Наваждение

Она была готова уже идти, когда торопившаяся мать вынырнула из-за хаты.

- На вот, возьми, доченька. На всякий случай, - мама всунула ей в руку узелок с приготовленной едой.

- Ну что вы, ну не надо, мам.

- Бери, бери дочка, а то я знаю… у этих господ снега зимой не выпросишь.

- Мам, ну не беспокойтесь вы. Я-то при кухне буду, что-нибудь всегда перехвачу.

- Перехвачу, не перехвачу. Слушай, когда старшие говорят. Много не болтай, работай, не жалея рук, веди себя пристойно и не осрами нашу семью.

- Мам, ну не первый раз я у них служу, и посмотри, мне уже шестнадцать, - обнимая маму, Ефросинья поцеловала в опаленную степным солнцем щеку.

- Тебе еще шестнадцать, - услышала она, как отец, скрипя входной дверью, также вышел попрощаться со своей любимицей.

Антон не был богобоязненным человеком и церковь посещал лишь для уважения односельчан. Но не было дня, когда он не благодарил бога за пославшее им прекрасное создание, которое внесло в их дом свет и радость. Он потерял одну ногу при аварии на шахте, когда в молодости хотел подзаработать на Донбассе. В то время только еще появились безопасные лампы Попова, заменившие привычные факела. И хозяева тут же подумали об отмене вентиляции: зачем, мол, тратить лишнее, когда мы имеем такое чудо. Шахтеры смотрели на человека, представлявшего лампу на обозрение, как будто он был самый настоящий Алладин.

И так, опасная атмосфера, с протечками воды, в результате породила серию взрывов. Двадцать три шахтера погибло, когда Антон лишь потерял ногу. С тех пор он страдает кошмарами, которые его преследуют по ночам, и в которых он находится среди искалеченных тел и крови. Он никогда не видел искалеченных тел или кровь, он лишь только чувствовал их. Особенно по ночам и при абсолютной темноте. Но днем он всегда любовался своими детками, особенно своей единственной, веселой и болтливой дочке.

- Ну, с богом, - перекрестив дочку, Катерина еще долго смотрела вслед своему ребенку, тело которого приобретало все более и более женственные черты.

Чувствуя у себя на спине взгляд своих родителей, Ефросинья прибавила шаг, как бы радостно пританцовывая, дошла до конца улицы. Здесь она остановилась, повернулась и помахала рукой. На что они тут же ответили привычным "прощай". И даже издали было видно, как прекрасно девичье тело в облегающей льняной вышитой сорочке, излучающее вокруг любовь и радость, и эту неутомимую энергию молодости.

День еще только начинался и обещал быть теплым и солнечным. Как, впрочем, и всегда Бабье лето баловало людей перед наступлением осени. Это был не просто великолепный день. Она чувствовала себя настолько счастливой, что ей хотелось петь. Внезапно она закружилась, поднимая пыль с дороги. Её платье, расправляя фалды, поднялась веером, оголяя ноги все выше и выше, где смуглая от загара кожа резко переходит в белизну нижнего белья. Затем она побежала, радуясь неизвестному. Она смеялась, была счастлива, и возбуждение переполняло ее девичью грудь. Сегодня будет бал и, возможно, она даже увидит танцы, настоящие танцы.

Проходя мимо пруда, она усмехнулась при воспоминании о последней встрече с Василием и удивилась открывшемуся виду. При дневном свете место выглядит совсем по-иному, более торжественно и грандиозно. Отсюда, с этой стороны, отражение панского сада с белокаменными стенами самого поместья в тихих водах пруда создавали впечатление увеличенного пространства и времени. Что и завораживало её молодое сознание своей прелестью. Пруд был величиной с маленькое озеро. С одной стороны он упирался в крутой овраг и, чтобы обойти все это, необходимо протопать полторы версты, где на полпути находился с виду заброшенный и не ухоженный дом. В нем обитал бывший дворецкий, изгнанный из поместья за недостойное поведение.

Ефросинья принялась бежать снова и вдруг резко остановилась. Шаги ее стали более медлительны, движения становились все более заторможенные, когда ее глаза увидели в конце дороги приближающуюся фигуру. Даже издали она почувствовала страх от тяжелого взгляда. По мере уменьшения дистанции Ефросинья чувствовала, как поджилки на ее ногах начинали дрожать все больше и больше. Её подруга Оксана рассказывала ей, что она однажды видела дьявола и с тех пор не может избавиться от этого видения. И это правда, так как её лицо до сих пор покрыто пятнами.

Павло Наливайко был невысокого роста, с глубоко посаженными карими глазами, над которыми пушистыми кустами нависали черные брови. Его суровый вид говорил о том, что все люди, работающие между барином и простым людом, должны всегда иметь грозный вид, который и вырабатывается со временем. По левой щеке, от перекошенного глаза до самого подбородка, тянулся синего цвета грубо зарубцевавшейся шрам, как исторически поставленная марка на теле негодяя. Но сейчас он принял вид настоящего дьявола. Он стал, как намертво вкопанный, впереди нее, на пустыре, где в данный момент не было ни одной души, и под его тяжелым взглядом она подумала, что ноги откажутся держать её дрожащее тело. Она подняла руку ко рту, чтобы не закричать от ужаса, охватившего ее. Она боялась встретиться взглядом с чудовищем, чувствуя, как крутит в низу ее живота, где еще ниже, магическим треугольником, тонкая ткань юбки под напором ветра плотно облегает то место, на которое нацелен его взгляд.

- Куда ты идешь?

- В… поместье.

- К Выговским?

Она кивнула головой.

- Что будешь делать там?

- Помогать на кухне. Прислуга.

Он смотрел на неё, удивляясь, почему он остановился. Он не любил женщин. К счастью для него, теперь они не были столь необходимы

- Как звать тебя?

- Родители зовут меня Ефросиньей.

Он не убрал свой немигающий взгляд с ее лица. Он видел, как напугана им девушка, и этот факт давал ему чувство удовольствия, и он продолжил допрос:

- У тебя есть парубок?

- Нет, - она покачала головой и отступила на шаг назад, - извините, я занята. Мне нужно спешить. Я уже опаздываю.

И она отступила ещё на шаг. Её страх забавлял его. У него возникло желание, и он был уверен в том, что, парализованная страхом, эта милая девчонка сразу ничего не сообразит, в то время когда его пальцы уже будут наслаждаться её влажной плотью. Он продолжал воображать те безобразные картины насилия, которые могут поразить лишь только больное воображение маньяка. От наслаждения он даже приоткрыл рот, оголяя свои "дракуловские" зубы, когда силуэт девушки шустро прошмыгнул мимо него. Повернувшись вслед, он с наслаждением наблюдал, как половинки ягодиц неистово трутся друг о друга, все дальше отдаляя и до того недоступное. И только теперь до него дошло, что девушка не добавляла слово "господин", хотя по положению она была обязана. Он еще целую минуту наблюдал, пока девчонка не скрылась за углом, и лишь потом он побрел в направлении своего неухоженного холостяцкого дома.

Она продолжала ещё бежать и по территории усадьбы, когда кованые ворота уже были позади. Остановившись, она жадно вдыхала воздух, высоко вздымая грудь.

- Не торопись, дитя мое. Ты не опоздала, Фрося, - голос госпожи был, как всегда, добр и нежен.

Госпожа Елена Выговская - потомственная дворянка и настоящая хозяйка поместья, так как муж ее Александр Павлович в делах поместья участия не принимал. Он все чаще отлучался в город, где и прогуливал существенную часть дохода, приносимого от поместья. Так вот, госпожа была женщиной высокого телосложения, и мужу приходилось приподниматься на цыпочках, чтобы поцеловать свою супругу. На данный момент все её хлопоты заключались в организации вечера по поводу помолвки её сына с соседями. У господина Бродского, помимо поместья, была прядильная фабрика в Полтаве и небольшой процент акции речной судоходной компании. Но более всего они гордились своим дядей, который был депутатом государственной думы, и, говорят, был в хороших отношениях с самим Керенским. С этим браком Александр Павлович связывал большие надежды, а именно заполучить контракт на снабжение хлебом военно-морской базы в Севастополе. Что обеспечило бы процветание на долгие годы. Поэтому в последнее время он стал вести трезвый образ жизни, прислушиваясь к практичным советам своей жены.

Елена остановилась наверху широкой дубовой лестницы, ведущей на второй этаж, и посмотрела вниз на зал, где новый дворецкий, размахивая руками, давал директивы двум надрывающимся служанкам, как и куда передвинуть огромный сундук, при этом даже пальцем не дотрагивался, чтобы как-то облегчить нагрузку для девушек. Затем Елена опустилась на полпути вниз и посмотрела сначала налево, а затем направо. На пути её взора кучер с садовником двигали шкаф по направлению к библиотеке. "Хорошо, что я отказалась от маминой идеи доставлять блюда прямо из полтавского ресторана, - думала она, - повар Миланья отлично готовит фаршированных поросят и осетрину. А ящик креветок со льдом будет вторым украшением стола, заморским деликатесом". Сразу вспомнилась прошлогодняя поездка в Неаполь с ароматом морепродуктов, где, ужиная в ресторане на набережной, они с Алексом любовались Неаполитанским заливом и островом Капри - одной из достопримечательностей для русских туристов.

"Танцы будем проводить в зале, где сбоку расположим музыкантов, - продолжала думать она, - галерея не достаточно просторна, чтобы вместить оркестр и проход для гостей". Этот факт всегда нервировал ее мать, так как она считала, что разумнее было бы построить спиральную лестницу вместо прямой. Она быстро спустилась в зал, пересекла его и, поблагодарив взглядом дворецкого, поспешившего открыть стеклянную дверь на террасу, вырвалась под сияние восходящего солнца. Бросив практичный взгляд на ворота, она подумала, что широкого подъезда будет достаточно, чтобы вместить три кареты. Ну а если кто приедет на авто, придется потесниться на газон с цветами. Она не любила розы за их колючие стебли и, несмотря на приятный аромат, она ненавидела сад, окружавший дом. Как можно любить дом, который превратил ее счастливые молодые годы в настоящее заточение. Она и замуж то вышла, чтобы избежать непомерной родительской опеки. Ей всегда нравились городские апартаменты где-нибудь в центре или на набережной. Разогретая на солнце, она присела на садовую лавку отдохнуть, прищурив глаза. Наблюдая за движениями рук маленького толстенького человечка, она даже издали чувствовала непреодолимое отвращение, которое немедленно отдавалось бурлением у нее в животе. "Хотя бы Николай на фронт его забрал, полком командовать", - тешила она себя мыслью. Ненависть за годы супружеской жизни у нее возросла настолько, что она готова была наставлять ему рога на каждом полтавском перекрестке. "И как я только смогла родить ему детей".

В библиотеке братья посмотрели друг на друга. Виктор, снова вытирая влагу со своей нижней губы, подошел к окну и сказал:

- Как бы тебе все это понравилось, если каждый день?

- Мне бы? Никогда.

- Счастливый ты.

- Да, наверное, счастливый. Я думаю, что да, я счастливый, - глаза Андрея пробежались по полкам книг вверх, а затем вниз, и он снова повторил: - "Да я счастлив", - но теперь лишь для себя.

Андрей только что прибыл из Киевской Магелянской Академии на каникулы. Как он попал в академию - этот факт для него до сих пор оставался загадкой. Когда он думал о своем отце и брате, которые истратили жизнь на извлечение денег с сельского хозяйства, то постоянно удивлялся, как ему удалось избежать всего этого. Как они позволили ему сбежать от всего этого? От коммерциализации и деградации, когда, эксплуатируя несчастных крестьян, вроде бы уже как свободных, помещики наживались за счет обмана и нищенской платы за их нелёгкий труд, которой было недостаточно даже для нищенского существования. Они покидали хаты и подавались в город, где сейчас разворачивались главные события по становлению пролетариата. Одному богу только известно, к чему все это приведет и, наверное, вскоре прольется кровь. События в Петербурге этому неопровержимое подтверждение. Покушение на Столыпина и евреи, чудом избежавшие погрома в Киеве.

- Я достал нового скакуна.

- Что? - Андрей повернулся, щуря глаза от света окна позади брата.

- Я сказал, что достал нового скакуна. Чистый ахал текинец.

Андрей покачал головой и усмехнулся. Они не имели больших денег. Не знали, куда податься и что делать. А он купил нового скакуна.

- Пойдем, посмотрим.

Не говоря более ни слова, Андрей проследовал за ним вдоль длинного коридора. Они пересекли зал в сторону прохода в правом крыле конца здания, ведущего прямо на хозяйственный двор. Виктор первым прошел проем, когда Ефросинья, оступившись второпях, упала на дорожке, опрокинув ведро кухонных помоев. Часть содержимого ведра залила барские брюки.

Виктор разразился нецензурной бранью:

- У тебя глаза есть? Сучье племя! Ты посмотри, что ты наделала... мои новые брюки.

Он посмотрел вниз на запачканные штанины, лоснящиеся на солнце жиром и на фигуру девочки, все ещё лежащую у его ног. Одной рукой фигура захватила ручку ведра, а второй тщетно поправляла полы задравшейся юбки. Обнажившись, половинки ягодиц сжались от стыда так, что от нательного белья остались видны лишь два белых лоскутка. Не смея поднять глаз, она продолжала лежать, как перед небесным властелином, внезапно спустившимся с небес и поразившим ее громом. "Все произошло так быстро, паныч не вовремя вышел из проема и столкнулся с ней, - мысли быстрым потоком пролетали у неё в голове, - нет, не так, лучше я, такая неуклюжая, нечаянно поскользнулась и упала. Прямо как корова на льду. Господи, ну у меня и вид, наверное, сверху, хорошо, что сестра снабдила одежкой. Подниматься или нет", - думала она, когда две могучие руки схватили ее за грудную клетку и подняли над землей.

- Простите меня, барин, - слышала она свой оробевший голос.

Послабевшие руки как бы нечаянно коснулись груди, тестируя ее упругость.

- Ничего-ничего, - стряхивая пыль с ее юбки, эти же руки нежно пристукнули ее по ягодицам.

- Это я сама виновата, барин. Поторопилась, работы много. Я все исправлю. Ей богу барин. Сама. "Нужно было бормотать что-то вроде: неужели они не могут удержаться, не пощупав даже простую крестьянскую девку", - одновременно думала она.

- Ничего, ничего, - повернув к себе лицом Ефросинью, Виктор с любопытством осматривал красивое лицо, немного испачканное сажей у левой щеки. Эти длинные ресницы, свисающие с век, накрывшие до половины голубые глаза девушки.

- Ничего, всякое бывает. Звать-то тебя как?

- Ефросиньей кличут, - хотелось ей взглянуть на любопытного барина, но тяжелые веки продолжали отказывать ей.

- Что-то я не припоминаю тебя, - говорил Виктор, мысленно уже запустив руку под юбку, и, преодолевая сопротивление, расправлял зажеванные половинками белые лоскутики ткани, которые недавно он созерцал, - прислуга, что ли?

- Временно я. К повару приставлена, по случаю бала, - то ли от взгляда барина, то ли просто нервничая, она чувствовала зуд на кончиках сосков, которые, как назло, торчком выделялись из-под тонкой ткани.

- Ну ладно. Иди отмойся и будь аккуратна впредь, - Виктор, чувствуя, как тесно становится у него в штанах, продолжал: - Хорошо бы иметь такую на постоянно. Шустрая больно ты, дивчина. Я поговорю с отцом.

Но, мчавшаяся через двор к колодцу, Ефросинья не слышала последней фразы, лишь только думала, что нужно успеть почиститься, чтобы не увидел повар, и наносить полную кадушку свежей воды. Нагреть и перемыть гору посуды, включая жирные, закопченные сажей котелки и сковородки. При этом не забывая подносить и подбрасывать дров в огромных размеров печь, топка которой съедает их, как ненасытный дракон.

Как сумасшедшая, она качала за ручку помпы, обливая себя брызгами воды. Потом помчалась к крыльцу, где одним всплеском смыла остатки того, что пролила пару минут назад. В течении секунды она снова была у колодца, омывая передник водой и, умывая лицо, она чувствовала, как жар понемногу отпускает её щеки. Передник она сможет постирать позже, а сейчас можно сменить на новый, если повар не заметит ее. Через минуту она уже была на кухне, толкая опорожненные в кадушку ведра под деревянную лавку.

Краем глаза она посмотрела в сторону повара, которая стояла в конце длинного разделочного стола посреди огромной выбеленной кухни. Ефросиньи было уже шестнадцать, и готовить она умела изумительно, но так как она привлекалась только временно, то по-прежнему ей доставалась самая тяжелая и грязная работа по кухне.

- Ты что, ещё не сделала это? - голос повара вспугнул Ефросинью.

- Уже заканчиваю.

- Репу почистила?

- Да, повар. Почистила и порезала дольками.

- Я, наверно, сойду с ума, - продолжала ворчать грузная женщина, удивительно быстро поворачиваясь у плиты. Укладывая в духовку формы, заполненные наполовину уже подошедшим душистым тестом, она продолжала подавать команды: - Давай быстрей, быстрей шевели задом, Фрося. Дров еще добавь и неси котелок, что на полке у двери.

- Он не готов ещё.

- Как? Не готов? Ты в своем уме, девочка? - голос её стал быстро подыматься не только в силе, но и в тональности: - Ты что, сюда пришла сидеть у печки, греть свою задницу или работать? А ну шевели ей, как новобрачная.

И снова Ефросинья мчалась с котлом и с ведром горячей воды в угол, где стоял ящик с песком, и через секунды казалось, что сыплются искры из-под рук девушки.

- Фрося, дрова! - настиг её, ополаскивающую котел под помпой, рев из кухонного окна. И загремев котлом, упавшим под правую руку повара, Ефросинья ныряла под лавку, вытаскивая крупные поленья сосны и березы.

- Сейчас возьми те сковородки, подрай их и имей в виду, что мне они нужны будут блестящими! Добавь побольше песка и соли, когда будешь тереть.

Так на кухне разворачивалась активность на уровне небольшой войсковой операции.

В работе время летело быстро, отняв у нее неприятные воспоминания об утренней встречи с дьяволом и об инциденте с панычем.

Когда к вечеру стали съезжаться первые гости, Ефросинья чувствовала, как гудят её ноги, и с удивлением наблюдала, как уменьшились в размере её до блеска отполированные ногти. Резкая и острая боль пронизывала пальцы при каждом контакте с водой. Как она хотела сейчас домой, к своей маме. Прилечь рядом с ней и, обняв ее, просто отдохнуть.

Вечеринка в доме Выговских шла своим чередом. Сейчас наступила небольшая пауза, перерыв в спешке и беготне. Все гости прибыли, праздничный стол уже прошел, уже некоторые из гостей принялись танцевать, и дом наполнился эхом от музыки и весёлой болтовни.

С обратной стороны фасада кухонному персоналу также дышать стало легче, и некоторые могли даже расслабиться. Повар Миланья, как огромная туша развалившаяся в кресле напротив открытого огня, укрепляла свой организм огромной чашкой чая, слегка приправленной коньяком. Она была очень усталой, но чувство глубокого удовлетворения переполняло её широкую душу. Сегодня ей пришлось подтвердить своё звание лучшего повара на Полтавщине, и она сделала для этого все, и даже более. Теперь её ноги ныли от усталости.

Ноги Ефросиньи также были усталыми, и каждая косточка её тела плакала по мягкой постели, особенно её руки. Она сегодня была на ногах с половины пятого и все, что сейчас она хотела, так это уронить свою голову на край стола и вздремнуть.

- Думаю, мне нужно освежить лицо под помпой, - сказала она Оксане.

- Но перед помпой ты посмотри вон те котлы, - туша из кресла продолжала контролировать ситуацию.

- Да, повар, я это сделаю прямо сейчас, - и, перемогая боль на кончиках пальцев, она принялась за котлы.

Последние блики заката исчезли, и сумерки начали уступать место ночи. Было тепло, когда Ефросинья вышла во двор, но все же прохладнее, чем на кухне. Она вдохнула несколько раз глубоко, перед тем как пересечь двор в направлении помпы. Двор изменился сейчас. Широкий проход был блокирован рядом карет и легких повозок. Можно было бы проскользнуть прямо между ними, но в этом случае была вероятность попасть в круг конюхов и извозчиков, для которых стол с вином был накрыт под навесом во дворе. "Подвыпившие, они могут облапить тебя", - так говорила Оксана.

Она обошла двор вдоль стены и аккуратно, чтобы не замочить колпак и передник, умыла лицо свежей прохладной водой… Вот так, так уже лучше. Жар стал отпускать ее, и она взглянула в небо. Вскоре наступит полная темнота, и освещенный дом, и поместье в целом будут выглядеть прекрасно. Ей вдруг захотелось подняться на холм и посмотреть оттуда на все внизу, и при полной ночи увидеть эту красоту. Но она никогда не посмела бы, и не только потому, что она боится темноты, но и потому, что путь на холм лежал через сад, а в саду могли быть гости, справляющие известные дела. Так говорила Оксана. Но Оксана всегда врет. Даже мама её говорила: "Бери от Оксаны половину сказанного и дели напополам, и остальному не верь".

Утирая лицо краем фартука, она тем же путем пошла на кухню, где её уже ждал сварливый голос Миланьи:

- Давайте, девчонки, поторопитесь. Оксана, ты - за посуду, Фрося - твой пол.

Ефросинья посмотрела на неё своими уставшими и слипающимися от сна глазами. Она думала, что в такой тяжелый день полы могут подождать, ведь люди могут ещё бегать на кухню, может быть, и до самого утра. Наверное, эти мысли были видны у неё на лице, так как, уже поднабравший высоту тона, Миланьин голос прокричал:

- И не смотри на меня так, я не благотворительная помощь.

Ефросинья, пересилив себя, схватила ведро и тряпку, и сразу принялась тереть пол от дальнего, сразу за плитой, угла. В тот же момент открылась дверь, наполняя кухню эхом от оркестра. Тетка Наталья, управляющая прислугой, с румянами на щеках, вся сияющая от счастья, ворвалась на кухню. Видя, как Миланья, грузно сидевшая в кресле с поднятыми вверх ногами, попыталась приподняться, она тут же её остановила:

- Так, тихо, девчонки. Все хорошо, все очень хорошо. Расслабьтесь, если есть минута. Я только хотела сказать, как все хорошо идет. Все довольны. Кажется, всем понравились ваши блюда. Я сама слышала много восхищений от гостей.

Миланья повернула свою жирную шею и натянуто улыбнулась.

- Я всегда делала все, что в моих силах. Я думаю, что меня некому упрекнуть

- Да-да, Милашка, ты всегда делаешь невозможное, - повернувшись в темный угол, она увидела свою любимицу в позе и продолжила, - ох, да вот это похоже на пустую трату времени, Ефросинья, прекращай.

В конце фразы её голос немного вздрогнул, так как она поняла, что влезла не в свою епархию, тут же взглянула на повара и в извинительном тоне добавила:

- Они будут снова грязными, даже через час.

- Не будешь ли ты против, если я заставлю её драить ещё через два часа или наутро. Или получу от тебя нагоняй? Не так ли? - Миланья скинула ноги на пол, и вся её грузная фигура была готова подняться во весь рост на защиту своих владений.

- Да, я думаю, что так. Но сегодня случай особенный и я думаю, что пол может подождать одну ночь.

- И ты не будешь злиться завтра?

- Да, если я так сказала, и вы выполнили мой приказ, это будет дурно выглядеть, если противоречить себе, - она снова стала непоколебимой хозяйкой прислуги, - Ефросинья понадобится при мытье посуды.

Ефросинья, понимая, что является сейчас источником конфликта, не спешила менять своего положения, так как, в конце концов, посуда все равно будет ждать её после окончания полов. Она лишь краем глаза видела, как два антагонизма враждебно посмотрели друг на друга.

Наталья покинула кухню.

Часы пробили два часа ночи. Музыка от оркестра все ещё была слышна даже на кухне. Грузная Миланья, держа в одной руке свечу, и, опираясь второй на стол, сердито ворчала:

- Вы, две, готовы?

- Да-да повар, - отвечала Оксана, держа подсвечник в руке.

- Ефросинья? - голос Миланьи прозвучал с угрозой.

- Иду, только вот залью огонь и умою руки.

- Не испытывай моего терпения, детка.

Ефросинья схватила свечу и мигом последовала за Оксаной. В процессии они пошли по длинному коридору, прошли кладовую управляющего, комнату кастелянши и уже почти достигли ступенек, ведущих вниз, как дубовая двойная дверь отворилась, и тетка Наталья вошла, подгоняема волной музыки. Закрывая позади себя дверь, она прошептала:

- Не желает ли кто взглянуть на бал?

Казалось, этого момента Ефросинья ждала весь день, но, уставшая до безумия, она лишь только желала добраться до своей постели. Слава богу, что Миланья отвечала строго и прямолинейно:

- Спасибо, Наталья. Я уже сыта по горло развлечениями.

- Ну а ты, Ефросинья? Не правда ли? - Наталья слегка наклонилась к ней так, что в её сияющих глазах отразилась горящая свеча. По глазам было видно, что она уже успела слегка подогреть свой организм алкоголем. Ефросиния, несмотря на полную усталость, чувствовала себя обязанной этой женщине, которая помогла ей войти в дом Выговских пока временно, но в дальнейшем, вполне возможно, что и постоянно. А может, они будут связаны и на долгие годы. Поэтому Ефросиния всегда была готова удовлетворить желание своей покровительницы. И она сначала кивнула головой, а затем и подтвердила словом:

- Спасибо вам, теть Наталья.

- Я знала, что ты согласишься, - Наталья обняла её как дочь, - тогда погаси свою свечу.

Продолжая держать её за руку, Наталья провела её через дубовые двери и, в углу галереи, они приостановились. Наталья прошептала:

- Подождем здесь, пока снова заиграет музыка, и они начнут танцевать.

Ефросиния мигала глазами от светящихся люстр, подвешенных вдоль галереи. После тусклого кухонного освещения этот яркий свет нервировал её. А этот запах, такой теплый и душистый, словно от ночного сада, кружил её уставшее сознание.

- Так, они начинают, - Наталья осмотрела галерею и, сказав: - Постой здесь тихонько, - прошла вдоль галереи к дальнему окну. Там она остановилась и позвала рукой Ефросинию.

Слегка взбодрившись от возбуждения, она пошла вперед, не преставая удивляться прекрасной музыке от оркестра внизу, а также непонятно мягкому ковровому покрытию, которое не просто смягчало её шаги, делая их бесшумными, но создавало ощущение какого-то легкого полета. Так она проплыла вдоль дверей спальных комнат и далее, вдоль четырех длинных окон, к тому месту, где стояла Наталья.

Здесь была небольшая балюстрада, с которой они могли наблюдать за танцами внизу. И хотя Ефросиния могла наблюдать лишь часть зала, радости от увиденного не было предела. Там внизу, в зале, кружились нарядные пары.

Раз, два, три. Раз, два, три и шаг вперед, раз, два, три и шаг назад. Затем кавалеры наклонялись, а дамы приседали; затем кружились, один вокруг другого, и все повторялось. Взглянувши в сторону, она увидела, как Наталья с интересом наблюдает за ней.

- Не правда ли, очень здорово, Фрося?

- О да, да. Это Прекрасно. Прекрасно и изумительно, - она продолжала смотреть вниз, пока говорила. Мысленно продолжая: "Ох, если бы только мама и папа, и маленький Ванечка могли видеть эту красоту".

Как долго она стояла, наблюдая за балом, Ефросиния не помнила. Лишь только вздрогнула, когда Наталья схватила её за руку и втолкнула за занавес у окна. Наталья смотрела в направлении главного прохода и тихо шептала:

- Кто-то идет. Стой там тихо и не шевелись.

За шторой было темно, но Ефросиния, не поворачивая головы, одними глазами взглянула в окно. За стеклом была тихая украинская ночь с её звездным небом и полной луной, проплывающей над небольшим облачком. Она чувствовала, что тетка Наталья продолжает стоять рядом перед занавесью. Затем она услышала голос. Она узнала - это был голос Выговского старшего. Алекс говорил:

- О! Вы здесь, Натали. А я вас как раз ищу. Это госпожа Елена. Она чувствует себя нехорошо. Наверное, она что-то не то съела, хотя я и не согласен. Пожалуйста, уделите ей минуточку внимания.

По удаляющимся голосам Ефросиния поняла, что они стали уходить по галереи. Она слышала, что Наталья отвечала Выговскому, но уже не могла разобрать что.

Музыка продолжала играть, но теперь уже была более медленная и мягкая. Ефросиния поняла, что ей отсюда так просто не выбраться.

После некоторого ожидания она аккуратно присела на подоконник, стараясь не задеть занавес. У неё сейчас было только одно желание, чтобы тетка Наталья скорее вытащила её из создавшегося положения. Усталость снова навалилась на неё. Её суставы заныли от сидения на корточках, и всё же она боялась сменить позу. Если бы она была бы служанкой или официантом, обслуживающим вечер, и была бы одета соответственно, то смогла бы свободно покинуть сейчас убежище, и пройти по галерее на выход, не боясь повстречавшихся на пути господ. Но замызганное платье и запятнанный передник с помятым колпаком - не подходящее одеяние для персоны в этой части дома и, особенно, в такой вечер.

Минуты прошли. Они казались часами, но Наталья не возвращалась. Тогда она осторожно раздвинула пальцами занавес и, видя, что никого в галерее нет, начала свое движение. Сначала тихо и аккуратно, сойдя с подоконника, а затем, словно ящерица, она проскользнула вдоль окон. Она почти достигла последнего окна, как в этот момент музыка остановилась и в тот же миг открылась дверь. Послышались веселые голоса. С быстротой кошки она снова вернулась за занавесь последнего окна.

Стоя на коленях и опершись на руки, она вновь почувствовала себя на подоконнике загнанной в капкан. Её дыхание почти остановилось, когда она услышала голос хозяина. Наверное, он был в двух шагах от неё. Он оживленно говорил и смеялся с кем-то, как будто прямо в ухо Ефросинии. Затем галерея стала наполняться другими голосами женскими и мужскими, с шорохами движения ног и шуршанием платьев. С ужасом она почувствовала боль в суставах и медленно, сдерживая дыхание, повернулась на бок. Она прилегла, поддерживая голову рукой. Наверное, если её обнаружат в таком положении, ей будет не так стыдно, чем стоя на четвереньках. Ещё была надежа, что начнет играть музыка, и эти голоса покинут галерею. Но когда оркестр продолжил, голоса не исчезли. Бас Выговского смешивался с музыкой, которая сейчас была медленна и мягкая. Музыка и бас хозяина дома становились все мягче, все нежнее и постепенно удалялись. Ефросиния впала в сон…

Минут десять спустя, когда галерея опустела, тетка Наталья вернулась, чтобы освободить Ефросинию. Убедившись, что за шторой никого нет, она с облегчением подумала: "А девчонка молодец, она всегда была шустрой".

Ещё через полчаса бал подошел к концу, и галерея заполнилась гостями. Счастливые пары, покидая дом Выговских, говорили прощальные слова и счастливые пожелания хозяевам. Последними из гостей были господа Коцюбы. Ольга говорила:

- Я надеюсь, будет справедливо, что свадьба состоится, и вскоре мы будем чествовать молодых, и желать им счастья.

- Без сомнений, Ольга, без сомнений, - Алекс пожимал Бродскому руку и, наклонившись, посмотрел в сторону, где Ольга и Елена обнимали друг друга, как две преданные сестры.

Виктор эффектно ухаживал за своей будущей женой. Грациозным движением руки он помог ей взобраться в карету. Он был также быстр, обогнув карету, и помог своим будущим теще и тестю. Не дожидаясь, пока карета скроется за воротами, делая крутой поворот, Виктор уже был в доме. Проходя родителей, беседующих у окна в галерее, он на мгновение приостановился.

- Я спущусь в гостиную и приму немного горячительного, а то что-то нервы. Выговские были недовольны, что сын избегает их. Стоя у окна в галерее, они смотрели друг на друга. Первой заговорила Елена:

- Хорошо. Что ты думаешь, милый, по этому поводу, - сказала она, устремив свой взгляд прямо в глаза Алексу.

- Ты имеешь в виду, как прошла вечеринка?

Она кивнула головой и наклонилась вперед в нетерпении.

- Я думаю, прекрасно.

- Думаешь, они были поражены?

- Кто их знает? Этот Бродский такой замкнутый человек и такой прохладный.

- Ты прав, Алекс, - Елена отошла от окна и, опершись на перила, взглянула вниз, где ещё витал дух танцев, - с таким типом людей ты никогда не знаешь, что у него на уме. Но в целом, я думаю, они остались довольны.

- Хорошо, хорошо. Я думаю завтра не забыть, чтобы Наталья передала наши поздравления повару за вкусную еду. Все. Теперь нужно отдыхать, на сегодня хватит.

Алекс открыл для жены дверь, и они скрылись в своей спальне.

Внизу, в гостиной, Виктор, перебирая события вечера в голове, переводил свой взгляд с одной двери на другую. Не спеша, он придвинул к камину мягкое кожаное кресло, подбросил полено в топку и устало опрокинулся в мягкоту. Его понемногу лихорадило. Со вчерашнего дня он принимал вовнутрь очень немного спиртного, чтобы согреть себя. Внемля совету отца, он не только намеренно сдерживал себя, но и даже более - отказывал себе весь вечер. Он прекрасно понимал, что от его брака зависит их семейное благосостояние. Забыв, что на кухне уже никого нет, он сначала потянулся за звонком, а затем резко встал и открыл дверь в зал. Аромат дамских духов уже снизил свою концентрацию. По залу двигались остатки прислуги, делая последние штрихи в наведении порядка. Окликнув дворецкого, Виктор вернулся на место, где за решеткой камина пламя охватило брошенное полено.

- Слушаю вас, господин, - дворецкий, соблюдая дистанцию, не показывал своей усталости.

- Принеси мне поднос и бутылочку.

- Вина, мой господин?

- Нет, водку давай или коньячку.

Несколько минут спустя поднос с бутылкой французского коньяка и бокалом был поставлен на столик рядом с креслом.

- Свободен, - Виктор, не дожидаясь дальнейшей услужливости, сам открыл бутылку и доверху наполнил бокал. И когда дворецкий повернулся на своих, из мягкой кожи, туфлях, Виктор добавил: - И не нужно меня ждать я сам погашу камин и лампу.

- Спасибо господин, - обернувшись на ходу, дворецкий покинул гостиную.

Виктор поднял бокал в руке, опрокинулся телом на спинку кресла и забросил ноги на стоящий рядом стул. Он провернул жидкость в бокале, перед тем как пропустить ее внутрь и теперь наблюдал, как вращающаяся внутри бокала жидкость играла искорками преломленного света от пламени камина. Вернув взгляд на пламя, Виктор позволил своему сознанию продвинуться немного в будущее.

"Она будет словно глина в моих руках. Я смогу ваять из неё как художник и добьюсь признание её отца. Хотя на этом пути нужно приложить немало усилий и быть осторожным. Нужно всегда быть осторожным", - Виктор опрокинул бокал внутрь и наслаждался теплом, заполнившим его грудь. Скоро это тепло достигнет кончиков пальцев. Виктор достал папиросу и прикурил от тлеющего в камине полена.

Выпуская дым, он продолжал рассуждать. Он знал, что вскоре ему надоест её обожание, фактически, она надоела ему уже сейчас. Но богатства, которые она принесет ему, стоит того, чтобы перетерпеть все это, не теряя искренности.

Ему вообще нравились два типа женщин. Одни, очень горячие, которые превращают любовь в бойцовский матч и другие, совсем противоположные: спокойные, умные и рассудительные, которые могут совладать со своим языком. Его будущая жена не принадлежал ни к первой, ни ко второй категории. Его сознание сейчас поплыло к первой категории. Передернувшись в кресле, он вспомнил дневной эпизод с распластанной у его ног девичьей фигурой. Эти белые лоскутики ткани, зажеванные румяными половинками и такой растерянный, стыдливый взгляд. И почему у крестьянских дочерей такие прекрасные тела. Нет лишнего на бедрах и не худы. "О Господи, как бы я хотел её сейчас, сию минуту", - думал Виктор, неустанно терзаясь в кресле. Наверное, ему нужно поработать в этом направлении в ближайший месяц.

Он наполнил бокал и снова выпил. Он продолжал, но мысли поплыли уже в другом направлении: "Интересно, сколько же этот Бродский протянет. Он значительно старше своей жены, скорее ему за семьдесят и, вполне возможно, что вскоре он оставит огромный капитал своей жене. Эта дама ещё ой как не стара. Она просто как раннее издание своей дочери. Она даже более привлекательна". Виктора всегда притягивали женщины более старшего возраста, и он наслаждался сравнениями, которые он смог бы обнаружить в случае удачи. Когда часы пробили четыре, он уже пропустил пять бокалов и теперь не был уверен в твердости своих ног. В камине уже не тлело ничего. Первая попытка подняться ему не удалась. Он даже улыбнулся себе, но далее он собрался с силами и, напрягая волю, все же побрел к выходу. Его движения были не стабильны. Он медленно поднимался вверх, с немалым усилием преодолевая каждую ступень. Когда он достиг галереи, его взгляд был поражен видом ноги между занавесей. За ней последовала другая нога, белые гольфы по самые колена. Затем шторы раздвинулись, и появилось бледное усталое лицо. Это длилось всего секунду, и лицо, и ноги исчезли со скоростью молнии. Виктор сразу подумал, что это плод его пьяного воображения.

Он медленно подошел к окну, медленно раздвинул занавес и поднял свечу повыше. То, что он увидел, сразу отрезвило его. Это знакомое, прекрасное и испуганное лицо молодой девушки, эти глаза, в зрачках которых отражалось пламя свечи, магически действовали на Виктора. Пуговицы вверху были расстегнуты, и было видна покрытая капельками пота грудь, которая вздымалась от учащенного дыхания.

Продолжая смотреть ей в лицо, которое оставалось неподвижно, в то время как тело издавало какую то ауру, которую Виктор всегда мог определить. Это был не неприятный запах и не изысканные духи, это как раз то, что отличает одних женщин от других. Он протянул руку и, положа на плечо, вывел её из-за занавеси. Он стоят как башня, нависшая над ней, и дрожь от её тела передавалась ему.

Медленно повернув девушку, он повел её вдоль галереи, где в конце, на маленьком столике, стояла керосиновая лампа, освещающая проход в спальни в ночное время. Когда Ефросинья поняла, что её толкают не в сторону заветной дубовой двери, её тело сжалось. Но давление на плече со стороны руки Виктора усилилось, и в следующие секунды она обнаружила себя стоящей посреди огромной спальни. У неё не было сил протестовать.

Усталость и дремота овладело сознанием, а тело было под влиянием смертельного страха. Все мускулы были стеснены до такой степени, что были уже неподконтрольны. Даже когда она смотрела краем глаз, как Виктор устанавливал свечу на стол, она с трудом могла двигать зрачками своих глаз.

На её усилие заставить мускулы открыть рот и издать крик, могучая рука паныча сжала ей губы. И она оказалась посреди пуховой перины.

Некоторое время он держал её лишь одной рукой. Покрывая рот, он крепко вдавливал голову и плечи в кровать. Ей трудно было дышать, глубоко утопая в перине. Она дико размахивала руками, пока его грузное, смердящее алкоголем тело не взвалилось на неё. И картина ада открылась перед её глазами.

Она читала про ад в библии, отец Алексий в деревенской церкви объяснял, что туда попадают только грешники. Но почему она, невинный ребенок, попала туда, ей было не понять. Её тело как бы было разорвано на две части. Она стонала, но не слышала себя. Через несколько секунд она уже ничего не осознавала, ничего не ощущала: ни боли, ни страха, ни ужаса.

Все быстро прошло, и она почувствовала, как плачет её поруганное тело, как глаза извергают водопады слез. Тяжелый вес скатился с неё, но она продолжала лежать как затопленная шхуна, такая же безжизненная. Она тихо и беззвучно плакала.

Вскоре его рука снова оказалась на ней. Сильным толчком она оказалась на краю постели. Прежде, чем она упала на пол, руки паныча поставили её на ноги. Он помнил, что девчонка ещё сможет закричать и поднять тревогу. Он посмотрел на ее тело презрительно, выразительно поднял указательный палец и внушительно пригрозил ей. Затем его глаза опустились на её руку, держащую окровавленную простынь. Он брезгливо рванул за края ткани и освободил её. Затем, держа девушку двумя руками за плечи, провел её в галерею и, через дубовую дверь, прямо во двор. Перед тем, как отпустить её, он снова посмотрел в её искаженное ужасом и мокрое от слез лицо и многозначительно поднял указательный палец.

Придерживая рот рукой, чтобы рыдания не вырвались наружу, она бесшумно побрела по траве. Холодная утренняя роса мочила ноги, а прохлада обжигала тело, но Ефросинья не чувствовала всего этого. Лишь только страх обладал ею. Это был новый страх, доселе неизвестный. Что знала она о страхе до этого, исключая боязнь темноты и угрозы повара. Теперь это был иной страх: за неё, за её родителей, за Васю. Этот страх делал её больной и даже мутил внутренности. Внезапно ей стало противно её тело, ей хотелось избавиться от него, как ящерица покидает старую шкуру, и вернуться в то былое, что было ещё вчера. Но тот же страх говорил ей, что это сделать уже невозможно. Ей хотелось взлететь и полететь к своей маме и признаться во всем, что произошло, и избавиться от этого страха. Но она знала, что и признаться в этом нельзя, так как с мамой узнает и её отец, и натворит беды в поместье, и страшная Сибирь станет его судьбой.

Ее отец тихий и спокойный человек, но временами он не помнит себя, может зарваться и натворить беды. Если бы она могла пожаловаться матери, возможно, она дала бы правильный совет, например, как жить дальше.

Почувствовав воду пруда, она сбросила платье и погрузилась в воду. Страстно и усердно она стала тереть свое тело руками, пытаясь отмыть то ужасное, что прилипло к ней. Но, как она не старалась, этот перегар преследовал её. Озябшая, она выползла на траву. Её тело бесконтрольно дрожало, а лицо было мокро от слез. Она уже не прикрывала рукой рот, теперь она дала волю рыданиям…

Наступал рассвет.