Пианистка

С некоторых пор, лет двадцать тому, я стал равнодушен к серьезной музыке. Регулярное, злонамеренное пьянство сначала под гитару с блатными песнями и плаксивыми романсами, потом под Высоцкого интерес ослабило, а со временем и вовсе свело на нет. Пристрастие к Шопену в возбужденных алкоголем мозгах вызывало истерику, слезы и в результате заканчивалось очередным хождением за бутылкой. Когда я понял, что алкоголизм — враг серьезной музыки, часть своей коллекции раздарил, остальную забросил куда-то и в конце концов потерял.

О былой любви к Шопену напоминала мне одна упитанная симпатичная еврейка, соседка по лестничной клетке. Она частенько, особенно по ночам, заходила ко мне то за солью, то за перцем, иногда за луком, еще реже — за хлебом. Мило улыбаясь, она говорила: “По ночам во мне просто бурлит аппетит, и тогда я становлюсь, как ненормальная”. Она и в самом деле производила впечатление не совсем уравновешенного создания, во всяком случае странностей у нее было больше, чем у обычных людей.

Однажды, в субботу, она разбудила меня среди ночи и, стоя в дверях на сквозняке

в легком несвежем халатике, наброшенном, как мне показалось на голое тело, долго и возбужденно что-то говорила о “бурлящем внутри нее аппетите”; о каких-то “голодных чертях” и “малюсеньком кусочке хлеба”.

Я принес ей довольно большой кусок, и она, презрев сквозняк, стала меня благодарить за то, что я положил в ее протянутую руку хлеб, а не камень, что этого кусочка ей хватит на всю оставшуюся жизнь, что

я спас ее от голодной смерти и что она безгранично признательна мне.

Понимая, что мы оба можем подхватить воспаление легких, а если повезет — простуду, я пожаловался на бессонницу, мерзкую погоду и эпидемию гриппа. Выслушав мой мрачный прогноз на возможные последствия, она поежилась и двумя пухлыми пальчиками попыталась с подозрительной нервозностью прикрыть полуоткрытую грудь. Ложбинка между грудями исчезла на моих глазах, и она догадалась, на какие коврижки я променял бы ее восторженную признательность: “А вы случайно не хотите разделить со мной скромную трапезу?” Усилием воли оторвав взгляд от

того места, где раньше пролегала ложбин¬ка, я сказал, что “у меня внутри ничего не бурлит и мне не очень хочется разделять скромную трапезу в компании ее мужа”. “Я его выгнала, потому что, видите ли, я ему надоела, — сказала она и раздраженно добавила, — пойдемте ко мне, там уже все приготовлено”.

Поскольку до сего момента она смотрела на меня не иначе, как на дежурный магазин, меня поначалу насторожила ее готовность выражать таким образом и так дешево свою благодарность, потом мне в сущности совсем не хотелось есть, а рассчитывать на пробуждение аппетита было опасно и нецелесообразно… но соседка уже решительно направлялась к своей двери и я то ли механически, то ли понадеясь на авось, словом, не соображая, поперся за ней.

В комнате, куда мы пришли, среди невообразимого беспорядка стояло, разинув

голодную пасть, пианино. На столе впе¬ремежку с грязными тарелками, ложками

и вилками валялись бижутерия, опрокинутая кастрюля и еще много всякой ерунды. На уголке сиротливо выделялась открытая банка шпротов с торчащей посредине вилкой.

Извиняться за бардак она, по-моему, даже не подумала. Мне стало немного не по себе; я огляделся, увидел диван, заваленный нотами, книгами и женским тряпьем, в том числе и нижним, большой лифчик, висевший на спинке вместе с шубой, и подошел к пианино. Стула рядом не оказалось и я сыграл “чижика-пыжика” стоя, размышляя над тем, где она и как намерена выражать “безграничную признательность”. Свободных от барахла и мебели мест оставалось только три: под столом, за диваном и под пианино. Кухню, ванную и туалет, как варианты, пришлось отбросить: по интерьеру гостиной легко можно было догадаться, что туда мы вдвоем не протиснемся. И тут меня осенило: “Да она вовсе и не собиралась предлагать себя в качестве компенсации за кусок хлеба…” Но эту мысль я не успел додумать. У меня за спиной раздался ее голосок:

— Хотите, я сыграю для вас Шопена?

— А как же трапеза? — спросил я, убедившись, что догадка оказалась верной: “Ей не дают играть на концертах, и она решила устроить его для меня одного в ночной тишине”.

— Трапеза подождет, — отрезала она, подошла к инструменту и, отстранив меня, почти грубо, склонилась над ним и заиграла какую-то вещицу довольно умело и бойко. Я попытался спастись и сделал это как можно более деликатней:

— Я ненавижу слушать стоя, но ищу и не нахожу свободного стула…

— Вы не туда смотрите, — не переставая играть, — убежденно сказала она и еще ниже склонилась над клавишами.

Действительно, полностью уверовав в свою проницательность, я не заметил идеально прямой складки, образованной халатиком, пролегавшей между огромными ягодицами.

Неприглядная обстановка, алкоголизм, неумеренное курение и недоедание не могли не отразиться на моих специфических способностях, однако я все же почувствовал несколько забытое волнение в груди и что-то, отдаленно напоминающее страсть.

А она, не видя моих сомнений и неуверенности, продолжала самозабвенно играть, не обращая внимания на ночное время и

не подозревая, что музыка мешает мне сосредоточиться.

Мою инфантильность она приняла за нерешительность и решила действовать сама, еще раз доказав мне силу характера и целеустремленность.

Не снижая темпа и продолжая наяривать левой рукой, правой она ловко откинула халатик. Зрелище, открывшееся мне, повергло меня в священный ужас: то, что я увидел, было отнюдь не мещанской попочкой и даже не простонародной жопой… “ТО” оказалось божественным седалищем цвета слоновой кости, разведенным на две половины, каждая размером

с баскетбольный мяч. Приглашая к столь обильной трапезе, она слегка даже расставила ноги.

На мое “либидо” эта гора свежего мяса никакого эффекта не произвела, ему необходимо было время, чтобы осмыслить происходящее и опомниться от потрясения.

По-видимому, игра не мешала моей соседке думать одновременно о разном. Ничуть не заботясь о плавности перехода, она перескочила на другую мелодию и

с цирковой проворностью, помогая себе то плечами, то правой, то левой рукой, не переставая играть, сбросила с себя халатик. Она была так увлечена игрой, что я подумал: “Видать, халатик мешает развернуться артистке в полную силу”. Мне стало казаться, что она забыла обо мне, перелетев из комнаты в мир музыки, гармонии

и чего-то еще, мне неведомого. Руки ее, как живые, иначе не скажешь, то сходились на середине инструмента, то разбегались

в разные стороны, пальцы, словно ошалев, носились по клавишам с поразительной быстротой, разбуженные ото сна, одухотворенные груди раскачивались в такт и подрагивали, словно танцуя медленный вальс.

Я понял, что настало время ретироваться, но вдруг услышал ее резкий голос: “Где вы там? Не могу же я играть для вас всю ночь!” Я подошел к ней, прижался, обнял

и, ощутив под пальцами мягкую податливую плоть, воспрял духом. Дабы закрепить успех, я дотянулся до ее грудей, свисавших почти до клавиш, но услышав: “Когда же, черт возьми, вы снимете штаны?” — убрал их и подчинился приказу...

Все остальное происходило, как у всех на нашей бренной земле, с той лишь разницей, что, слыша, я не слушал музыку, а она, забыв про меня, барабанила по клавишам до тех пор, пока, видимо, не почувствовала случайно, что меня рядом нет…

— Вы действительно играли Шопена? — спросил я, когда она набросила на себя халатик и направилась к шпротам.

— Вы не музыкант, и вам простительно не знать.

За хлебом она больше не приходила,

но соли и перца у нее по-прежнему не бывает…