимо облизываю. Академик, значит, продолжает чудеса на мне искать. Помнится, устыдилась я тогда немножко. Я даже про  мороженое забыла, закрыла глаза, расстроилась и разомлела. Не то, что с моим Иваном, навалится сверху, как медведь, подёргается и будь здоров – отвалился и захрапел, словно в уборную сходил. А тут я была, как в раю на небесах!  

Ох, и языки у академиков, я доложу тебе, длинные и настырные! Слышу, как сквозь сон, академик говорит, «а это шестое чудо», потом  ассистента своего осторожно , куда надо,   направил, пробормотал, что до седьмого чуда добрался, охнул и был таков.

Жалко мне его тогда стало…

– Он, что?! Того, помер?

– Какой там помер! С войны живым пришёл и на бабе помер?! От радости сознанья лишился! А придя в себя, попросил меня одеться и позвал тех двоих калек, что на кухне водку пили. «Вот, говорит, посмотрите на это восьмое чудо света, которое мы  фашистам не отдали. Так и сказал: «Фашистам не отдали! » Помню, когда он  пятое чудо целовал,   он его садиком Венеры называл. Я тогда спросила, «А кто такая эта Венера? » «Богиня любви, говорит, ей поклонялись, как пресвятой деве Марии. » А кто поклонялся, не помню, нехристи какие-то. А мне, так и быть скажу тебе,    когда академик дверью ошибся, тоже понравилось… Вот так-то, милый мой!

– А вам не стыдно, Александра Тихоновна, о таких вещах запрсто рассказывать?

–А чего тут стыдного, все этим грешат, только помалкивают. Скромниц изображают, а приглядишься – дурра дуррой! Жить не научились! Всё хнычут и на судьбу жалуются да по докторам ходят, не видя, что счастье – вон оно, на земле валяется, нагнуться надо  и подобрать. Да жопу беречь и не подставлять кому ни попади! А я, как на исповеди перед Богом чиста. Ну, а что поболтать люблю, то не грех!

– На том всё и закончилось?

– Да, так и ушла с темя рублями, постиранным бельём и батоном колбасы, которую мне академик дал на дорогу.

– И больше вы к нему не приходили?

– А чего к нему ходить! Эка невидаль!

Александра Тихоновна сказала неправду. Она приходила к академику несколько раз, пока её мух не застукал. И деньги, и колбаса, и вежливое обращение ей пришлись по душе. (Примечание В. П. Стрижакова.)