Безобидные шалуньи

Париж  времен  империи – эпохи  Наполеона – это  не  только  центр  Франции,

не  только  центр  всей  покоренной  Европы,   но  и  пожалуй,   столица  всего

света.

В  Париже   того  времени  на  улице  Сент – Оноре  помещалась  ресторация господина  Булланже.   Модное  место  для  модных   персонажей  того  времени –

солдат  императорской,   такой  неподимой  армии.   Сюда  постоянно  являлись 

гусары  да  гвардейцы  его  императорского  величества  чтобы  с  пользой 

провести  свое  время:   пообщаться,   напиться,   потрепаться,   поделиться…

Да – да,   нажраться,   набраться,   нарезаться…

Итак,   публика,   выпив  порядком,   поглотив   большое  количество  разнообразных 

вин,   вынуждена  была  выходить  а  то  и  выбираться  на  улицу – иначе 

посетителям  было  просто  некуда  еще  деваться – чтобы  получить  возможность 

помочиться.

Мужики  отливали,   кому  как  хотелось,   делали  свое  дело,   и  даже  не  подозревали,  

что  такие  действия  протоколируются  двумя  парочками  очаровательных   

женских  глаз.   Весьма  любопытных.

Даже  если  б  иные  из  этих  мужчин  и  посмотрели  бы  на  окна  особняка  напротив – то  за  скучными,   похороненными  в  своей   невозмутимости  стеклами

они  бы  все  равно  ничего  не  увидели – осенью  и  весной   эти  окна  выглядели  всегда  одинаково  непроницаемыми,   а  летом  они  тоже  не  оживлялись.

Казалось,   этот  особняк  никогда  не  посещает  жизнь.   А  между  тем,   именно

через  его  стекла  велось  упорное  наблюдение  над  тем,   как  самым  непосредственным  образом  писяют  подвыпившие  мужчины.

Время  от  времени  этот  дом  посещали  две  таинственные  особы.   Приложив

театральне  бинокли  к  своим  глазам,   они  упивались  тем,   что  могли видеть:

как  энергично,   дерзко  с  какими  напором  и  силой,   с  какой  бравадой  и  отвагой  льется  на  мостовую   мужская  моча.   В  то  время,   как  одна  из  прелестных  ручек  держала  бинокль  у  глаз,   другая   совершала  путешествие

по  собственному  телу – открытому  и  обнаженному,   и  продолжала  свои 

необходимые  действия:   то  гладила  нежно  и  так  завораживающе  шейку  ее  обладательницы,   действуя  наподобие  шаловливого  женского  шарфика,   то  бабочкой  порхала  по  голым  плечам,   утонченным  и  плавным,   как  лебединое  диво,   то  перемещалась  к   торчащим  вишенкам – собственным  сосочкам,   и  деликатными,   музыкальными  движениями  манипулировала  с  ними,   то  перемещалась  поближе  к  тазу – и  массировала  и  гладила  совершенную  форму  живота – непременно  потревожив  область  и  пупка.   Ручка  то  одной  то  другой  из  этих  необыкновенных  дам  непременно  устремлялась  туда:   к  курчавой  мохнатке,   потрогать  пикантную  рассщелинку…   Дамы  сидели  на  диванах – напротив   окон,   широко  разведя  в  стороны  свои  ножки.   Их   пальчики  легко

скользили  по  совершенным  контурам  своих  писечек.   Трогали,   теребили  их,

задевали,   потирали,   легкими,   деликатными,   осторожными  движениями.   Иногда  какая  нибудь  из  дам  откладывала  свой   бинокль  и  подушечками

пальчиков  распаковывала  интимные  лепесточки  губок;   в  это  же  время  другие 

пальчики  она  аккуратно  макала  в  пылающий  бутон   своей   вагины. В  такие 

мгновения  дамочка  слегка  закусывала  свои  губки,   чтобы  не  вскрикнуть 

и  не  застонать.   Они  наклоняли  свои  головки,   по  кошачьи  так  грациозно 

выгибали  свои  спины,   иногда  то  одна,   то  другая  подвигала,   подавала 

свой  таз  навстречу  мужским  писюнам – тем,   далеким – и  вожделенным,   тревожащим  их  воображение.

Все  движения  дам  были  утонченны,   деликатны,   изъящны.   Казалось,   это 

не  дамские  пальчики  скользят  по  белоснежным  телам,   а  лунные  лучи:   женщины  артистично  изгибали   запястья,   пользовались   не  всеми  пальчиками,   а  только  лишь  двумя – тремя,   мизинец,   как  у  женщин  эпохи  рококо,   отводился  в  сторону.   Посторонний  наблюдатель  пришел  бы  к  выводу,   что  элегантные  дамы  словно  играют  на  неких  музыкальных  инструментах,   на  каких – то  своих  фортепьянах.     

Да,   точные,   отточенные,   артистичные  движения,   виртуозные  в  своей   легкости  и  музыкальности – они  наводили  на  мысль,   что  их  хозяйки – аристократки  по  своей  природе.  

Эти  дамы  были  очень  популярны  в  обществе.

Младшая  была  Франсуаза  Жюли  мадам  Рекамье, в  то  время  ей  было  где  то  26,   и  ее   ближайшая  подруга – мадам  де  Сталь,   ей  было  где – то  под  38.  

Эти  дамы  были  очень  известны  и  популярны  в  обществе:   все  матери

приводили  их  в  пример  своим  дочкам – как  образцы  добродетели,   порядочности,   верности,   честности.   Дамы  вовсю  поддерживали  эти  репутации.   Однако  в  душе  они  уже  устали  от  груза  своей  порядочности  и  добродетелей.     

Они  являлись  в  этот  дом,   чтоб  вкусить  хмельной  напиток  безобразия,   бесчинства,   собственного  бесстыдства  и  пошлости.   Они  жаждали  прикоснуться  к  чему  то  неприличному,   к  тому  что  они  находили  под  здешними  окнами,  

и  что  жило,   отражаясь,   в  их  испорченных  душах.   Не  смея  заводить

себе  реальных  любовников  и  тем  перечеркнуть  всю  свою  прошлую  жизнь,

свои  принципы  и  уронить  себя  в собственных  глазах,   боясь  быть  скомпрометированными,   и  боясь  разоблачения  любовной  связи,   женщины  играли

в  это  легкое  безобидное  беспутство.   Тайком  они  пробирались  в  этом   дом,

так  как  чувствовали,   что  из  их  жизни  уходит  нечто  такое,   необходимое,

тревожащее  их  чувственность  и  воображение.   Не  так  ли  открытые,   доступные 

всем  флаконы  утрачивают  свой  необходимый  аромат?   И  эликсир  остается 

пресным…

Это  было  совершенно  необыкновенно:   эти  женщины,   находясь в оппозиции,        

не  признающие  ни  личности  Наполеона,   ни  его  заслуг,   не  верившие  в  его  величие,   не  принимающие  его  политику,   ни  побед  императора,   тем  не  менее 

так  заводились  от  вида  его  вояк,   этих  бравых  ребят,   с  таким  великолепием  и   азартом  поливающих  мостовую.   Их  потребность  в  испорченном 

была  так  глубока,   а  тонус  неприличного  был  настолько  высоким – так  что  едва  запустив  этот  естественный  механизм   движений – немного  поласкав 

себя  и  допустив  несколько  прикосновений  к  собственной  вагине – дамочки – то  одна  из  них,   то  другая,   принимались  оргазмировать,   и  тело  трепетало  и  дрожало,   в  агонии  оргазма,   как  пузырьки  в  шампанском…  Таких  оргазмов  следовало  3 – 4,   пока  подруги  не  насыщались  собственным  бесстыдством  и  не  уходили,   оставив  аромат  дорогих,   изысканных  духов  и   пряный  запах  выделений  на  диванах.

А  затем  в  обыкновенной  жизни – это  были  уже  не  женщины,   а  богини,   их

высокомерный,   презрительный  взгляд  останавливал  любого  дерзкого,   краткое 

слово  немедленно  водворяло  его  на  место,   пренебрежительно  изогнутые 

губки  этих  дам  подчеркивали  всем – как  горделиво  они  презирают  все

пороки   и  страсти  этого  испорченного  мира.

Но  там,   в  таинственном  доме  наслаждений,   они  были  другими,   они  становились  такими  как  все.