шестьдесят девять

Первое, что вспоминается о ней - удивительная способность цеплять женские взгляды. Она любит красивых женщин, а они любят ее. Слетаются на эту ее огромную любовь, как мотыльки на свет.

Мы ехали в метро, напротив пара: еще зеленые и крепко сцепленные за руку. Несколько секунд она смотрела в глаза девушке, тем особенным взглядом, вспоминая который я вздрагиваю и немного краснею. Вагон остановился и пара вышла, а девушка, не отнимая руки у своего избранника, еще несколько раз обернулась. Я прожестикулировала ей пальцами что-то неприличное, так же агрессивно, как захлопываются двери в метро. Ревность, оказывается, можно привить.

Ее цвет – красный. Свои картины она рисовала кроваво-алым. Иногда красный делил полотно с черным, но ему было не перекричать страсти красного, который весь она. Руки ее касались красным цветом.

Ее было просто любить. Но терпеть невозможно. Совсем еще мальчишка, только девочка и скоро тридцать.

Август стал первым. Он быстро собрал вещи, и закуривая на ходу, двинул в сторону площади трех вокзалов, где месяцы садились в поезд с билетом в один конец. А где этот конец никто не знал. Только изредка слали они оттуда письма, которые прилетали прямо в наши головы фотокарточками из прошлого.

Помнишь июнь? Я продала седло, и мы на месяц уехали в Европу. Жили у местных, и ночевали под дверями океанариума в Генуе, и в аэропорту Бергамо, путались в навигаторах и объяснениях иностранцев. Кругом прокуренные голоса женщин, на узких улочках не совпадающие фасадами крыши. Бездомные и бездонные ночи. Декабрь? Столица просит жрать крупными купюрами. Из обветшалого окна невозможно сквозит, и гирлянда умело прячет зашарпанность коммуналки, и даже чайника нет, а мы танцуем между просевшей кроватью и сохнущим посреди комнаты бельем. А сентябрь? Российские побережья. Два года подряд. Хамы-водители, очаровательные рынки, на которые мы ходили, как прилежные ученицы в школу. Тяжелые и сладкие арбузы, маленький щенок в светлом беже, который нам так взаимно полюбился.

Крым в палатке. До моря несколько метров, снаружи на брезент налегают бездомные псы, а сквозь маленькое окно в крыше космическая простыня светится. В каком-то поселке мы убегали от мужиков, которые словами обвиняли нас в любви друг к другу. Я потом все ночи тряслась от страха, а ты терпела мои слезы и говорила так по-мужски, защитнически: «моя девочка», хотя талия твоя была такой же беззащитной, как и моя. На шее у тебя висел обрубок карандаша, в котором пробита дырка для цепочки. Ты не снимала его, хотя он так часто мешался. Я цеплялась и душила тебя. Мы смеялись. Во время наших нелепых раздеваний, смеялись над звуком животов, разгоряченных и прилипших друг к другу, над тем, как случайно бьются лбы, колени и локти.

И сколько же они шлют этих карточек. Тонны не разобранной почты.

А была ли вообще та Италия, крымские ночи, недоеденная овсянка, которую ты выбрасывала под окно голубям и очень ругалась на мальчишку, что кидался в них камнями? А наши случайные встречи с иностранцами? А ссоры, слезы, измены были? Или ты нарисовала все это своим кровавым акрилом, кусочек которого я храню в столе? Он затвердел, как камень, в тело его вросла маленькая бумажка с надписью «влюбленность». А это было?

Будь здорова, любовь моя. Ты только не люби писателей. Целовать тебя – не привилегия, но писать о тебе пусть будет только моей.