Москва - Париж

Был метельный и вьюжный февраль какого-то ранне-девяностого года. Великая капиталистическая революция взвихрила и уплотнила время. Сбылась мечта идиота, сформулированная когда-то в шутке старого советского циника, и - "Мне в Париж по делу срочно!" - стало явью.

Итак, четверг, полдень, все куда-то бегут, хотя на улице снегопод и сплошная пробка; мини предтеча следующего десятилетия. Умирающая советская инфраструктура аэропортов, все-таки сдохла, и Шереметьво закрыт, кажется, навсегда. А в понедельник утром, мне нужно, кровь из носу, быть в Париже! Но есть еще поезд! Нагруженный едой, алкоголем, рубашками и деловым костюмом для надувания щек в европах, прыгаю в спальный вагон скорого поезда. Мы юны и богаты. И я и моя компания. Мы можем позволить себе катить в одиночестве до самого Парижа, оплатив все купе. Пронеслись заметенные снегом, и от того не такие убогие, деревни Смоленщины и Белоруссии. Лежу, сосу джин, читаю "Тошноту". Весело в общем! За Брестом явился польский проводник и говорит:

- Пан не против, если я подсажу Вам человека? Молодой, жолнеж... Вам будет веселей.

Это было славное время. По польским дорогам шныряли банды украинских и молдавских "лыцарей", грабя стада челноков, и наверно уж делясь с личным составом поездных бригад. Так, что от предложения мне сделанного, отказываться было глупо, да и устал я от одиночества. Юношеский снобизм "нувориша" - быть одному в купе - уже поугас, и попутчику я был бы рад.

И появился "жолнеж" - поручик польской армии, уши под конфедераткой обламываются от мороза, горящий румянец на всю щеку, и глаза... Глубокие, иссине-голубые глаза, те, что великий король шведов Карл ненавидел у мужчин и презирал у женщин. В России такие глаза редкость, - без германской стали, чухонской водянистости, татарского раскоса. Глаза, за которые юные славяне ценились вдвое дороже обычного на невольничьих рынках Кафы, Смирны и Багдада.

- Пан офицер замерз?

- Мы можем говорить по-русски!

Это стодевяностосантиметровое русоволосое чудо принадлежало к последнему поколению польской молодежи, говорящему по-русски. Мы были ровесники. Нам было года по 23-24.

- Сейчас будем пана офицера отогревать, - сообщил я ему с непподельным участием и заинтересованностью.

На столе появилась 1000 мл. емкость "Абсолюта", много разного мяса в вакуумных упаковках, что за лён и лес исправно поставляли в Москву наши немецкие братья на своих огромным LKW.

Мы выпили по сто, еще по сто, поручик согрелся, уши его приобрели младенческо-розовый цвет. Выпили за новую Россию, за старую Польшу, за дам, за Войско польское. Начали раздеваться... Топили в купе хорошо. Вскоре, мы остались лишь в майках (они были у нас одинаковые: белые, под горло, с короткими рукавами) и плавках. Но ощущения того, что сейчас что-то произойдет не было. От моего поручика не исходило никаких флюидов. Нет предвкушения: "Сейчас оно случится!". Только пах он чудно. Его тело источало какой-то редкий зазывной запах, сущую райскую амброзию, наверно он был ангел?! Впрочем, он был экономист, окончил Ягеллонов университет в Кракове. Выпили еще по 100.

- А что, - говорю, - пан поручик, ты ведь из образованных, давай я тебе почитаю красивые польские стихи!

"Польское знамя Тобрука

встречает под Нарвиком друга,

встречает, как мертвого сына,

знамена Монте Кассино..."

Его глаза, славянские, глубокие, иссине-голубые глаза, расширились и увлажнились. Он на полкорпуса придвинулся ко мне, с полки напротив-навстречу.

"Меркнут звезды. Светает.

На ветку птица взлетает.

Встает, как мальчик беззубый,

польский рассвет безумный..."

Я уже чувствую его дыхание. наши губы почти соприкасаются.

"За то, что ходит в заплатах,

как смерть у Шопена в балладах,

за то что ночью устало,

его Богоматерь латала..."

Все! Есть контакт! Он мой! Его длинные ноги заносятся вправо и летят вверх. Плавки к черту! Вот оно преимущество вагонов СВ - отсутствие верхних полок!

Я готов. Я в боевой форме, Черт, от этого гадкого джина, водки и стихоизвержения нет слюны. Будь что будет-идем посуху!

Дальше не помню. Только знаю, что минут двадцать двигался в ритме стиха:

"С Варшавой овеянной славой,

кровавой, как сумрак винный.

Бело-кровавой, бело-кровавой

бело-кровавой. Невинной..."

Рухнул на жолнежа, минут пять мы лежали без движения. Лишь вдыхал я чудный запах, от него исходивший. Может быть он был ангел?! Потом было продолжение. Всю Германию я проспал. И до самого Парижа у меня болели все члены.

Рассказал он мне, что это у него в первый раз. Что очень любит это стихотворение по-польски. И никогда не слышал его по русски. Что дед его погиб под Аль Аламейном, сражаясь в бригаде генерала Кенига, где польские добровольцы и парижские евреи под знаменем "Сражающейся Франции" спасли воинскую честь погрязжей в национальном предательстве Франции и закрыли генералу Роммелю путь к Суэцкому каналу.

Потом мы часто встречались. Но это было потом...

Вот такая история произошла со мной на заре российского капитализма в скором поезде "Москва-Париж".