Portier de nuit

Фрагмент романа-поэмы

"Синее солнце желтая луна",

финал 4-й части.  

Начало (предисловие):

4-я часть

Интерьер. Вечер. Консульство Гватемалы на Фонарном переулке.

***

Вечер был в разгаре.

Речи. Песни. Танцы.

В два часа ночи, после того, как Амалия переодела легкомысленный костюмчик на вполне цивилизованный унисекс, состоящий из джинсов и стильного пиджачка

с широкими плечами, нас позвал служитель культа личности консула в кабинет с органом (ударение куда хотите, но логичнее на "а").

В ожидании встречи я был на редкость трезв.

Амалия сдержанна и многозначительна.

Может просто устала.

Консул так же сменил карнавальный наряд на такой, который и запомнить-то невозможно, и предложил нам сесть.

И он сказал:

- Рад видеть.

И улыбнулся впервые за вечер по-человечески, когда мышцы лица просто сделали небольшую работу по разглаживанию лишних складок на консульском лице.

- У нас есть предложение к вам, - он кивнул в мою сторону.

- Нам нужен фильм о нашей республике.

Не рекламный, не документальный.

Простая история, рассказанная от первого лица.

История про то, как у живет простой народ, как он любит, как он работает, как борется с трудностями, как побеждает трудности и живет, поёт, танцует,

радуется жизни не смотря ни на что.

Мы могли бы заказать фильм американским продюсерам.

Но мы не хотим.

Это будет … как это …  американское клише.

Мы решили идти своим путём.

Мы хотим чтобы вы написали нам сценарий.

А сняла бы компания, с которой вы сотрудничаете в данный момент во Франции.

Гонорар не будет голливудским, но мы и не обидим.

История должна быть простой, но ... и не простой.

И плакать и смеяться.

Вы понимаете.

Амалия пишет нам песни и музыку.

Она  наш … добрый друг.

Ну как? По рукам?

Я, понятно, зарделся от разных там чувств.

Но собрал волю в кулак и, изобразив на лице Родена, сказал:

- Я подумаю.

- Думайте, - согласился консул и вынул из шкафчика два стакана, посмотрел на Амалию и достал третий. Собственноручно наполнил стаканы на одну четверть ромом. Мы строили (ударение на «и») свои стаканы и молча выпили.

Амелия пригубила стакан и закатила глаза под лоб.

Консул усмехнулся:

- это наш ром, не кубинский.

- я подумал, - сказал сценарист, когда ром достиг отдаленных деревенек его сознания и зажег там свет.

- И как?

- Я согласен.

- И правильно! – и консул разлил снова, не пропустив и стакан Амелии.

Его лицо сделалось медно-чеканным:

- Договор!

- Договор, - изрёк классик кинодраматургии.

Мы проглотили по новой порции рома, который был так нежен, так крепок и сладок, что глаза закатились сами собой, будто по глазным яблокам сам Ангел Рома провел языком.

- Только один вопрос, - услышал я голос, сквозь ромовый обморок, голос очень похожий на мой, - почему, собственно, я?

Экстерьер. Ночь. Фонарь. Консульство Гватемалы.

- Ко мне нельзя, - сказала певица Сан-Нах, когда возле нас остановился относительно небольшой консульский шевролет.

- Ко мне, пожалуй, тоже. У меня Марья Антонна.

- Куда же ты меня поведе-ёшь? – голос певицы был не таким тягучим, как прежде, но в нем звучали новые нотки и бемоли, усталой звезды, не знающей отказа ни в чем. По крайне мере в мелочах.

В моё бедро упирался аванс за Гватемалу. Я открыл заднюю дверь шевроле. Амалия  не глядя на меня, забралась внутрь. Вспоминая зарубежный кинематограф, я захлопнул дверь, обошел шевроле походочкой Джона Траволты из «Криминального чтива» и запрыгнул в машину с другой стороны.

- В Асторию, - сказал я водителю, но он не шевельнулся, будто был манекеном для краш тестов.

- Let's go to the Astoria hotel, please, - сказала Ян-Нах, как настоящая американка, и немного вельможно, и мы поехали.

Ехать было недалеко.

- Ты был в Астории?

- был, - ответил я, задумавшись, - один раз.

И это была чистая правда. Расписавшись в ЗАГСе,

мы с Настей брели по городу, с неба которого

всегда, в любое время года, за шиворот текла холодная вода.

Мы шли мимо отеля Астория, где шла параллельная жизнь.   Люди за стеклянной витриной были не более людьми, чем стаффажные фигуры самураев в музее этнографии. Настя уже час, как была моей мокрой женой.

И я затолкал продрогшую красавицу в тепло и шик Астории. Мы сели за стол у огромного витринного окна.

И я заказал два полных обеда. С вином и десертом.

- и что же ты там де-елал? - спросила американская певица из глубины заднего дивана шевроле.

- Грабил, - отозвался кинематографист, – это было просто ограбление.

Первые восемнадцать метров  мы с Настей плыли мимо окон Астории золотыми рыбками на фоне сияющих янтарём закатных небес, сбросивших  тучи шубы ближе

к границе с Лапландией. И два километра, а то и все три, аж до самого метро «Невский проспект», мчались так, будто пропитанный дождем асфальт выскальзывал из-под наших ног, пары мужских и двух нестерпимой красы женских, и удержаться на нём можно было только разгоняясь до сказочной скорости семи миль*** в час безоблачного счастья.

Раскрасневшийся винный след на ресторанной скатерти и наше бегство прикрывал мой бумажник, в котором пряталась бумажная квитанция из ЗАГСа на сумму 362 рубля за услугу по регистрации законного брака. И счастливый троллейбусный билет.

Денег там не было, только ценные бумаги - неопровержимые доказательства существования счастья.

Наш с Настей брак, возможно, держался на этой квитанции и на этом самом билетике счастья, ибо в тот момент нам было счастливо, весело и сытно.

_______________________________________________________

*** одна миля - равна тысяче шагов римских солдат на марше

***

Ночной портье - назовем этого пренеприятнейшего типа portier de nuit - сделал все, что было в его силах, чтобы сократить размер моего гонорара за Гватемалу.

И подсунуть странной парочке номер, который явно превышал их потребности и возможности. Не исключено, что это была политика отеля.

По клятвенным заверениям этого портье, номер во всей Астории оставался только один - как ни ночь, то мировой слёт эндокринологов – и был он стоимостью с небольшой военный крейсер с видом на Исаакиевскую площадь.

Интерьер. Номер в Астории. Ночь

Номер был снят на сутки.

Сутки начинались с полудня 12.00

и заканчивались полуднем 12.00.

В нашем распоряжении оставалось всего-то ничего.

Но певица Ян-Сан-Нах так хотела спать!

Убранство номера в гостинице Астория соответствовало представлению совноменклатуры о буржуазном шике с ароматами лёгкого загнивания. Шелковые простыни шуршали пороком. Унитаз имел лондонское клеймо и не предполагал иного использования, кроме созерцания.    

Осквернение девственности розоватого нутра приравнивалась к оскорблению добродетели и каралась высшей мерой. Набор халатов, тапочек и шампуней был наградой за многие годы терпеливого ожидания настоящей жизни.

Певица Амелия безмятежно спала.

Я, как смог деликатнее, освободил её от туфель,

брюк и слегка помятого пиджака.

Ром, однако, Гватемальский!

Певица Сан-Нах спала.

На одиноко спящую девушку с научно-фантастическим интересом поглядывал мужчина с дагерротипными усами – сам Герберт Джордж Уэллс в раме

рядом с бра на противоположной стене.

Согласно легенде, он ночевал в этом самом номере

в августе 1934 г., где встречался с фантастом Александром Беляевым, который умер через 10 лет от голода в Царском Селе и физиком Перельманом, автором

«Занимательной физики».

Занимательной мне показалась мысль:

неужели они все вместе встречались в этом номере

у Уэллса, в этом советском раю, мерили кремово-желтые халаты, белые тапочки, пробовали на палец импортные шампуни. А может, кто и помылся под шумок.

В этих раздумьях я сделал попытку раскрыть окно.

И тут же почувствовал твердую международную политику отеля: окно не отворялось – выброситься из него или просто выпасть было не реально.

Шанс выразить протест красотою полета

из окна Астории на мостовую

Исаакиевской площади равнялся нулю.

Я залез на подоконник. Исаакиевская площадь и сквер были смочены цветным дождем и сияли свежей акварелью. Справа переливался собор Исаакия Далматского. По лужам, как бумажные кораблики, сновали листья, подгоняемые сентябрьским ветром.

Девушка Амалия спала одна на кровати, предназначенной для целого сообщества

физиков и писателей-фантастов.

Окно Астории, по всей видимости, раскрылось только один раз - для съёмок фильма Рязанова. Сразу скажу, я не люблю этот фильм.

Однако, оказалось, что я помню почти дословно все реплики из фильма «Невероятные приключения итальянцев в России».

Ни дать ни взять, я попал то ли в сиквел, то ли в триквел, то ли в ремейк. Капитана милиции, в исполнении артиста Миронова затащила в номер красотка Антония Сантилли. Амалия Сан-Нах ничуть не уступала Сантилли в авантюрности, а по части остальных прелестей певица Амалия превосходила её многократно - на мой строгий вкус. И она спала.

Я сидел на подоконнике. И раздумывал. О природе нравственности. В фильме Рязанова приключения итальянцев начались с того, что один пассажир пробил каблуком окно в самолете Ту-134, в простонародье «свисток», и сам стал «затычкой», застряв в полтуловища в иллюминаторе, что явилось поводом для аварийной посадки лайнера на шоссе, забитом волгами и москвичами. Он стал затычкой – заложником ситуации.

Я размышлял. Серж Воронин стал «затычкой»,

да будет мне дозволено так выразиться, для Киры

де Пуатье. Хайнц  стал «затычкой» для Насти.

Так почему бы и мне не стать «затычкой» для

американо-корейской певицы Амалии Ян Сан Нах?

Ведь я, безусловно, в неё влюблен. И гватемальский ром тут не причем. Влюблён ведь давно. Если положить руку на сердце, она понравилась мне ещё в аэропорту Пулково II, когда служащая Люфтганзы намекнула, что мы смотримся отличной парой.

Или это лукавые испарения научной фантастики?

Но почему так колотится сердце при мысли, что совсем рядом, в двух шагах спит моё маленькое экзотическое приключение?

А дочиста отмытый ароматными шампунями джентльмен в махровом халате, который достался ему с плеча старины Герберта, сидит на подоконнике и пялится на купол Исаакия, с которого того и гляди полетят во все стороны бронзовые ангелы.

Под утро я забрался в кровать к певице Амалии, в кровать, на которую умелый пилот смог бы посадить терпящий бедствие рейс Ty-134.

- Удачи, тебе, филантроп***, - напутствовал Герберт Уэллс с портрета, слегка раздвинув усы-мустажи.

________________________________________________

*** Понятие «филантропия» в переводе с греческого языка означает любовь к людям.

Интерьер. Астория. Кафетерий. Утро.

- Мы. Будем. Говорить. Или. Мы будем. Молчать. -

так Амалия-Сан-Нах разговаривала с розовым суфле

в кокетливой стеклянной вазочке.

Возможно, это был вопрос, и он предназначался мне.

В таком случае, мне следовало бы что-то ответить.

Но я смотрел в серое, дождливое утро 16 сентября.

Оно было совсем рядом, за мокрым стеклом.

В голове родилась и тут же умерла мысль записного хулигана. Не заплатить, убежать, не возвращаться.

- Ты. Меня. Раздел. – продолжала певица беседу

с розовым суфле, поедая собеседника ложка за ложкой.

- Я тебя раздел, - произнес я отзыв.

- Ты. Со мной. Спал, - сказала Амалия кусочку суфле

на ложке, зажмурилась и проглотила.

- Я не спал.

- Что же. Ты. Делал.

- Я беседовал с Гербертом Уэллсом.

- Всю ночь?

- До самого рассвета.

- Ты. Сумасшедший.

- Как Джонни Депп?

Певица взглянула на своё кольцо на указательном пальце.

- Извини. Я просто так сказал.

- Теперь. Буду. Твоя. Муза.

- Никаких возражений.

- У меня жить нельзя. Мой папа не любит, когда

я привожу мужиков.

- У меня жить тоже нельзя. У меня Мария Антоновна.

- Мария Антуанетта?

- Можно и так. Соседка. Она хорошо знает Киру.

И не поймет. Хоть она и говорит, что Кира - не Кира.

- Да. Она не Кира.

- Так кто же она?

- Она теперь не твоя муза.

- Знаю, она муза Серж Воронин.

- Да, - Ян Сан Нах отставила в сторону пустую вазочку, - это тибе-е-е, - нос певицы украшала порция розового суфле. Но мне предназначалось не суфле, а письмо.

Шёл к концу ХХ век. А это было настоящее письмо

в конверте с сине-красным кантом, с гордым словом АВИА и синим штемпелем. И оно было заклеено.

- Мне? – я стал распечатывать конверт.

Получилось  не аккуратно. Но это же Астория,

здесь письма не вскрывают, я разрывают и, как в немых фильмах, заламывают руки, и достают браунинг.

- Подожди-и-и, - Амалия остановила меня, прикрыв рукой конверт, - ты правда не переспал со мной этой ночью?

- Правда, - мысленно я пожал плачами, мол, зачем же было затевать всю эту канитель, если уж так, - правда, правда.

Я просто смотрел, как ты спишь. Ты так спала,

что будить тебя мне показалось уголовным преступлением.

Амалия улыбнулась кончиками губ и тут же вернула на лицо маску Будды, или кто там есть у корейцев.

- Ты можешь читать. Это пишет Диана.

- Кира?

- Она не Кира. Она написала тебе в тот вечер, ты помнишь, когда вы были первый раз в консулате.

И попросила передать. Ты читай.

Но сначала я должна уйти.

- Ну, Харуки Мураками!   Амалия, не уходи просто так. Почему ты меня так боишься? Не СПИД же у меня!

- Нет. Скажу тебе. Просто. Ты не можешь. Со мной.

Спать. Потому что. Я не женщина.

- Пацан?

- Снизу. Сверху я тётка.

- Гермафродит! – я испугался офигевшей своей рожи,

и постарался, чтобы снаружи рожа была по-прежнему

унылой, помятой и не выспавшейся.

- Послушай, Амалия, - я запнулся.   В голове было такое оливье, что я не знал, с чего начинать распутывать

такое кино.

- А скажи, при чем здесь Кира, то есть, Диана Пуатье?

- Она не причем. Ведь она и есть ты. К тому же она хорошо к тебе относится.

- И гуляет  с Сержем.

- Сержа ты сам придумал. Вот и расхлёбывай.

- Но Серж-то, Серж! Он-то настоящий. Циркач из Канады!

В цирке Дю Солей выступал!

- Послушай, ты запутаешь себя и всех остальных.

- Теперь я понял насчёт Джонни Деппа.

Он ведь тоже более-менее мужик.

- Мне надо идти.

- Амелия. Если ты вправду гермафродит, то очень симпатичный. И поскольку ты, в каком-то смысле, мой партнёр, то меня вполне устраивает даже такой расклад.

Я буду называть тебя Ян, мы раскурим трубку мира

и будем впредь как братья.

- Кури сам. Я берегу связки. И мне пора идти.

Пока, Павел Иванович.

Ян Сан чмокнул меня в нос, оставив часть своего суфле

на моей щеке и выпрыгнул в ненастье 16 сентября.

Некоторое время я сидел в раздумьях над разорванным конвертом и лопнувшими струнами Вселенной.

Подошел супергарсон.

Он подменил полную пепельницу пустой и горячей.

- Послушайте, - остановил я его, - а скажите-ка,

Герберт Уэллс уже уехал?

Супергарсон кивнул и забрал вазочку из-под суфле.

- Отлично! Тогда мне 250 водки. Холодной и как можно скорей.

Гарсон кивнул еще раз.

Было 13.13 пополудни.

Я  вынул письмо из конверта АВИА.

Решив дождаться алкоголя, вложил письмо обратно

в растерзанный конверт и впервые за всё утро оглядел зал. Зал был полон респектабельных, стильно одетых, пахнущих шанелями всех номеров ***

иностранных гостей.

______________________________________________

*** Chanel № 5 - искусственный аромат основе молекул альдегидов, заказанный м-м Габриэль Шанель, «который пахнет женщиной» - по её словам, и созданный Эрнестом Бо по впечатлением от озера, лежащее неподалёку от Мурманского порта, где Эрнест Бо служил в первую мировую войну. Войны рождают духи, так-то.

Моё внимание привлекла парочка за колонной.

Мужчину целиком скрывала колонна, но молодая женщина сидела ко мне спиной и чем-то её плечи и изгиб шеи показались знакомыми.

Супергарсон принес запотевший графинчик.

С двух рюмок ум стал свежее.

С трёх - зрение острее.

За столиком  сидела Настя.

Факт, что она сидела ко мне спиной, не способен ввести

в заблуждение её бывшего законного.

Мужика я не видел, но догадывался, что это был Хайнц.

Хайнц иностранец. Разумеется, он мог поднатужиться

и назначить партнёрам встречу в Астории.

Дела идут в гору, мол, знай наших!

Неизвестно откуда явилось острое желание пересечь пространство, отделяющее меня от Насти. Никого не убивать, никого не обливать кислотой, никого ни о чём не спрашивать. Просто посмотреть ей в глаза. Просто в глаза.

Я налил четвертую рюмку, водка капнула слезой на вскрытый конверт.

Голубой штемпель растекся в круглую кляксу, которая чем-то напомнила глобус.

Крутится, вертится, шар голубой.

Крутится-вертится над головой.

Я вынул письмо из конверта, развернул. На листе, сложенным втрое, я нашел две строчки, старательно выведенные почерком Киры де Пуатье.

И я их прочёл. Было написано:

«Давай простим Антонио Сальери.

Сальери ни в чём не виноват».

часть 5