Медовый полумесяц или Медовый секс

(из сборника "Братья Кривомазовы". Продолжение рассказа "Разбор полётов")

После обеда студентов и солдат из стройбата отправили бетонировать дорожки в самом дальнем конце стройплощадки, специально, чтобы они лишний раз не попадались на глаза комиссии, инспектировавшей строительство главного корпуса. Николай занял место рядом с Любой, и она на этот раз не стала от него отстраняться. Теперь они работали бок о бок, хотя назвать это настоящей работой можно было лишь с натяжкой. Каждый раз, зачерпнув из носилок полную лопату бетона и швырнув его внутрь опалубки, они тут же обменивались взглядами. Кинул бетон, кинул взгляд, потом снова бетон, потом опять взгляд. Но хотя эти взгляды достаточно красноречиво говорили об их желании поскорее оказаться наедине, глазами сложно было договориться о том, как это устроить. Необходимо было обговорить всё в деталях, но сделать это в присутствии других парней и девчат, которые могли их услышать, они не решались. А ждать до вечерних танцев не хватало терпения – молодость всегда так нетерпелива.

Тогда Николай придумал, как им немедленно, не дожидаясь вечера, обсудить план будущего свидания, причём так, чтобы никто об этом не узнал. Ну, или почти никто.

Он подбежал к бригадиру Серёге.

– Серый, бетона завезли много, готовой опалубки может не хватить, – указал он бригадиру на кучу бетона, – остатки бетона могут схватиться, потом никаким отбойным молотком не возьмёшь.

Серёга почесал в затылке, бросил оценивающий взгляд на кучу бетона, на подготовленную накануне опалубку и снова почесал в затылке, стимулируя таким образом свою мозговую деятельность.

– Давай, Колян, бери с собой обеих Люлюшек и идите делать опалубку от шестого фонаря к седьмому, а мы тут без вас управимся, – скомандовал он, – только смотри, топором сильно не размахивай. Нам новые несчастные случаи на производстве не нужны, особенно, в присутствии комиссии. Или у тебя ещё одна голова в запасе?

Николая изобразил вид человека, несправедливо обвиненного и приговорённого к тяжкому наказанию, но в глубине души он ликовал, потому что добился именно того, чего хотел. Он схватил до боли знакомый (в буквальном смысле слова) топор, ещё хранивший на своём топорище запекшиеся капли его крови, и скомандовал близняшкам следовать за ним в дальний конец дорожки, туда, где кончалась опалубка.

Люлюшки охотно побросали лопаты и пошли за ним, взявшись за руки, совсем как детки в старшей группе детского сада. Удивительно, сёстры всю свою жизнь провели бок о бок, никогда надолго не расставаясь, но всегда находили о чём поболтать. Вот и сейчас они ворковали о чём-то своём, но Николай не слышал, о чём, хотя ему очень хотелось бы услышать. Он самонадеянно подозревал, что речь могла идти о нём. Хотя, кто их знает!

Наконец-то у него с Любой появилась возможность обсудить будущее свидание. Люда не мешала им сговариваться. При ней можно было обсуждать всё без утайки. В любом случае, Люба все ей передаст, между сёстрами секретов не было. К тому же, Люда и так была уже в курсе предстоящих событий. Можно даже сказать, это именно она дала им своё благословение.

Люба присела на корточки, держа в руках конец бечёвки, Люда натянула другой конец в четырёх метрах от неё, а Николай встал между девушками на оба колена, повернувшись лицом к Любе и спиной к Люде, и стал забивать колышки вдоль натянутой бечёвки. Впрочем, ни колышки, ни топор не могли отвлечь его от разговора с Любочкой. В результате, пока они устраивали двенадцать погонных метров опалубки, Коле с Любой удалось составить хитроумный план своего свидания. Они в деталях обсудили, каким способом Николай сможет незаметно проникнуть ночью в бытовой корпус, запертый Анфисой, как найдёт в темноте дверь комнаты Люлюшек, каким путём выйдет обратно… А вот о том, что произойдёт, когда они, наконец, окажутся наедине, никто из них даже и не заговаривал. Да и зачем об этом говорить, всё и так ясно, без слов. Да и слов таких, которыми можно было бы это обсуждать друг с другом, не краснея и не запинаясь, они не знали, хотя и были начинающими филологами.

Кстати, опалубка, которую они сделали, в тот день так и не пригодилась, бетон закончился за два погонных метра до неё. Но это уже не имело никакого значения. Опалубка эта не пропадёт, её зальют бетоном не сегодня, так завтра. А длинный рабочий день уже закончился, пора была идти на ужин.

На раздаче стояла раздражённая тётя Даша и высказывала худосочной посудомойке своё возмущение высокой комиссией.

– Стряпня моя им, видите ли, не годится. Представляешь, начальник строительства велел еду для комиссии привезти из соседнего совминовского санатория. Так и сказал: «Что бы не позориться». В этом санатории, видите ли, повар – лауреат международных конкурсов, в Совминовской столовой работал, прямо в Кремле, министров кормил и всяких там секретарей. Салат из настоящих дальневосточных крабов, а не из дурацких крабовых палочек, борщ с пампушками, жульен, мясо по-французски с картофелем гратен.   Да будь этот лауреат на моём месте, у него бы никаких жульенов не получилось, а только тефтели с рисом и борщ, да и тот без пампушек. А взять хотя бы посуду, на которой их потчевали! Настоящий мейсенский фарфор с золотой каёмочкой и росписью ручной работы.

– Посуда шикарная! Мне даже жалко стало, когда я одну тарелку кокнула. Моей сестры Таньки муж, Василий, в прошлом году по путёвке в ГДР ездил, так он там чайный сервис оторвал с такой же росписью. Теперь он у Таньки в серванте красуется, сервиз, то есть, а не Василий. Называется этот сервиз «Мадонна», хотя там, как и на этих вот тарелках, только пастухи и пастушки нарисованы, – сказала посудомойка.

– А компот из свежих персиков! Представляешь? – продолжала возмущаться тётя Даша.

– Они хоть довольные уехали? – спросила посудомойка.

– Ещё бы не довольные, им тут и обед на фарфоре и водочка особая с икорочкой. Будут теперь на встречах с трудящимися хвастаться, что в одной столовой с простыми работягами обедали, – ворчала тётя Даша

– Да я тебя, Дарья, не об обеде их спрашиваю. Стройка-то им понравилась?

– А почём я знаю? За обедом вопросы строительства вообще не обсуждали, всё больше внешнюю политику и продовольственную программу. Наверняка ещё при обходе какие-то замечания сделали и ЦУ дали, без этого никак, – ответила повариха.

Уставшие и оголодавшие студенты, стоявшие в очереди около раздачи, начали стучать оловянными ложками по алюминиевым мискам и беспардонно перебили возмущенную речь поварихи. Их молодые организмы ждали ужина: салата из свежей капусты и тефтелей с рисом. Как говорится: «каждому своё».

Николай сел с краю рядышком с Любочкой и незаметно под столом прижался своим бедром к её мягкому и горячему бедру. Люда села напротив, чтобы никто посторонний им не мешал. Она что-то рассказывала о том, какие сливы зреют на дачном участке у родителей её рыжего Митьки, но Коля с Любой слушали её в пол уха. Какое им дело было до этих слив, тем более, ещё не поспевших! Подумаешь, сливы! Вот отдельный дом с двумя спальнями, где можно ни от кого не скрываясь, остаться вдвоём, совсем другое дело. Вот бы провести ночь в таком доме! Но Митька их с Любой не звал к себе в гости. То ли не хотел, чтобы они случайно оставили там какие-нибудь следы своего пребывания, то ли хотел, чтобы посторонние не мешали их с Людой свиданию. Но ничего… Коля с Любой были уверены, что им будет хорошо вместе даже в скромной комнате общежития в бытовом корпусе для семейных строителей и студенток. Скорей бы уже...

После ужина, как всегда, были танцы под магнитофон, и Коля с Любой кружились, не отпуская друг друга, не важно, звучала ли медленная баллада или диско с ритмом 120 ударов в минуту. Они почти ни о чём не разговаривали, а лишь медленно кружились, прижимаясь друг к другу. Хитроумный секретный план свидания был уже обсуждён, а вести пустопорожнюю беседу о пустяках не хотелось. Всё, кроме волнительного предчувствия предстоящего счастливого свидания потеряло для них какое-либо значение. А может быть это самое предчувствие и было счастьем само по себе?

Как обычно в одиннадцать танцы к всеобщему разочарованию студентов закончились. До отбоя оставалось полчаса. Романтически настроенные пары разбрелись по ближайшим тёмным аллеям старого фруктового сада, каким-то чудом уцелевшего с краю от стройплощадки. А те, кто не нашёл себе пары, покурили и разошлись по своим корпусам.

Люда подмигнула Любе с Колей и поспешила вслед за своим рыжим Митькой, который направился к забору. В заборе была дыра, прикрытая висевшим на одном гвозде широким листом фанеры, на котором была нарисована весьма недвусмысленная картинка, а под ней специально для недогадливых красной краской было написано короткое русское словцо, эту картинку обозначающее. За забором их ждал мопед, его Митька, не спросив разрешения у своего отца, увёл из дачного сарая. На мопеде им было всего минут десять езды до Жаворонков, если ехать прямо по тропинке, проложенной через лес.

Николай, приобняв Любочку за талию, проводил её до дверей бытового корпуса. А у дверей корпуса притянул к себе, чтобы поцеловать. Но Люба на этот раз отстранилась и лишь подставила для поцелуя свою щёчку.

– Потом, Коленька, потом, мы же договорились… – ласково прошептала она.

Николай лишь вздохнул, глядя на ускользающую от него любимую. Любочка, как мотылёк, взмахнула своими пушистыми ресницами и упорхнула в раскрытую дверь бытового корпуса, а Коля быстрым шагом отправился к своему бараку.

В его распоряжении было лишь двадцать минут, чтобы привести себя в порядок перед свиданием. Он успел только ополоснуться под холодным душем (горячую воду в их бараке опять отключили), надеть чистые трусы, целые носки и относительно свежую рубашку. Пригладив ладонью светлые вихры, выбивающиеся из-под повязки, Николай быстрым шагом направился обратно к бытовому корпусу.

И вовремя. Как раз на его глазах огни в окнах корпуса стали этаж за этажом гаснуть: сначала четвёртый, потом третий, потом второй, и наконец, первый. Остался только блеклый свет пятнадцативаттных лампочек, пробивающийся через закрашенные белой краской окна туалетов и душевых, расположенных по углам здания. Николай явственно представил себе монструозную комендантшу Анфису, стоящую перед электрощитом и с гримасой садистского удовольствия на лице отключающей один за другим рубильники.

Минуты через три-четыре свет в окне туалета на первом этаже погас на несколько секунд, потом снова зажегся, а потом снова погас, уже насовсем. Это был условный сигнал, означавший, что путь наверх свободен. А ещё через две-три минуты на одном из балконов третьего этажа замигал огонёк карманного фонарика.

Три коротких, один длинный. Затем, один длинный, два коротких, потом, два коротких, один длинный.

«Жду» – прочёл Коля телеграфное послание Любочки. Оказывается, она прекрасно знает азбуку Морзе. Откуда только, скажите на милость!

Коли закурил, чтобы с балкона виден был огонёк сигареты. Это был его ответ на условный сигнал Любочки. Если бы у Николая был такой же фонарик, как у Любы, он протелеграфировал бы ей в ответ: «Лечу к тебе» или что-нибудь в этом роде. Но, спички для такой сложной морзянки не годятся.

Сделав пару-тройку затяжек, Николай выбросил окурок в траву. Стараясь не шуметь, он подошёл к тёмному окну туалета с правой стороны первого этажа, тому самому, в которой совсем недавно гас, зажигался и снова гас свет. Он подставил под окно валявшийся рядом ящик из-под гвоздей, встал на него и потянул на себя раму правой створки окна, уцепившись за её край. Створка, шпингалет которого Любочка в соответствие с их планом предусмотрительно открыла, подалась. Николай взлез в окно, тихонько ступил на пол туалета, прикрыл створку, чтобы сквозняки не пошли гулять по коридору, и опустил шпингалет. Потом он на цыпочках вышел из туалета. На ногах у Николая были кеды, в них он мог беззвучно двигаться по кафельному полу, главное было при каждом шаге ставить ногу чётко с пятки на носок и не проворачивать ступню, чтобы случайно не заскрипела резина подошвы.

Слева, в середине коридора на полу виднелось пятно света, падавшего от настольной лампы. Николай догадался, что там за столом невидимая ему сидела за стаканом вечернего «Агдама» великая и ужасная Анфиса, ждавшая прихода кого-то из припозднившихся девушек, чтобы открыть им входную дверь. Уж она-то им покажет, что такое шляться по ночам, когда приличным девушкам нужно «себя блюсти и соблюдать распорядок». «Ну и прекрасно» – подумал Николай – «Прекрасно, пусть так и сидит, и чем дольше, тем лучше! А я пойду…».

Коля взялся за перила и беззвучно поднялся по тёмной лестнице на третий этаж. На этот раз он прекрасно представлял, в какую сторону нужно идти дальше. Кроме того, в коридор из окошечка над дверью душевой проникал тусклый свет. Слышалось журчание душа и тихое-тихое пение. Наверное, кто-то из девушек напевал, принимая душ перед сном.

«Отличненько! » – подумал Николай – «пока слышны шум воды и пение, она не выйдет из душа и, следовательно, не заметит меня».

На одной из дверей по левой стороне коридора он разглядел в полумраке воздушный шарик, привязанный к дверной ручке. «Мне туда» – подумал Николай, крадучись подошёл к двери и потянул её на себя. Дверь приоткрылась.

По одному лишь еле различимому аромату зелёных яблок, ещё ничего не видя в темноте, он понял, что в дверном проёме стоит его Любочка. Едва он зашёл в её комнату, Люба заперла за ним дверь на ключ, обвила Колю руками и повисла у него на шее. Она могла бы висеть на его шее вечно, потому что для Николая, с его богатырским телосложением, она казалась невесомой пушинкой. Люба встала на цыпочки и подняла к Николаю своё лицо, а он склонил голову и нашёл её жадные губы. Они почти не видели друг друга, ведь в комнате не было никакого света, кроме света луны, пробивавшегося через крону каштана и тюлевые занавески. Но зачем много света, если и так видно, как блестят глаза любимого, а обниматься можно и в темноте?

На Любе был короткий халатик из искусственного шёлка, прикоснувшись к гладкой ткани которого, Николай сразу понял, что под ним не было никакого белья.   Он притянул девушку к себе, и тонкий поясок её легкомысленного халатика вдруг сам собой развязался. В распахнувшемся халатике девушка показалась Николаю статуей античной богини, залитой лунным светом. Златокудрой богини, рождённой в пене морской, трепетной нимфы, выбежавшей из лесной чащи. Именно такой он и представлял свою будущую возлюбленную в своих беспокойных юношеских снах, ещё задолго до того, как узнал о существовании Любочки в реальности.

Он на какое-то время замер, восхищённо глядя на свою Любочку, но она, дав ему лишь полминутки полюбоваться своей божественной красотой, придвинулась к нему вплотную и стала нетерпеливо и не слишком умело расстёгивать пуговицы на его рубашке.

– Давай уже сам, а то у меня не выходит. У вас, мужчин, пуговицы на другую сторону. – тихо прошептала Люба, и села на край кровати. Только сейчас Николай заметил, что сёстры, чтобы и ночью быть рядом, и иметь возможность пошептаться о своём, о девичьем, сдвинули свои кровати вместе, так что у них получилась двуспальная кровать.

Решительно избавившись от остатков одежды, возможно даже, потеряв при этом пару оторвавшихся в спешке пуговиц, Николай сел на край кровати рядом с любимой, целую её сначала в губы, потом в шею, потом… а потом она откинулась назад, увлекая его за собой.

На это кровать ответила лязгом своего каркаса и пронзительным скрипом пружин. «Хорошо ещё, что у них тут кровати с нормальными матрасами, а не с панцирной сеткой, как у нас в бараке, которые начинают скрипеть даже, если спящий просто переворачивается с бока на бок, а уж если на неё легли сразу двое, причем один из них такой здоровяк, как я, то им даже пошевелиться не удастся, не издав при этом ужасного скрипа и стука» – подумал Николай.

– Тише, Коля, постарайся, если можешь, не шуметь, а то мы с тобой сейчас всю общагу перебудим! – прошептала Люба.

– А что делать-то теперь? – спросил Коля. Он сначала довольно неуклюже встал с кровати сам, но потом галантно протянул руку Любе, чтобы помочь ей встать.

Девушка оперлась на его ладонь и словно вспорхнула с кровати, лёгкая, как бабочка, и грациозная, как пантера.

«Какая же она красивая и желанная! » – подумал Николай, всё ещё не понимающий, что же делать дальше.

– Подними и тихонько отставь тумбочку в сторону, потом хватайся за низ матраса, а я возьмусь за верх. Положим матрас на пол, только ты придерживай его, чтобы не было грохота, – тихо прошептала она.

«Надо же, как она это здорово придумала! » – восхитился Николай.

Они в четыре руки взялись за один из двух лежавших на кровати матрасов и вместе с простынёй стянули его на пол.

– А давай ещё и Людкин матрас сверху положим, мягче будет, – предложил Николай, посмотрев в сторону Людмилиной кровати.

– Это лишнее, и так удобно, – сказала Люба, ложась на спину на вновь устроенном ложе, – ну, что смотришь, иди сюда скорей, а то я смущаюсь…

Николая не пришлось уговаривать, он и сам сгорал от нетерпения. Он склонился над возлюбленной, но она вдруг отстранила его правой рукой.

– У тебя есть?.. – спросила она тихо.

– Что? – не понял Николай.

– Ну эти…

«Вот чёрт! Как же я об этом не подумал! Вот ведь болван! » – мысленно отругал себя Николай.

– Может как-нибудь так, без них обойдёмся? – спросил он.

– Ну уж нет, Коля, не обойдёмся! Вам-то, парням, хоть бы что, а вот нам потом… – негромко, но решительно произнесла Люба и, чуть приподнявшись с матраса, грациозным повелительным жестом указав на тумбочку, – посмотри там, во втором ящике... Только ты, Коля, не подумай, что это мои. Это Людкины, индийские, она за ними специально в Москву в Первую аптеку ездила, в других аптеках таких и днём с огнём не найдёшь, сам знаешь.

Взяв Любин фонарик, Николай стал рыться в тумбочке, перебирая попадающиеся под руку заколки, щетки для волос, флакончики с лаками для ногтей и тюбики с помадой.

«Нужное всегда находится в последнее очередь, потому что, когда нашёл то, что нужно, больше уже ничего не ищешь» – вспомнил Николай мудрые слова своего деда-долгожителя.

– Нашёл! – шепотом вскрикнул Николай, найдя, наконец-то именно то, что им было так сильно нужно.

– Какой же ты… молодец, Коленька! Ну, иди ко мне…

***

Если бы Николая Кривомазова спросили в ту ночь, что такое счастье, он бы без сомнений сказал бы:

– Счастье – вот оно, здесь и сейчас! Счастье – это Любочка, красивая и желанная, страстная и нежная, бесконечно любимая. Счастье – это чувствовать её трепетное тело каждой клеточкой своего. Счастье – смотреть на неё, лежащую в лунном свете, и видеть дурманящий взгляд её пьяных от восторга глаз, направленный на него. Счастье – лежать на скомканной простыне, постеленной поверх матраса, брошенного на пол, рядом с самой желанной женщиной на свете, просто лежать и смотреть на облупившийся потолок убогой комнатушки в женской общаге и думать – «Я счастлив! Как же я счастлив! Вот бы так было всегда! ».

Увы, ничто не вечно. Летом рано светает, и чтобы оставаться незамеченным, в начале четвёртого пришла пора Николаю потихоньку выскользнуть из общаги. Но он никак не мог оторваться от своей Любочки.

– Иди, Коленька, уже пора, – шептала она, но тут же сама тянулась к нему губами.

– Ещё минутку… – отвечал он, не выпуская её из объятий.

За окном послышался шум грузовиков, выезжавших со стройплощадки на шоссе.

– Похоже, самосвалы за бетоном отправились, – догадался Николай.

– Ну, тогда уже точно пора, – прошептала Люба.

Николай тяжко вздохнул, поднялся с их импровизированного ложа и протянул Любочке руку, чтобы помочь подняться. Потом они вместе водрузили матрас на его законное место. Затем Коля спешно натянул джинсы, надел рубашку, застегнув её на уцелевшие пуговицы, и завязал шнурки на кедах. А Люба накинула на плечи свой пёстрый халатик, впрочем, забыв запахнуть его. А потом они ещё долго стояли, обнявшись, около двери.

– Ну, всё, иди, Коленька, иди. Не навек прощаемся. Через три часа увидимся на завтраке, – шепнула Люба, решившись приоткрыть дверь в коридор.

Николай выскользнул из комнаты и вновь обернулся к Любочке, стоявшей в проёме. Она протянула руку наружу, к дверной ручке, и оборвав ниточку, втянула вовнутрь воздушный шарик.

– Это, чтоб никто не задавал вопросов, зачем он здесь висит, – прошептала она и закрыла дверь.

«Ну вот и всё! Теперь нужно потихоньку уходить, пока никто не заметил», – подумал Николай. Он крадучись спустился на первый этаж, свернул в конец коридора. Убедился, что в женском туалете никого нет (иначе там горел бы свет). Вылез в окно, встав на подставленный ящик из-под гвоздей. Захлопнул оконную створку. Спрыгнул на ящик, стоящий под окном и оттащил его в сторону от окна на три или четыре метра. Всё это он проделал механически, потому что мысли его всё время возвращались к Любочке.

Николай повернулся спиной к бытовому корпусу, но что-то заставило его оглянуться. Он поднял взгляд на третий этаж, и ему показалось, что из-за стекла заветного балкона на третьем этаже на него смотрит его Любочка.

«Наверное, хочет убедиться, что мне удалось выбраться из здания» – подумал Николай. Он хотел было помахать ей, но он сдержался, подумав, что кто-нибудь ещё, кроме Любы, может в этот час не спать, глазеть в окно и заметить, как он машет. И тогда у этого кого-то могут появиться ненужные вопросы. Так что он просто простоял секунд десять, улыбаясь в сторону заветного окна, хотя и понимал, что в утреннем полумраке разглядеть с третьего этажа улыбку на его лице совершенно невозможно.

Быстрым шагом Николай добрался до своего корпуса. Гаврилыча на посту не было, наверное, ветеран ушёл спать, оставив входную дверь открытой. Николай проскользнул в свою комнату. Там, посапывая, спало ещё одиннадцать молодых мужчин. Он сел на край своей кровати, стянул через голову рубашку. Когда Коля стал разуваться, он понял, что забыл у Любочки свои носки, а когда расстегнул молнию джинсов, понял, что и трусы он тоже забыл.

Он юркнул под простыню и замотался в неё, как в кокон. «Не забыть завтра перед подъёмом надеть плавки» – подумал он. Коля знал, что чистых трусов в его рюкзаке, лежавшем под кроватью, уже не осталось, и что перед завтраком придётся устроить постирушку.

До подъёма оставалось чуть больше двух часов, нужно было хотя бы чуть-чуть поспать, но Николай никак заснуть, вспоминая события прошедшей ночи, желанное Любино тело, её жадные губы, её счастливое лицо и собственное ощущение счастья, захлестнувшего его словно приливная волна.

***

Утром за завтраком Николай опять сел рядышком с Любочкой, вновь прижавшись к ней бедром. И хотя тётя Даша сегодня снова положила в его миску удвоенную порцию каши, еда его совсем не интересовала. Его интересовала исключительно сидящая рядышком Любочка. Коля пытался догадаться, что она чувствует, что думает о себе, о нём и о них после прошлой ночи. Он боялся прочесть в её глаза разочарование. Но Люба старалась не смотреть в его сторону, а смущенно рассматривала в свою миску, размазывая по её стенкам недоеденную кашу.   Люда же, сидевшая напротив, наоборот, не скрывала своего прекрасного настроения. Она без умолку рассказывала о том, что они с Митькой решили провести последнюю неделю студенческих каникул в деревушке под Туапсе, где у Митькиной тётки есть свой домик. Нужно было только найти денег на самолёт, потому что на поезде ехать долго и от недели на отдых осталось бы только три дня. Она вся светилась от удовольствия, напоминая Николаю его сиамскую кошку Мурсию, разлёгшуюся на подоконнике, чтобы погреться на солнышке.

Потом Николай ощутил лёгкий толчок в бедро и повернул голову в сторону Любы.

– Коля, ты вчера, кажется, кое-что забыл… Ты, оказывается, такой рассеянный, Коленька, – проворковала Люба, и на ещё щеках зарделся румянец смущения, – можешь сегодня забрать, если тебе хочется, конечно.

«Это она, наверное, говорит про забытые мною трусы и носки, но, на самом деле, имеет в виду, что хочет, чтобы я сегодня снова пришёл» – догадался Николай.

– Конечно, хочется! – ответил он решительно, но так тихо, что слышать его могли только сидевшие рядом Люлюшки.

Нельзя сказать, что в следующие дни Коля с Любой стали хуже работать и отставали от товарищей. Нет, наоборот, днём они с азартом раскапывали и закапывали траншеи, устраивали опалубку, заливали её бетоном, стараясь всё время, по возможности, держаться рядом. После ужина они вместе с другими ребятами играли в волейбол или выполняли общественные поручения, которые им давала Люсьена Бормотун. А уж та была горазда на выдумку всяческих идиотских и не очень заданий, начиная от сбора лома цветного металла и заканчивая выпуском стенгазеты. И в эти часы они были вместе. А потом были танцы до самого отбоя, и Коля с Любой их никогда не пропускали и ни за что бы не пропустили, тем более, что теперь им ни к чему было уединяться в тёмных аллеях сада, примыкавшего к стройплощадке. А на ежевечерней дискотеке, они танцевали в кругу своих разгорячённых плодовоягодным, музыкой диско и юношеской жаждой любви, друзей, но не замечали никого вокруг. Да никто им и не был нужен.

Все их мысли были о том, что случится ночью, когда они, наконец, снова окажутся одни. Каждую ночь, ровно в половине двенадцатого Коля стоял на углу бытового корпуса и ждал, когда моргнёт свет в закрашенном окне туалета на первом этаже, а минуты через три-четыре замигает фонарик на балконе третьего этажа.

А потом Коля быстро и бесшумно влезал в окно, поднимался на третий этаж, находил дверь комнаты Люлюшек, для этого теперь и воздушный шарик к дверной ручке не нужно было привязывать – Коля нашёл бы заветную дверь и с завязанными глазами. А за дверью его уже ждали Любочкины объятия.

Ничего лучше тех часов, минут, мгновений, проведенных наедине с любимой, в Колиной жизни никогда раньше не было. Больше того, он был уверен, что лучше и быть не может. Он смутно догадывался, но ещё не осознавал полностью, что с ним случилось. Понимание того, что Люба – единственная девушка на всём белом свете, кто ему нужен, и что он безумно её любит, пришло к нему только на четвёртую ночь их свиданий. Лёжа на матрасе, сброшенном на пол, поглаживая пахнущие зелёным яблочком Любочкины волосы, разметавшиеся у него по груди, он вдруг осознал, что не может больше молчать о том, что чувствует.

– Я люблю тебя, Любочка! – тихо прошептал он ей на ушко.

Она оторвала щёку от его груди и посмотрела ему в глаза. В лунном свете, пробивавшемся через тюлевые занавески Николай заметил, как заблестели её глаза и как уголки её губ поднялись в счастливой улыбке. Так она смотрела на него молча, наверное, с полминуты, а потом на лице её появилось выражение притворной обиды, и она приложила свой пальчик к губам Николая.

– Какой же ты глупенький, Коленька. Зачем же о таком говорить, – прошептала она, – я же это и так чувствую.

– А ты?

– Что я?

– А ты меня любишь? – спросил Николай.

– Какой же ты глупенький! Ну зачем ты об этом спрашиваешь…

– Что ты заладила: глупенький, да глупенький. Нет, ты всё-таки скажи!

– Люблю, Коленька, конечно, люблю. Только я о таком говорить стесняюсь. Никогда никому в любви не признавалась.

«Чудные они всё-таки, эти девушки! » – подумал Николай – «делать такое, что мы с ней каждую ночь делали, не стесняется, а говорить – стесняется! ».

В воскресенье, единственный выходной, всем отрядом пошли на берег Москва-реки. Она в тех местах ещё узкая и совсем неглубокая, её можно было не то что переплыть, но и перейти вброд, ступая по илистому дну, при этом даже самым невысоким девушкам вода доставала только до подбородка. Зато течение было достаточно быстрым. Все с удовольствием купались и загорали, играли в волейбол и бадминтон.

Люда со своим рыжим остались на даче с субботнего вечера. А Люба и Николай, лежали на травке, взявшись за руки, и подставляя лица июльскому подмосковному солнышку, и ни капельки не стеснялись своих товарищей. Незачем был скрывать, что они влюблены друг в друга, впрочем, было бы невозможно это скрыть: в стройотряде все сразу и так догадывались кто с кем. И никому из студентов и в голову бы не пришло стыдить их, даже комсоргу Люсьене. Таких влюблённых пар среди бойцов стройотряда было немало, но ничто не заставило бы Николая поверить, что ещё кто-то на белом свете может быть так же счастлив, как они с Любочкой.

Николай наслаждался погожим воскресным днём, близостью Любочки, смехом друзей, блеском струящейся воды, лёгкими белыми облачками, скользящими по пронзительно лазурному небу. «Вот это и есть счастье! » – думал он, стараясь, как губка, впитать в себя весь этот огромный окружающий мир: реку, лес, солнце, мягкость травы, лазурную глубину неба, медовый аромат полевых цветов, жужжание шмелей, шелест берёзовых листьев под дуновением тёплого ветерка, любимую, спящую на траве совсем рядом, безмятежную улыбку на её лице. «Пусть спит, наверняка устала за неделю, столько работы днём и почти бессонные ночи» – думал Николай, любуясь её стройной фигурой в красном бикини вместо привычной ковбойки и стройотрядовских брюк цвета хаки – «вот и хорошо, днём пусть выспится, а ночью…». Он чувствовал словно разлитую в воздухе нежность, и вслед за этим новая хмельная волна желаний захлёстывала его при мыслях о том, что случится ночью.

Теперь каждую ночь, насладившись ласками, они перед тем как расстаться, ещё с полчаса, не шевелясь, просто лежали рядышком. Они лежали и разговаривали шёпотом о всяких пустяках, о забавных случаях в университете, о новых кинофильмах, которые хорошо было бы посмотреть, о недавно прочтённых книгах, о диско и о прогрессивном роке, и ещё бог знает о чём. К удивлению, они обнаружили друг у друга похожие взгляды и общие вкусы, и к тому же, им было безумно интересно разговаривать друг с другом. Но при всём разнообразии обсуждаемого они никогда не заговаривали о собственном будущем, не строили никаких личных планов. Будущее было где-то далеко, оно как линия горизонта в океане: плывёшь к ней, а она ускользает куда-то в дальнюю даль. Ну и ладно…

Как известно, счастливые часов не наблюдают. Незаметно пролетели эти безумные пол месяца. До окончания работы стройотряда оставалось ещё примерно три недели. Потом студентов ждала одна неделя свободного времени, а затем новый учебный год, лекции, семинары, выезд на «картошку», курсовые работы. Николай прекрасно понимал, что в сентябре иногородние Люба с Людой вернутся в университетскую общагу, где в одной комнате с ними будут жить ещё две девушки. Скорее всего, после начала учебного года ему с Любой останется только встречаться после лекций, ходить в кафе-мороженное или бар и растягивать один коктейль за два рубля на целый вечер, целоваться на последнем ряду в кино и надеяться, что случайно у кого-то из друзей вдруг образуется свободная на единственный вечер квартира, где можно будет уединиться хотя бы на два-три часа. Всё это бы так призрачно, но ни Коле, ни Любе не хотелось в тот момент об этом думать. Потому что в тот момент они просто были счастливы.