Балтус глава четырнадцатая

14.

The black cat at night

Sit down to his dinner.

His greed is a fright,

He gulps down on site

Boy or girl – every young sinner.

«Что делает нас художниками и поэтами? Способность чувствовать реальность  глубже, чем обычные люди?   Или – неспособность иметь в реальности то, что имеют обычные люди? - Думал Томас. -  Променял бы я свои талант с одиночеством на простой семейный ужин? Когда-то давно – да. Не задумываясь. Если бы жена решила вернуться обратно, принял бы я её обратно? Простил бы ей все свои муки разочарования и её предательство? Был бы счастлив « вернуться к своим баранам»? Трудно ответить на этот вопрос сразу. Заняться рисованием – была превосходная мысль, но сколько трудностей сопряжено с самим процессом, а, главное, с постоянной неудовлетворенностью достигнутым. Так и хочется, порой, продать душу дьяволу, за возможность подняться к самым вершинам, туда где прочно поселились гиганты, такие, как Караваджио, Тициан, Густав Климпт,   и его любимый Балтус».

Томас знал, в какие темные лабиринты порой забираются его мысли. Такие, в которых он и сам не всегда осмеливался самому себе признаться.   Да, очень нравится ему маленькая модель, именно тем и нравится, что похожа на подростка, как будто сошедшего с картины Балтасара Клоссовского. А еще, ветер памяти приносит порой еще один мотивчик прошлого, когда он, тогда еще тринадцатилетний мальчик, впервые поцеловал девочку, свою ровесницу. Родителей дома не было и, покончив с домашним заданием, они сначала просто молча смотрели  друг на друга, а потом начали целоваться. Раздеться предложила девочка. Они начали - одновременно, не сводя глаз с друг друга. Он помнил, как стыдно ему тогда стало за свою бледную кожу, сразу покрывшуюся пупырышками, худые ноги и несоразмерно длинные руки с цыпками на них. Как вспыхнул он, когда понял, куда устремлен её взгляд. Сам он очень робко обследывал её тело, и был просто потрясен соразмерностью всех его частей, грацией и  абсолютной незащищенностью.

Они тогда очень быстро оделись, стесняясь уже друг друга, и больше не повторяли этот эксперимент. Притворяясь, что ничего не было. Но оно – было. И не забылось.

Однажды он попытался воспроизвести увиденное по памяти, но получилось что-то несуразное, будто , наслоившаяся на нем  за многие годы грязь бытия, не позволяла больше приблизиться к святыне.

Кто-то сравнил человека с луковицей.   Мы все приходим в мир голыми, имея при себе только генетический код и телесную оболочку. С годами чем мы только не обрастаем , какой только шелухой! И каждый прохожий накладывает на нас отпечаток, мазок, не говоря уж о родителях, школе, всем нашем противоречивом обществе. Потому-то так трудно художнику добраться до сути . Слой за слоем снимает  он эти оболочки со своей натурщицы, как снимает старую краску  реставратор, действуя то шпателем, то ваткой. То лаской, то грубым словом. Лишь бы открылась истинная, потайная суть, которую, все мы, так ловко научились прятать ото всех.

Но даже и тогда, когда ты уже осознал, где оно все это таится, наше естество, и научился его запечетлять. даже и тогда приходится сдерживаться, осторожничать, что бы не оскорбить чьего-нибудь вкуса, не переступить рамки морали. Художнику должно быть позволено все, ведь он - творец, создатель. Почти – как Бог! И все же… Когда одна из его поклонниц спросила, почему он рисует своих обнаженных женщин в таких, ну скажем, целомудренных позах? Не  хотелось бы ему их воспроизвести, как Люциан Фрэйд, раскованными, в порыве страсти, словом, более «живыми»? Он возмущенно воскликнул: « Позвольте, но я ведь еще и отец, и дед, что подумают обо мне мои родные! Мне и так приходится убирать , к их приходу, подальше мои более смелые работы! »

Томас тяжело вздохнул. Трудно быть – богом. Но еще труднее - стать богом. Посметь переступить.

Переступить  - или нет? Обратной дороги уже не будет.