Зарики, лавэ и пять бутылок водки

Англоязычному  " Твиттеру " от не владеющего иностранными языками коалы, не нашедшего ни одного из русскоязычных, достойного игр разума               

Уже на лестнице я слышала, как взвизгивает наша домработница Стеша, и, торопливо роясь в сумочке в поисках ключей, подбежала к двери и нажала на кнопку звонка, не отпуская, пока раскрасневшаяся и чуть поддатая Стеша не распахнула ее настежь. Так и есть ! В прихожей сидел на корточках дядя Миша, никогда не любивший этих  " свинячьих нежностей ", как он их называл, требовавший именовать его по прозвищу, Чумой. У его ног была расстелена газета, на передовице, закрывая толстую рожу какого - то вождя, уверенно стояла бутылка водки, поломанный грубо хлеб, два стакана. Папа, кутаясь в махровый халат, тянет дядю Мишу в залу, но полночный гость что - то рычит, громко матерясь. Увидев меня, дядя Миша неуверенно встал.

- Светлана Юрьевна, - зарокотал он, пытаясь поцеловать мне руку, - не могу не отметить, что вы выросли вот на столько.

Он показал пальцами, сантиметров пять, не больше. Захохотал пьяно и схватил меня в охапку, поднял, завертел. Вельямин неловко пытался вмешаться, но папа шепнул ему на ухо нечто и мой жених поспешил распрощаться, буквально выбежав на лестницу. Папа многозначительно посмотрел на меня.

- Знаю, - сказала я, когда дядя Миша поставил меня на пол. - Неплохая проверка на вшивость вышла.

- К чорту таких кавалеров, Бунька, - выругался дядя Миша, наливая остатки водки в два стакана. Один протянул Стеше, второй зажал в цепкой ладони. Непьющий папа виновато чокнулся с ними чашкой с остывшим чаем. - Знакомство со мной неизбежно вредит карьере, - уже снова смеялся дядя Миша, занюхивая выпитую водку ржаным хлебом. - Смотри, Юрок, свалю я в Париж, набегаешься тогда по парткомам - то.

- Света, - проговорил отец, ставя чашку на трюмо, - как бы нам уговорить этого варнака прогуляться в комнаты ?

- Одно условие, - поднял важно палец дядя Миша, - называть меня по погремухе, пока я здесь. А здесь, - он покосился на часы, неспешно отщелкивающие нашу жизнь, - пребывать мне ровно пять часов и двадцать минут. Борт на Камчатку, - объяснял он, обняв Стешу за плечи, - вписался в геологическую экспедицию разнорабочим. Бабла срублю малехо.

Папа лишь качал головой, идя за братом и домработницей, а я помчала переодеваться. Через десять минут мы чинно сидели вокруг круглого стола, оставшегося еще от мамы. Чума пристукнул пальцами по столешнице и уставился на портрет мамы, черной траурной рамкой расположившийся на стене между офортом Бирмана и гравюрой под Дюрера. Вздохнул.

- Святая женщина, - наконец сказал он, роясь в солдатском вещмешке. Вытащил за горлышки еще четыре бутылки водки и, опережая возмущенный крик папы, буркнул : - Помянем, Стеша, раз уж эта интеллигенция не потребляет.

Папа опустил плечи и потянулся за папиросами.

- Говно ты, а не человек, Юрка, - просипел Чума, тоже закуривая, не закусив, - до сих пор поражаюсь, что она в тебе нашла. Такую девку родила, - посмотрел на меня, подмигнул, - эх, если б не судимости, женился бы на племяшке, как Бог свят.

Я засмеялась. Он всегда это говорил. Вечно появляясь неожиданно, то освободившись из лагеря, то с заработков на Севере, то после рейса на сейнере по Охотскому морю, даря ракушки, шишки, шаманский бубен, а однажды даже самородок. Папа на следующий день куда - то звонил, советовался, приходили строгие люди в штатском и самородок у меня отобрали. Но дядю Мишу не посадили, время пришло другое, Хрущев братался с ссыльным Солженицыным, а папин брат окончательно решил уехать в Париж, где жила их тетка, графиня Белозерская, седая старуха с тростью, чья фотография пряталась в семейном альбоме под свадебной карточкой папы и мамы.

- Ладно, - сделал большие глаза Чума, видя по мне, что пришло время историй, - слушайте.

Там тракт идет, огибает сопки, залезает в ущелья, прыгает через таежные речки. Размывается по паводку, когда ручейки становятся бешеными, как куницы в феврале, подновляется и проклинается тунгусами, боящимися пересечь эту дьявольскую придумку лючи. Ревут по тракту мощные грузовики, тянут на себе тонны породы, не простой, очень даже не простой. Алмазная та порода, не гляди, что камни и щебень. Иногда встречается синяя глинка, вот в ней - то самая суть и есть. Кимберлит называют ее ученые люди. Раньше зеки робили, дохли мухами, всю тайгу окрест косточками усеяли, сейчас воля. Трудятся рвачи и пьянь, завербовавшаяся в поисках длинного рубля, охрана - прежняя. Форму сменили твари, винтовку Мосина и ППШ армейские на  " Калаш " армейский же, бушлаты чуть другого кроя, но мразь та же, одно слово : мусора. Катит в грузовике Пашка Вертель. Бытовичок зряшный, оттянул тройничок, по пьянке придавил мужика какого - то в Вологде, не наглухо, но все равно стремно, вот ему трояк и отмеряли. Хрен знает отчего, но сунули на Севера, будто опасного. Откинулся он да тут и прижился, в чем, верно, и был его единственно правильный поступок за всю жизнь. У нас ведь как ? Втирают, что искупил, а смотрят волками. Вот хоть я сегодня. Иду с самолета такой, никого не трогаю, трезвый, так у меня, пока к вам на Кутузовский не добрался, три раза ксиву пробивали. Загрести в отдел грозили, выспрашивали все, какого хера я в столице делаю. У меня паспорт советский, не справка, но рожу - то не перелицуешь, на лбу у меня написана биография и этапы большого пути, а уж как кисти увидят, так, верите, нет, на дыбы взвиваются. Тут перстень отрицания, там три ходки за углы и карман, а вот этот крест прямо вопиет, что шлепнули моих родителей не за хер благодетели краснопузые в период культа личности.

- Эх.

Чума налил полный стакан водки и махнул, не чокаясь. Вновь посмотрел на фотографию мамы, скуксился, опять курит. Полез в мешок и бросил на стол тоненькую книжку. Вскочил.

- Ну, пора. Вырастай, Бунька. Мужа тебе справного, Стеша. А тебе, Юрок, славный геморрой, когда свалю я в Париж.

Он выбежал на лестницу, а я, поджав под себя ноги, устроилась на диване под торшером, раскрыв книгу моего дяди Михаила Демина на самой первой странице.