Игра с тенью. Дуэль Тениша. Глава 48 или Семейная инцест игра

Глава 48. Древние письмена

Профессор Понвиц, доставленный в кабинет Бертольди неутомимым Дагне только к обеду, стянул с головы парик сразу  при входе, объявив, что в последние годы опасается приливов крови к мозгу, а в кабинете натоплено так, что и молодого удар хватит.

При этом он злорадно посмотрел на Бертольди, безошибочно определив в нём хозяина чрезмерно жаркого кабинета.

Было видно, что Дагне очень старался и отыскал-таки самый старый и самый вредный экземпляр лингвиста, то есть по классификации Бертольди сей учёный муж вполне мог оказаться гением. Оставалось только узнать, не выжил ли он из ума.

— Ну-с, и зачем же этот гаер притащил меня сюда? Опять какая-нибудь легкомысленная шуточка?

Бертольди и Тениш воззрились на привычно молчаливого и серьёзного Дагне. Что он отмочил такого развесёлого, что старик полагает его шутом? Дагне на это только вздохнул, всем видом показывая, что пришлось ему натерпеться от сварливого старикашки.

Эта пантомима не ускользнула от внимания профессора, и он с торжеством подтвердил свою правоту:

— Мим! Жонглёр! Есть тут кто-нибудь, кто объяснит мне, почему я здесь?

Бертольди солидно кашлянул, давая понять, что да, такой человек есть. Он умён, образован, находчив, и сейчас он прояснит всю ситуацию. Первым делом он пригласил профессора присесть — тот остался стоять. Бертольди протянул ему листки — бесценные ныне копии Тениша. Профессор скользнул по ним ничего не выражающим взглядом и вопросительно уставился на маркиза.

— Это копии, списанные с экземпляра «Конфиденций» Титуса Андроника.

— Я это вижу. Хотелось бы взглянуть на оригинал.

— Дело в том, что такого Титуса в природе уже нет. К сожалению. Но вы можете себе представить, что он лежит вот здесь, перед вами в натуральном виде — это даст…

— Вот здесь? Вы хотите, чтобы я представлял себе голого вонючего волосатого мужика лежащим у меня перед носом?

Бертольди поперхнулся.

— Что бы это вам ни дало, я отказываюсь! — профессор заложил руки за спину с самым решительным видом. — Никакими гривуазными фантазиями я не страдаю и не собираюсь страдать на старости лет! И не просите!

— Я не это имел в виду!

— Да. Я понял, точность — не ваш конёк. Есть здесь кто-то, кто может излагать свои ээ… мысли чётко и ясно?

Тениш понял, что пришёл его черёд.

Он встал, сразу оказавшись на две головы выше профессора, чем вызвал злобный блеск круглых очочков, и начал говорить как можно яснее и медленнее:

— Палимпсесты делаются на пергаменте. В старину пергамент был дорог, и его могли использовать по нескольку раз, зачищая предыдущий слой и на чистом записывая новый текст. Здесь произошло именно так. Древний переписчик «Конфиденций» взял для своего экземпляра плохо очищенные листы и записал поверх послание Титуса Андроника ересиархам. После него, я думаю, не намного позже, кто-то другой написал комментарии на полях на том же древнеассизском. Поэтому тут имеются, во-первых, неизвестные рисунки или линии — самые давние, текст — собственно «Конфиденции» и комментарии на полях кого-то другого, не переписчика, ибо почерк разный. Самые древние, те, что ниже всех, могут быть просто рисунками, а может…

— Гордыня, молодой человек — это страшный грех. Некоторые не терпят даже мысли о том, что кто-то может оказаться умнее их, и считают всех людей простаками, с которыми надо изъясняться как с отъявленными тупицами. Это Купевна.

На протяжении рассудительной речи Тениша господин Понвиц наливался краской и к концу стал похож на редиску — как крупной круглой головой на тонкой шейке, так и цветом этой самой головы. Тениш не понял последнего слова: то ли профессор обругал его, то ли это был предсмертный бред старца, которого сейчас от раздражения и впрямь удар хватит.

Тениш хотел было объясниться, но куда там!

— Вы что же, всерьёз полагаете, что я — профессор университета, лингвист, палеграфист — не различу древнеассизского? — разъярённым воробьём налетел на него грозный Понвиц, сверкая своими окулярами самым устрашающим образом.

— Нет-нет, профессор! Я…

— Вы гордец! Стыдитесь. Учитесь смирению, юноша, иначе ваша гордыня вас погубит! А может быть, и не только вас.

Тениш, красный от стыда, упал на стул.

Профессор, изобличивши всех: Бертольди — в невежестве, Дагне — в фиглярстве, Тениша — в гордыне, остался один на поле боя, лучась самодовольством.

Каждый из сидящих перед ним решил вопрос об умственном здравии профессора таким образом: старикашка в полном рассудке, учён изрядно, весьма проницателен и ошибается только в одном. В нём одном. Такое вот избирательное слабоумие.

Остыв, профессор вернулся к разложенным перед ним листкам.

— Это Купевна, — повторил он непонятное слово,   — растительное письмо, вернее, одна из разновидностей растительного письма древней Вельи — царства вендов, впрочем, форма правления неизвестна, там какая-то сложная динамичная иерархия. Всё может быть неточным, когда речь идёт о Венде-Велье, даже само звучание этого названия. Увы, много веков не раздавалась под лунами благородная речь магов-вендов и видинов. А ведь было время, когда едва не треть Пояса Бономы пребывала под эгидой Венды-Вельи. Треть обитаемого мира! Но течение лет делает своё дело. То, что было создано величайшей магией, при её исчезновении захирело и распалось, как распадается мёртвое, лишённое души.

— Я слышал о Велье и раньше, но мне всегда казалось, что это просто легенда, — обронил Бертольди.

— Порой и лягушка слышит песнь соловья, — кротко ответствовал профессор.

Он явно списал всех присутствующих из числа серьёзных собеседников и теперь предпочитал общаться сам с собой, милостиво позволяя остальным внимать и благоговеть.

— Я говорю об одном из письмён Венды-Вельи, не о слоговом, достаточно простом, которое может прочесть любой болван, и которым во времена оны пользовались низкорождённые для записей бытовых, торговых, а также для жалоб и доносов, разумеется. Нет, здесь мы видим образчики — бесталанно перерисованные, именно перерисованные небрежной торопливой рукой, а не переписанные, как осмысленные идеограммы, несущие несколько слоёв значений, перекликающихся и уточняющих друг друга. Какое небрежение! Сразу видно руку гордеца! Но искушённый глаз, — хвастливо намекнул профессор, — не перепутает эти каракули с обычным рисунком. Нет! Это разбитый венец Венды-Вельи, высочайшее наречие, язык избранных  — письмо Свеян. Видов этого растительного письма было тоже несколько: от куртуазной игривой Рдены до суховато-однозначного Статице, здесь, как я уже сказал, а вы успели забыть, использована Купевна. Сие письмо предназначалось для записей магов, оно служило для передачи сути вещей и их тонкой невидимой связи. Увы, точность перевода осложнена тем, что многих понятий нет в современных языках, они ушли вместе с великой культурой. Приходится собирать окольные конструкты…

— А древнеассизский? — не утерпел Тениш.

— Что древнеассизский?

— Не сохранил ли он какие-нибудь такие неизвестные понятия?

Профессор неожиданно мягко взглянул на Тениша. Так смотрит на несмышлёныша отец — с грустью и сожалением.

— Этот ваш любимчик — очень примитивный, плохо дифференцированный язык лизоблюдов и фарисеев. В нём ведь даже родов нет, только при устной речи да уважаемому человеку положено кой-какое величание. Полно, это даже не ничтожный наследник Свеяна, это аморфный новодел, на нём только ругательные цидульки писать. Как раз для Титуса — полная гармония содержания и формы.

— Может, он и не виноват, Титус. Какой язык, такие и писания.

— А какие писания — такие и мысли, да? Неглупо.

Профессор взглянул куда-то поверх очков, вероятно, вглубь веков, потому что душевно вздохнул и снова принялся за листки.

— Итак, что нам говорит благословенная Купевна? Первыми мы видим знаки «Марьявник» и «Дымянка» — они указывают на некие чары, позволяющие сверхъестественному существу принимать определённую материальную форму. То есть мы уверенно можем начинать думать о некоем метаморфе. Дымянка подразумевает нечто полупрозрачное, марьявник — создание иллюзии, но тут затёрта часть переписчиком-ассизцем, чёрт бы его побрал! Поэтому мы можем только утверждать — это мастер иллюзий, сам пребывающий на грани миров. Заметьте, что комментатор сего опуса тщательно обходил знаки Купевны, оставлял их нетронутым, возможно, он знал о растительном письме Венды-Вельи.

— Кстати, комментарии: тут говорится о «ласточках». Что за ласточки? — перебивает его Бертольди.

Понвиц наводит на него свои смертоносные очки и несколько секунд прожигает его негодующим взором. Убедившись, что Бертольди устрашён, низведён и поставлен на место, ехидно отвечает вопросом на вопрос:

— А это уже новейшая история. Вы, как господа дворяне (он выплюнул это слово из глубин веков в адрес измельчавшего потомства), должны иметь представление о геральдике. Совсем не такой уж далёкой — лет пятьсот-шестьсот назад эта птичка была весьма распространена. Ну, кто вспомнил и желает ответить?

Никто не пожелал.

— Мда. Я так и думал. Ну, а теперь облегчим задачу: как назывался младший сын, обычно лишённый наследства? Что, тоже никто не помнит?

Младший сын герцога Бон-Бовале, несомненно лишённый наследства, торопливо перебрал все прозвища, которыми его награждали. Нищеброд? Барчонок? Барчук голопузый?

— Лишенец? — робко предположил Дагне.

— Сумашенец, — передразнил профессор и покачал головой. — Это есть в летописях, да вспомните, это же классика: «В червлёном поле белая стрела положена вверх остриём». Девиз: «Честь и сердце». А что было бризурой рыцаря Лаллиэна? В навершии у шлема?

— Ласточка! — вырвалось у Тениша. Гравюра, изображающая злосчастного рыцаря из "Песен скитальца", встаёт перед ним как наяву.

Бертольди хлопает себя по лбу:

— Точно! Младший брат!

В памяти Леазена всплывает "Церковь объявляет этого матроса младшим братом", но всё так странно, что мысль выскальзывает прозрачной рыбкой, оставляя лишь шлейф недоумения и торопливое: "потом, потом пойму".

И всё же, кое-что прояснялось. Въеда-профессор дело знал.

***

— Угу, — продолжил разбор профессор Понвиц, проглядывая листы. — Занятно. Ага! Интересно. Прекрасно! «Сокол гнезда не вьёт, в гнезде не сидит, Мёртвое Сердце храни…», дальше смазано. Поэтому мы никогда не узнаем, что в точности было написано. Очень показательный случай, ассизский — весьма примитивный язык — проблемы не только с родами, но и с падежами. Поэтому мы не можем даже определить объект или субъект действия это самое «Мёртвое Сердце». Оно может быть хранимо, а может хранить владельца. Но вот тут проступает великолепный знак «Додон-мухолов», причём с сомкнутыми зубчиками, и нам становится совершенно ясно, что… Что вам становится ясно? — Понвиц строго оглядел притихшую аудиторию.

Поняв, что является здесь единственным носителем истины и от слушателей никаких озарений не дождёшься, он торжествующе продолжил:

— Ловушка! Ловушка, господа мои. Это первый смысл знака. А второй — доспех. Быть защищённым, находясь внутри хищника. Разве не удивительно? Но я бы этому «Мёртвому Сердцу» не слишком доверял.

— А вот тут «Свет», — робко тычет Тениш в листок.

— Знаков нет.

Профессор быстро просматривает остальные листки, хмыкает, кивает, бормочет: «Потрясающе! ». Задерживается на последней странице.

— Взгляните, вот здесь очень интересно: «Погибельно ему лишь М… Сердце» и ниже сразу же — «будет поражён», писано напротив строк Титуса: «Как преодолеть Каменщика? Ты, Ригерий, по немощи духа полагаешь его притином рубежным, а я иное ведаю…», далее обычный для Титуса набор упрёков и путанных обвинений. Причём всё это с сомнительными падежными окончаниями. Мы можем гадать до синих зайцев, что имел в виду несчастный ассизец, вынужденный писать на своём убогом наречии, но на помощь приходит Купевна: вот знак «Сабельник», он явно указывает на прямую схватку, на теллурический бой честным железом! Здесь уже не одно лишь чародейство «Мёртвого Сердца» — здесь в дело вступает фехтовальщик!

Тениш смотрит на Дагне. Тот сидит молча, почти не изменившись в лице, только в уголках прищуренных глаз читается решимость. Он переводит взгляд на Бертольди. Маркиз роняет пёрышко.

— И что? — хрипло спрашивает он пустоту, которую вдруг видит перед собой.

Вопрос непонятен, но профессор умудряется и понять, и ответить. Он сам захвачен магией тройного текста.

— Это последний комментарий на полях, и мы могли бы на том остановиться, но нет, Венда-Велья подаёт нам знак! Вот тут, внизу листа, мы видим идеограмму «Бессмертник». Но это не то, что вы подумали. Это не отсутствие смерти, нет, он означает, что уничтоженное, собственно, и не являлось живым.

***

Понвиц под охраной был отправлен домой. Конечно, старика помучили бы ещё, но он явно устал — возраст брал своё. Перед уходом он попытался присвоить листы-копии, потребовал экземпляр «Конфиденций» — урвать хоть что-нибудь, устроил головомойку Бертольди, легкомысленно высказавшемуся в том духе, что «самый ранний слой, это цветочное письмо, мы можем не принимать в расчёт, оно попало случайно».

Понвиц тут взвился на дыбы:

— Вы полагаете, в Купевне сотня-другая знаков?! Их тысячи, и значение их никому не известно! Никому, милостивый государь! Я изучил всего десяток — мне повезло, это очень много, не думаю, что кто-то знает больше. И вы хотите сказать, что письмо, которое само по себе есть магия, попадается мне на глаза случайно? И случайно оказывается, что именно эти пять знаков я могу прочесть? Пять из тысяч! По-вашему, совпадение. Конечно. Вам хоть яблоко на голову упади — вы всё равно ничего не поймёте!

Он гневно смотрит на Бертольди, потрясает кулачком, и иероглиф «Вот болван! » явно читается на пергаменте его лица.

Но теперь, оставшись без него, Дагне настойчиво гипнотизирует маркиза. Тот ходит по кабинету, принимается ворошить угли в камине, делает всё, чтобы ускользнуть от требовательных глаз друга.

— Я поеду, — падают слова Дагне.

Движения Бертольди становятся дёрганными, кочерга гремит, из огня вылетает стайка искр и гаснет, не дотянувшись до человека.

— Ты же понимаешь, больше ехать некому, — Дагне говорит мягче, словно извиняется.

Бертольди пытается ослабить шейный платок — новый жест.

Маркиз ненавидит безвыходные положения. Но здесь именно такое. Наконец он решается:

— Ты поедешь. Только… Арретиро, будь осторожен. По мере… И возьми с собой кого-нибудь. Можно моего Лаука.

Дагне мотает головой, с улыбкой оборачивается к Тенишу:

— Не устали путешествовать?

Тот вскакивает:

— Нет! То есть да, я согласен!

Он даже не заметил, как опрокинул стул.

< предыдущая – глава – следующая >