Мои женщины. Июль. 1962. Дед Календарь. Серия: Женщина заставила парня лизать

Мои женщины. Июль. 1962. Дед Календарь.

Александр Сергеевич Суворов (Александр Суворый)

Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.

Иллюстрации из открытой сети Интернет.

В начале июля 1962 года мы дружной мужской компанией состоящей из дяди Максима, моего папы, старшего брата и меня ещё несколько раз участвовали в общем колхозном сенокосе. Только теперь все мужики, бабы, парни и девчата не так героически, как в первый раз, косили траву, ворошили сено и накладывали стога душистого сена. Оказывается, в первый раз это был праздник «почина» (начала) сенокоса или «сенозарника».

Сенозарник – так в старину называли русские люди июльскую пору, когда в ранние зори крестьяне начинали косить луга и поля. Дядя Максим очень просто пояснил нам это чудное название июля: «На травах роса – легче ходит коса».

Дядя Максим и тётя Маруся часто в своей речи говорили присказки и прибаутки, пословицы и поговорки, к месту пели или наговаривали куплеты частушек. Почему-то с этого лета я вдруг стал прислушиваться к этим весёлым, озорным, умным, верным, точным, ритмичным и часто рифмованным выражениям. Мне они показались вдруг волшебными, магическими, пробуждающими что-то знакомое, что-то явно близкое и родное, но почему-то забытое.

Не только я один ощущал близость этим поговоркам и пословицам. Отец тоже часто вторил дяде Максиму и тёте Марусе, словно он тоже их давным-давно знал, забыл, но при малейшем напоминании вспоминал и с радостью вставлял в свою речь.

За обедом и ужином взрослые с удовольствием вспоминали старое, стародавнее, то, что «завещали нам предки»…

Мне жутко интересно было слушать эти разговоры и воспоминания. Я с азартом требовал от взрослых продолжения воспоминаний, жадно слушал, впитывал, повторял про себя услышанное, пытался запомнить эти чудесные рифмованные выражения.

- В старину июль ещё называли «стеностав», - неторопливо попыхивая ароматным табаком махорки, говорил дядя Максим и пояснял, - В это время сгребают и складывают сено в стога.

- А я помню, как мой отец называл июль «жарник», потому что это был самое знойное время года, - вторил дяде Максиму мой отец.

- А моя мама, - встревала в разговор тётя Маруся, - называла июль «грозовик» или «грозник». В эту пору бывают самые сильные грозы с молниями. Она говорила: «Июль – грозник, молнии мечет, дубы калечит».

- Да, - мечтательно и растроганно начинал рассказывать мой папа. – В июле самая найкрайшая из всех деревьев – липа. Она цветёт, благоухает, даёт липкий медовый сок. Недаром мой отец, ваш дед, сынки, называл июль и мёд одним словом – липец. Он говорил: «От лип июль душист» и «Июльское приволье – для пчёл раздолье». Ох, какой же мёд я пробовал в детстве!

Отец замотал головой, навевая и одновременно отгоняя сладко-грустные воспоминания. Все помолчали, а тётя Маруся, не прекращая своих хлопот по дому, перевела разговор в деловое русло.

- Вы особо-то не расслабляйтесь, - сказала она. – Июль – макушка лета. Если июнь с косой по лугам прошёл, то июль с серпом по хлебам побежал. Не успеешь отмахаться косой, как пора готовить озимые хлеба к уборке. Мама говорила мне: «Макушка лета устали не знает, всё прибирает», а бабушка, царство ей небесное, вторила маме: «Плясала б баба, да макушка лета настала, запарка напала».

- Если июль макушка лета, то декабрь – шапка зимы, - авторитетно заявил дядя Максим и выпустил клуб сизого дыма в форточку. – В июле солнце поворачивает на зиму, а лето – на жару. Чем жарче в июле, тем морознее в декабре.

- Если в январе частые снегопады и метели, то в июле будут частые дожди, - заявил мой отец и косо взглянул на дядю Максима. Тот еле заметно кивнул.

Отец приободрился и снова изрёк прогноз из глубин своей детской памяти: «В июле жарко, а расставаться с ним жалко, в июле душно, а расставаться с ним скушно».

- Я помню, - продолжал вспоминать папа, - как на поле бабы пели-причитали: «Июль, не дай солнышку припечь колос» и ещё – «В июле колосок, а в августе – колобок».

- Это точно, - поддержал папу дядя Максим. – В июле на дворе пусто, да на поле густо. Мужику в июле только крутись: пора серпы зубрить, к жатве готовиться. Жатва – время дорогое, никому тут нет покоя.

- Тут ведь какая примета есть, - разошёлся на долгую по его меркам речь дядя Максим. – В цвету трава – косить пора. В июле тучи по ветру идут, а в августе – против.

- Это ты к чему про тучи и ветер? – спросила ревниво тётя Маруся. – Ты ври, ври, да не заговаривайся.

- Это я так, к слову, - смущённо поперхнулся словом дядя Максим. – Все знают, что по части острого словца нет тебе первенца…

Тётя Маруся победно вскинула брови, одарила всех задорным взглядом и вдруг запела тонким бабьим голосом:

Рой, гуди,

В поля иди!

С полей иди

Медок неси!

Дядя Максим, сидя на лавке, вдруг подбоченился и приятным баритоном с прокуренной хрипотцой подхватил:

Яры пчёлки гудут,

В поле идут,

С поля идут –

Медок домой несут.

Потом они оба слаженно запели:

Пчёлушки

Серые, малые,

Крылышки алые,

Носики вострые,

Сами пёстрые.

В поле идут –

Гудут, гудут.

С поля идут –

Медок несут!

Тётя Маруся приблизилась к дяде Максиму, тот встал и подошёл к ней и оба они вновь дружно запели помолодевшими голосами, как малые дети:

Пчёлки яровые, крылья золотые,

Что вы сидите, на полёт не летите?

Аль вас солнышко печёт?

Аль вас дождичком сечёт?

Летите за горы высокие,

За леса зелёные.

Летите в поля широкие,

Собирайте нам медок,

Детям малым в пирожок.

После этого тётя Маруся сделал неожиданное движение в сторону, а дядя Максим вдруг ловко обхватил её неохватные бока, крепко прижал её к себе и быстрым встречным движением торса прижался к ней, как будто ужалил.

Все захохотали. Смеялся и я, не совсем понимая, что в этом смешного…

Тётя Маруся густо покраснела, отпрянула от горделивого дяди Максима и ринулась в сени. Там загрохотали пустые вёдра, зазвенела упавшая со стены коса, глухо стукнула крышка домашнего погреба. Папа и дядя Максим многозначительно переглянулись, а мы с братом по инерции ещё продолжая глупо хихикать, ждали продолжения этого неожиданного концерта художественной самодеятельности.

- Так мы играли в детстве «в пчелу», - пояснил нам дядя Максим. – Это обыкновенные догонялки, только пойманному мальчишке надо было пожужжать в ухо, а девчонку поймать, обнять и «ужалить» её своей писькой куда-нибудь в бок, в спину или, если повезёт, прямо в передок.

Отец весело и укоризненно взглянул на дядю Максима и азартно стал рассказывать в какие игры играли они в детстве

- Мы часто играли «в коршуна». Становились в круг и девочки пели:

Коршун, коршун, колесом,

Твои дети за селом.

Пить, есть просят,

Работать не могут.

Я их покормила,

Я их напоила,

Спать уложила,

Рогожкой накрыла.

В середине круга на земле сидит «коршун» и копает в земле ямку. Все по очереди его спрашивают:

- Коршун, коршун, что делаешь?

- Ямочку рою, - отвечает «коршун».

- Зачем тебе ямочка?

- Копеечку ищу.

- Зачем тебе копеечка?

- Иголочку да ниточку купить.

- Зачем тебе иголочка да ниточка?

- Мешочек шить.

- Зачем тебе мешочек?

- Камешки класть.

- Зачем тебе камешки?

- В твоих деток кидать-швырять.

- Чем мои детки тебе помешали?

- Лежать и спать не давали!

- С этими словами «коршун» вдруг вскакивал и пытался поймать разбегающихся в испуге детей. Пойманного «коршун» вёл к своей ямке-гнезду и тот сам становился «коршуном».

Я слушал с открытым ртом, ушами и глазами, пытаясь запомнить всё увиденное, услышанное и пережитое, но не совсем понимал, в чём суть этой игры и этих слов, вопросов и ответов.

- А мы ещё играли «в Бабу Ягу» и «в смолу», - мечтательно и негромко вдруг произнёс дядя Максим и они с отцом грустно замолчали.

Тут вновь отворилась дверь в сени и в горницу вошла-вплыла наша любимая тётя Маруся. Она вошла как-то иначе, чем всегда, плавно и ритмично пританцовывая. При этом тётя Маруся запела вполголоса какую-то грустную и в то же время весёлую песню:

Пчёлочка златая,

Что же ты жужжишь?

Около летаешь –

Прочь ты не летишь.

Али ты не любишь

Дролечку свою?

У твой у дролечки

Русая коса,

Голубая лента

Ниже пояса.

Чёрные брови,

Карие глаза;

Розовые, полные

Щёщечки её,

Мягкие, пуховые

Грудочки её,

Сладкие, медовые

Губочки её!

Навстречу ей медленно и торжественно поднялся дядя Максим, который вдруг стал молодцевато стройным, высоким в росте, значительным. Он плавно и в нужный момент подхватил песню тёти Маруси:

Я к губам любимой

Прильну, не оторвусь,

Целовать их буду,

Прилипну и помру!

На это тётя Маруся весело ответила дяде Максиму:

Врёшь, врёшь - не прильнёшь!

Врёшь, врёшь – не помрёшь!

Тут неожиданно вскочил с лавки мой отец, пустился вокруг дяди Максима и тёти Маруси в пляс и тоже стал петь-выкрикивать:

Жаль-жаль, жалко мне,

Врёшь, что не помрёшь!

Жаль-жаль, жалко мне –

Что ты не помрёшь!

Тут все наши взрослые вдруг загрустили, застеснялись, засуетились и стали собираться кто куда по своим делам, а тётя Маруся вернулась к печке и начала готовиться к ужину.

Концерт закончился на грустной ноте…

Я звенел от восторга. Мне хотелось продолжения этого неожиданного «концерта». Я стал приставать к тёте Марусе с просьбой ещё что-нибудь рассказать и показать, пропеть и сплясать, но тётя Маруся неожиданного строго приказала мне «не путаться под ногами» и «идти себе по добру по здорову куда глаза глядят».

Потом она немного успокоилась и задумчива сказала: «Если тебе так интересна старина, то тебе надо идти к деду «Календарю», что живёт на пригорке у пасеки. Только учти – он колдун».

Последние слова тётя Маруся произнесла почти шёпотом и совсем-совсем серьёзно, без малейшей улыбочки или смешинки в голосе. Я невольно насторожился и даже чуть-чуть похолодел внутри…

Отец, дядя Максим и мой брат были заняты ремонтом нашей телеги во дворе и даже не стали отвлекаться на мой вопрос о деде «Календаре». Они шикнули на меня и послали за кольями к деду Аркадию. Вот кто мне мог помочь узнать всё о колдуне деде «Календаре»!

Дед Аркадий был занят. Он сидел на топчане возле своего верстака и отдыхал. Его огромная самокрутка «козья ножка» источала тонкие клубы ароматного сизого махорочного дыма и отгоняла надоедливых комаров. Комары тучей роились вокруг деда Аркадия и норовили прорваться к нему сквозь клубы едкого дыма.

- Никакой он не колдун, а мошенник, - вдруг неожиданно горячо ответил мне дед Аркадий. – Он беляк, то есть белогвардеец. Он приблудился к нашей деревне ещё в Гражданскую войну. Жалко его не разоблачили в тридцать седьмом. Он вражиной был, вражиной и остался.

- Этот дед «Календарь» никогда не работал и отказывался работать в колхозе, - продолжил свой рассказ дед Аркадий. – Он, видите ли, православный верующий и вера ему не позволяет работать в колхозе. Он действительно знает все святые праздники. У него в его календаре все дни только праздничные, которые запрещают ему работать, потому что для него это грех. Он сам не работает и другим не даёт. Особенно бабам. Те от него без ума…

Дед Аркадий помрачнел, вновь запыхал свой «козьей ножкой» и сам окутался клубами дыма, как тот колдун.

- За что ты его так не любишь? – спросил я деда Аркадия.

- Больно грамотный и умный, - ответил дед Аркадий. – Всё у него по писанному, всё по православному, всё по полочкам. Ни с какого боку его не возьмёшь. Сам не работает, а живёт, как барин. Ничего не делает, а всё у него есть. Ни с кем не общается, а все к нему тянутся как к магниту. Не женат, а все бабы от него завораживаются, как кобылы от молодого жеребца. Ему больше лет, чем мне, а он выглядит моложе меня лет на двадцать. Я тружусь сызмальства, вон руки-крюки какие, а он вечно ходит руки в брюки. Меня судьба-война била-калечила, мяла-изувечила, а его судьба-война не коснулась, мягко ему улыбнулась. Не наш он, не деревенский, не городской и не советский. Он не такой как все, понял?

Я мало чего понял из этой сердитой тирады обиженного деда Аркадия и жгуче заинтересовался этим загадочным дедом «Календарём»…

Деревенские пацаны и девчата сначала осторожно, недоверчиво, а потом всё жарче и жарче рассказали мне истории-небылицы о колдуне деде «Календаре».

- Он действительно колдун и оборотень! – жарко рассказывал на вечерних посиделках главарь деревенских пацанов Костя Зубов («Зуб»).

- Мне отец рассказывал, как однажды вечером после заседания колхозного правления он шёл домой и повстречал на улице деда «Календаря». Тот молча, торжественно и медленно шёл-шествовал посередине улицы, ни на кого не глядя и не оборачиваясь. Отец поздоровался с дедом «Календарём», но тот как будто его не заметил. Они разминулись, но тут за спиной отец услышал, как дико взвизгнула испуганная свинья, которая в темноте лежала в грязи на улице. Видимо дед «Календарь» в темноте не заметил и наступил на неё.

- Отец обернулся назад, - продолжал уже шепотом рассказывать Костя, - и увидел, как вскинул в испуге руки и отшатнулся от свиньи дед «Календарь». Он вдруг что-то гневно крикнул на каком-то непонятном языке какие-то слова, взмахнул руками, и бегущая и визжащая свинья вдруг превратилась в катящееся тележное колесо. Колесо ещё несколько метров катилось, потом завалилось на бок, покачалось и затихло.

- Что было потом? – после некоторой паузы нетерпеливо спросили Костю.

- Что потом? – авторитетно и сдержанно ответил Костя. – Отец ноги в руки, гузку поджал, рот зарыл и что есть духу побежал прочь домой. Дома он сам слазил в погреб, достал четверть самогону и почти всю её один вылакал. Ни мать, ни бабка, ни я с сёстрами не смогли его остановить. Он только пил, молча пучил глаза в темноту и всё твердил про себя: «Она же живая была. Она же живая была»…

- А мне мама рассказывала, - сказала одна из девчонок, - что дед «Календарь» людей лечит, боль заговаривает, беду отводит.

- Как отводит, так и навести может, - авторитетно сказал кто-то из темноты. – Это дело как палка, о двух концах.

Я сначала робко, а потом, подбодренный молчаливым всеобщим вниманием, рассказал кое-что, из того, что рассказал мне дед Аркадий, опустив обвинения деда «Календаря» в мошенничестве и во враждебности к деревенским людям и Советской власти.

- Я тоже слышал, что дед «Календарь» бывший беляк-белогвардеец, ихний генерал, - заявил один из пацанов.

- Не генерал, а полковник Белой гвардии, - снова авторитетно заявил Костя Зуб. – Моя мать ходила к нему за мёдом и видела у него на стене на ковре белогвардейскую шашку, какие-то ордена-кресты и фотографию в рамке, где дед «Календарь» сидит в кресле, а рядом с ним какая-то дама в шикарном платье и двое детей: мальчик и девочка.

- Так почему же его не арестовали и не расстреляли, если он враг народа? – спросил кто-то из темноты.

Все молча и испуганно переглянулись и стали собираться по домам. Я ещё больше захотел увидеть таинственного деда «Календаря»…

На следующее утро, во время завтрака, дверь в нашу горницу неожиданно тихо без стука и скрипа отворилась и за порогом в сенцах мы все увидели седого пожилого человека с большой окладистой бородой. Он был одет в белые холщёвые штаны и простую рубаху с длинными полами. Вместо ремешка он был подпоясан простой самокрутной верёвкой с узлами на концах. На ногах у него были округлые плетёные лапти, точно такие же, какие делал наш дед Аркадий.

Неожиданный гость молча смотрел на нас своими маленькими глазками из под седых мохнатых бровей и наблюдал за нашей реакцией.

Первым очнулся дядя Максим. Он привстал за столом, сделал приглашающий жест рукой и пригласил гостя войти.

Гость спокойно, чинно и медленно склонил голову в дверях и вступил в горницу. Здесь он снова остановился, внимательно оглядел всё вокруг, нашел глазами божницу тёти Маруси, чему-то мимолётно усмехнулся, широко осенил себя крестным знамением и снова молча воззрился на нас на всех.

- Присаживайтесь к столу, батюшко, - сказала оробевшая тётя Маруся. Она живо поставила на стол новую миску, осторожно выложила в неё большую ложку гречневой каши и щедро плеснула свежего молока. Мы с братом в это время немного посторонились, давая место на лавке гостю.

Гость мягко и неожиданно гибко сел за стол и стал чинно есть кашу. Продолжили завтрак и мы…

Гость ел кашу не так как мы. Он брал деревянной ложкой небольшую порцию каши и нес её к своему рту, совершенно не сгибаясь и не наклоняясь к миске. Он сидел прямо, чинно и … благородно.

Почему мне пришло на ум это сравнение и я уже не мог от него отказаться, потому что от этого странного гостя веяло каким-то благородством. С замиранием в сердце и животе я уже догадался, что это и есть тот самый легендарный колдун – дед «Календарь»…

Всё кушали молча. Тётя Маруся терпеливо стояла в сторонке и тоже молчала. Наконец гость доел последние крупинки гречневой каши и молча кивком поблагодарил тётю Марусю. Она же ответила ему настоящим поклоном…

- Вы Сергей сын Иванов? - неожиданно густым и приятным голосом спросил моего отца гость.

- Я, - коротко ответил мой папа, и я не заметил даже робости в его голосе. Мой папа спокойно, достойно и сдержанно ответил необычному гостю.

Гость тоже почувствовал уверенность в голосе моего папы и теперь уже не чинным барственным голосом, а обычным голосом пожилого человека обратился к моему папе с просьбой.

- Помогите мне, пожалуйста, провести провода для радио к моему дому, – попросил гость. – С годами я стал хуже слышать и мне с трудом удаётся слышать радио из колхозного громкоговорителя. Тем более, что передачи передают нерегулярно и всё больше светскую музыку. Мне хочется слушать свежие новости и серьёзные передачи из Москвы.

- Нет вопросов, - сказал мой отец, - кроме одного: есть ли провода и радиоприёмник.

- Всё есть, - почему-то немного суетливо и живот ответил гость. - А когда вы сможете приступить к работам?

- Да хоть сейчас, - ответил мой отец. – Только, если позволите, со мной будут мои помощники – мои сыновья.

Дед «Календарь» молча пожевал губами, коротко взглянул поочерёдно на моего брата и на меня и также молча кивнул седой головой. После этого он обменялся с молчащим всё время визита дядей Максимом короткими острыми взглядами, решительно встал и направился к дверям. Тётя Маруся засеменила было вслед гостю, но услышав негромкий кашель дяди Максима, остановилась в дверях и только проводила гостя долгим взглядом.

Мой отец и дядя Максим о чём-то пошептались, потом отец взял свой маленький рабочий чемоданчик с необходимым инструментом, приглашающе кивнул нам и вышел на улицу. Мой брат не очень-то хотел идти с нами и заявил об этом папе на улице. Папа коротко приказал нам следовать за ним. Мы пошли по деревенской улице к далёкому домику деда «Календаря», который стоял на окраине деревни на пригорке возле громадной берёзы, окружённый пасекой с десятками ульев.

Эти ульи и роящиеся в них пчёлы были самыми верными и грозными стражами дома деда «Календаря». Никто безнаказанно не мог проникнуть на территорию пасеки и в дом деда «Календаря». Пчёлы дружно и безжалостно атаковали смельчаков, жалили их, превращали в страшных уродов с оплывшими перекошенными лицами.

Странно, но пчёлы совершенно не трогали самого дела «Календаря» и его редких гостей. К нему иногда приходили монашки из далёкого Одоевского женского монастыря. Они приходили к деду «Календарю» по церковным праздникам, пели какие-то песни в его избе, ходили вокруг избы и между ульями с пчёлами, кланялись на все четыре стороны и снова уходили в свой далёкий монастырь.

Наш путь вёл к этому загадочному дому деда-колдуна. Самого нашего странного гостя уже не было видно. Видимо он уже дошёл-добежал до своего дома и готовился нас встретить.

Действительно дед «Календарь» встретил нас у своей калитки. Он распахнул её и пропустил нас к себе во двор. Вокруг летали, сновали и гудели пчёлы. Их было так много, что я невольно заробел, остановился и не мог сдвинуться с места. Мне казалось, что все эти жужжащие пчёлы немедленно бросятся на меня и будут меня больно жалить.

Отец и мой старший брат тоже стояли на месте и не двигались.

Дед «Календарь» чуть-чуть усмехнулся, сделал нам приглашающий жест рукой и сказал, чтобы мы «не боялись пчёл, не потели потом страха и не обращали на них никакого внимания, тогда они нас не тронут». При этом он сделал ласковый жест и взмах рукой по отношению к пчёлам и, как ни странно, но их жужжание стихло и их стало гораздо меньше.

Дед «Календарь» указал нам с братом рукой на место за столом, который стоял во дворе его дома. На столе стаяла крынка с холодным молоком, деревянная миска с мёдом и сотами, плетёное из лозы блюдо с ломтями ноздреватого белого хлеба и три глиняных кружки. Мы с братом послушно сели на лавки за стол и несмело взяли по куску хлеба.

Дед «Календарь», не обращая внимания на ползающих по его рукам, щекам, голове и плечам пчёл, налил нам всем молоко в кружки и предложил отведать «божественного мёда». Отец, подавая нам пример, осторожно краешком макнул хлеб в мёд, откусил небольшой кусочек и запил маленьким глотком молока из кружки. Мы с братом последовали его примеру…

Ничего более вкусного я не ел до этого дня и этого момента! Хлеб был мягким и душистым до такой степени, что я задохнулся его духом. Мёд был таким пахучим, сладким и вкусным, что я зримо ощутил его цветочную природу. Молоко было таким холодным, насыщенным и густым, что мне оно показалось нечто средним между сливками и сметаной.

Отец с аппетитом полностью съел большой ломоть хлеба, выпил до дна всё молоко и только после этого, поблагодарив деда «Календаря» «за хлеб, за соль и за ласку», встал и пошёл вместе с ним в его дом. Мы же с братом с удвоенной энергией принялись есть вкуснейший хлеб, мёд и пить чудесное чистое молоко. Пчёлы нас не трогали…

Через некоторое время из дома вышли мой отец и дед «Календарь». Теперь мой папа шёл чинно и размеренно, а дед «Календарь» семенил за ним, вокруг него, то опережая, то отставая. Папа нёс какую-то странную катушку с ручкой, на которой был намотан большой моток чёрного жёсткого провода.

Сопровождаемый дедом и нами, наш отец пошёл от дома к ближайшему столбу, стоящему за пределами двора, потом к другому, к третьему и четвёртому и так до того столба, на котором оканчивались провода колхозной радиотрансляционной сети. Здесь он положил катушку с проводом на землю и велел нам подать конец провода к нему на столб.

Отец подпрыгнул, обхватил столб ногами и руками, ловко и быстро полез по столбу на самый верх. На столбе были не только провода для радио, но и электрические провода. Крепко обхватив столб ногами, папа сказал нам, чтобы мы привязали конец провода к длинной жерди, взятой из сарая деда Аркадия и подали ему. Мы с братом, гордясь тем, что участвуем в таком «богоугодном деле», как выразился дед «Календарь», выполнили папину просьбу.

Отец закрепил провод на столбе, потом оголил концы ответвлений и подсоединил провода. Он даже смог достать из-за пазухи чёрную изоленту и заизолировать места соединений. Только после этого он медленно, обдирая кожу на руках и ногах слез со столба и около получаса сидел на земле, отдуваясь и отдыхая. Всё это время дед «Календарь» с сочувствием, охами и вздохами, каким-то «божественным бормотанием» следил за происходящим, но никак не участвовал в нашей работе.

Затем мы все дружно прошли весь путь обратно, по пути взбираясь на столбы, натягивая провод и закрепляя его на столбах. Так мы дотянули провода до самого дома деда «Календаря». Тут возникла некоторая трудность. Нужно было как-то пропихнуть провода в дом через толщу бревенчатых стен. Можно было сделать это через окно, но папа, извиняясь за выражение, назвал это «халтурой».

Было решено сверлить стену сверлом, но такого большого сверла в папином наборе инструментов не нашлось. Тогда дед «Календарь» совсем по-деревенски крякнув от досады, пошёл домой и вынес какой-то большой плоский деревянный ящик-футляр с красивой металлической ручкой. Он раскрыл этот футляр и в нём оказались удивительной красоты изящные столярные инструменты. Здесь в специальных углублениях, покрытых бархатной бардовой тканью,   лежали стамески, долота, киянка, рубанок, молоток, отвертки, клещи и большой коловорот с набором различных свёрл.

Глаза отца загорелись таким светом и огнём, что мне стало совершенно ясно – перед нами настоящее сокровище…

Дед «Календарь» нахмурился и стал подозрительно нас по очереди всех оглядывать. Мой папа погасил огонь в глазах, буднично, но осторожно взял коловорот и одно из подходящих свёрл. Он ловко закрепил сверло в головке коловорота и неожиданно быстро просверлил в нужном месте нужное отверстие. После этого папа вынул из кармана свой носовой платок и им вытер чисто-начисто сверло и коловорот. Только после этого он положил всё на место.

Дед «Календарь» ревниво проверил все инструменты в ящике-футляре и молча унёс его в дом. Только теперь папа перевёл дух и заговорщицки шепнул с восхищением: «Это настоящие немецкие инструменты фирмы Зингера. Я такие видел только однажды в немецкой усадьбе в Венгрии во время войны».

Тут же появился дед «Календарь». Он молча пригласил папу и нас к себе в дом. Мы дружно вздохнули и вошли…

Горница деда «Календаря» практически ничем не отличалась от горницы избы дяди Максима и тёти Маруси. Тот же дощатый стол, лавки по стенам и у стола, окна-оконца, занавески на окнах, небольшая русская печь, лежанка на печи, домотканые дорожки на полу, деревенская утварь. Только в углу божница была не простой полкой, а целым алтарём.

Алтарь был из двух створок и центральной части, в которых были вставлены разные иконы. Перед алтарём висела не одна, а целых три лампады. Перед алтарём на полу стояли на витых ножках деревянные столики, на которых были места для установки свечей. Несколько свечей и лампадки горели маленькими яркими бездымными огоньками. Они освещали лики на иконах, которые проступали из сплошной черноты, как живые.

Я старался не смотреть на лики икон, но папа вдруг остановился в дверях, трижды поклонился алтарю и осенил себя крестным знамением. Под строгим взглядом деда «Календаря» он косо взглянул на нас и мы с братом тоже осенили себя крестным знамением.

Я и раньше украдкой играючи крестился, с любопытством и ужасом ожидая какого-то чудесного знамения, но тогда ничего не происходило. Никаких необычных ощущений или явлений.

Теперь я ощутил что-то другое. Что-то робкое, лёгкое, как дуновение прохладного ветерка коснулось моего лба там, куда я прикоснулся своими перстами. То же самое я ощутил на плечах и на животе, куда я  только чуть-чуть прикоснулся собранными в щепоть пальцами. Это ознобное ощущение было лёгким, почти незаметным и не отвлекло меня от жгучего любопытства, с которым я украдкой осматривал горницу. Я увидел в ней всё сразу, мгновенно, как сфотографировал…

Из всего того, что было в горнице, я запомнил только алтарь-иконостас и большой книжный шкаф со стеклянными дверцами. Одно стекло было разбито. На полках шкафа были книги. Их было много, как в библиотеке и они были все старинными. Это было видно по их большим размерам, корешкам и шрифту. Среди книг, я это понял сразу, были большие книги-атласы, возможно с картами или картинами-иллюстрациями.

Книги в шкафу сразу приковали моё внимание. Это заметил дед «Календарь»…

Дед «Календарь» и наш папа тихо посовещались возле книжного шкафа, и отец стал вынимать из дверцы шкафа остатки разбитого стекла. Дед «Календарь» вновь открыл свой чудесный ящик-футляр и подал нашему папе стеклорез. Папа, уже не сдерживаясь, выразил своё восхищение этим инструментом и показал нам его рабочий орган. Из плоской металлической плашки стеклореза выступал какой-то прозрачный гранёный камень.

Дед «Календарь» подал заранее заготовленное стекло. Папа положил лист стекла на стол, отмерил деревянной складной линейкой нужный размер и легко со звонким тонким треском-писком, похожим на комариный писк, отрезал нужную часть. Затем он также быстро и ловко вставил стекло в дверцу шкафа, поставил на место прижимные планки и также тщательно вытер платочком и отдал хозяину стеклорез и стамеску, которой забивал гвоздики.

После этого наступила торжественная минута. На подоконнике рядом с алтарём-иконостасом стоял обычный радиоприёмник «Родина», точно такой же, какой был у нас дома и у дяди Максима и тёти Маруси. Тётя Маруся включала радио всегда, когда в доме не было мужчин. Она слушала радио в пол-уха всё время, не выключая. Поэтому тётя Маруся была постоянно в курсе всех новостей, но не знала ничего достоверно и полностью. Для неё радио было источником слухов и пересудов.

Наш папа победно взглянул на нас, подключил провода к радиоприёмнику и включил радио. Из громкоговорителя, скрытого за матерчатой сеткой, неожиданно громко, чисто и без всяких треском донеслась громкая весёлая музыка оркестра. Все вздрогнули, выпрямились и радостно стали переглядываться друг с другом.

Дед «Календарь» смотрел и дивился на звучащее у него в доме радио, как на чудо. Он не скрывал своей радости и довольства, ходил по горнице и прислушивался к музыке из радиоприёмника из разных углов. Всё его удовлетворяло и радовало. Нам тоже было радостно, что мы сумели помочь папе и старому человеку, однако дело было сделано и пора было уходить.

Вслед за папой мы вышли во двор. Дед «Календарь» снова семенил вслед за нами. Было видно, что он что-то недоговаривает. Он как-то стеснительно спросил папу, чем он может нас отблагодарить. Папа немного помолчал и неожиданно попросил деда «Календаря» сказать, какая судьба ожидает сыновей…

Дед «Календарь» мгновенно преобразился. Музыка продолжала громко звучать в его избе, однако во дворе повисла какая-то тишина. Всё замерло. Даже пчёлы прекратили своё мельтешение вокруг и жужжание. Мне показалось, что даже время немного остановилось.

Дед «Календарь» степенно подошёл к столу во дворе, сел на лавку и предложил нам сесть рядом.

Он внимательно и молча ещё раз по-иному оглядел нас всех, заглянул всем в глаза и как-то грустно отвернулся от нас.

- Вы действительно хотите знать, что ожидает ваших сыновей, уважаемый Сергей Иванович, - спросил густым серьёзным басом вдруг постаревший дед. – Что вы хотите знать конкретно? Что сними случиться? Когда и на ком они женятся? Какова будет их жизнь? Что конкретно?

Папа немного помолчал и ответил: «Какими они будут и какова их ждёт судьба? ».

- Ваш старший сын, Сергей Иванович, - начал дед «Календарь» и положил ладонь на голову моего брата, которую тот немедленно сбросил бодливым движением головы, - будет человеком с норовом. Он во всём и всегда будет пытаться вести себя и жить по своему, так как ему хочется. Он хочет и будет героем, но не всегда его геройские поступки будут разумными. Его ждёт судьба вечно неудовлетворённого человека.

- Ваш младший сын, - продолжил дед «Календарь» и тоже положил свою тёплую и мягкую ладонь на мою стриженую голову, - будет человеком любознательным и пытливым, самостоятельным и целеустремлённым, но человеком не от мира сего. Мирские дела и заботы обойдут его стороной и не станут основой его жизни и судьбы. Он посвятит свою жизнь изучению окружающего мира, поиску божественной правды и истины, которых он никогда не найдёт, потому что они недосягаемы человеком. Ему откроются многие знания, он будет ведать о многом и он будет вполне счастлив, но это не составит счастья окружающих его близких людей.

- Жизнь и судьба ваших детей и вас самих, уважаемый Сергей Иванович, - продолжал задумчиво дед «Календарь», - будет наполнена многими приключениями и событиями. С этими испытаниями вам предстоит столкнуться и справиться с присущими вам стойкостью, терпением, выдержкой и умением. Жизнь, как известно, борьба и этим она интересна. Никогда не жалейте о прожитом, но стремитесь прожить свою жизнь как можно более богаче не только в материальном плане, но прежде всего в духовном общении. Будьте такими, какие вы есть – добрыми, отзывчивыми и достойными людьми, любите вашу маму, очень сильную, добрую и мудрую женщину, друг друга и судьба и Бог вас не обидят.

После этих слов мы коротко попрощались, опять услышали слова благодарности, благословения и пошли домой. Каждый из нас по своему переживал судьбоносные слова легендарного деда «Календаря».

Было видно, что папа был очень доволен прожитым днём и настоящим приключением. Он шёл свободно, гордо и раскованно.

Мой брат был чем-то недоволен и упрямо вертел головой так, будто отмахивался от чего-то назойливого.

Я был в недоумении. Я ждал чудес, волшебства, знамений и колдовства, а на деле оказалось, что мы сами выступили в роли волшебников, проведших в дом старого человека обычное современно радио. Он слушал его, как ребёнок!

Я почти забыл все слова, сказанные дедом «Календарём» в мой адрес и поэтому почти ничего не мог рассказать ни тёте Марусе, ни дяде Максиму, ни даже упрямому деду Аркадию, который пришёл к нам в горницу, чтобы послушать о нашем визите к этой «белогвардейской вражине».

По молчаливому согласию мы ни словом не обмолвились о том, какие у деда «Календаря» чудесные немецкие инструменты, какой стеклорез с алмазом и какой книжный шкаф, но вот про алтарь-иконостас со старинными почерневшими иконами - рассказали.

Эти известия никого не удивили. У многих в деревне были старинные иконы. Но ни у кого не было таких книг, какие были у деда «Календаря»…

Только поздно вечером, укладываясь в пахучую глубину пуховой подушки, я вспомнил главный вопрос, который я не успел задать и на который так и не получил ответа во время дневного визита: «Почему вас называют дедом «Календарём»?