Неопубликованная рукопись

Часть 1

В одном из старых архивов, расположенном на задворках Империи, я недавно случайно обнаружил странную и необычную находку. Она представляет собой рукопись с сильно пожелтевшими и хрупкими листами бумаги с чуть рваными краями и бледными, почти выцветшими словами, написанными потускневшими от времени чернилами по правилам русского дореволюционного правописания - с применением уже неиспользуемых ныне букв. Рукопись мне показалась местами повреждённой и поэтому неоконченной. С трудом разбирая текст, я понял, что он представляет собой повествование о жителе Санкт-Петербурга или о русском помещике (как будет угодно уважаемому читателю). Текст показался мне любопытным и, честно говоря, немного смутил меня и своей откровенностью, и своим содержанием: очень уж он напоминал содержание известного произведения крупнейшего русского писателя. Я долго раздумывал над тем, стоит ли мне опубликовывать эти записки, но потом решил, что другой возможности сделать это у меня, наверное, не будет. И вот они перед вами. Можно ли верить тому, что в них написано, - это зависит от читателя.

"На одной из санкт-петербургских улиц, в одном из множества больших серых домов лежал утром в постели на своей квартире человек тридцати двух-тридцати трёх лет от роду, среднего роста, приятной наружности, с тёмно-серыми глазами. Это был уже немолодой мужчина, но и до старости ему было ещё далеко. Тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету тела, шеи, маленьких пухлых рук с ямочками, мягких плеч, кажется слишком изнеженным. Его нельзя было назвать красавцем, но в нём было много симпатии, и казалось, что он излучает какую-то внутреннюю доброту, привлекающую к нему. "Добряк, наверное", - подумал бы о нём добрый человек. "Как бы его использовать?" - подумал бы недобрый человек. И тот, и другой были бы правы, но у нашего героя было одно качество, подтверждаемое русской пословицей: "Где сядешь - там и слезешь". Полуотворённые губы, лёгкое посапывающее дыхание, покойно-светлое и безмятежно-доверчивое выражение доброго лица указывали на то, что он сейчас ещё находится в крепких объятиях сладостного и славного бога Морфея.

"Бомм - бомм", - раздаётся глухой терпкий звук часов, который, однако, не воспринимается и не слышится спящим. Но просыпается Илья (именно так звали нашего героя), против обыкновения, очень рано, часов в восемь, оттого что какой-то звук, напоминающий треск то ли потолка, то ли здания, проникает в его сон и тревожно там застывает. "Что это?" - думает он, затем лежит несколько мгновений с закрытыми глазами, ожидая чего-то. Но в доме тихо, только дневной свет проникает в окно, и давящая тишина повисает совсем рядом с ним. Ещё немного полежав, он прислушивается к телу: "Что-то бы надо сделать? Неплохо бы и поесть", и тут же: "Похудеть бы!"

Илья проводит тёплой рукой по мягким бокам жаркого изнеженного мягкого тела. Сколько он себя помнит, он всегда был толстый и мягкий и хотел похудеть, постройнеть, но дни шли за днями, годы сменялись годами, пушок на лице обратился в жёсткую бороду, лучи глаз сменились двумя тусклыми точками, талия округлилась, волосы стали немилосердно лезть, и ему стукнуло тридцать лет, а потом и за тридцать, а делать так ничего и не хотелось.

Ему не хочется просыпаться и открывать глаза - тёплый сон не отпускает. Но вот он уже потягивается телом, затем ногами и сладко зевает. Вот-вот он должен вскочить с постели и бодро пойти, но этого не происходит. Он снова замирает, и вся его утренняя энергия затихает и как-то сама по себе исчезает. Вставать не хочется: наступивший день пугает его, тревожит. Он закрывает глаза, и даже больше - натягивает на себя одеяло, пытаясь спрятаться от будущего. Вся тревога разрешилась вздохом и какими-то болями в теле, возникающими утром и сопровождающими его в течение дня.

Вчерашний визит доктора не облегчил страданий Ильи и не успокоил его. Доктор был какой-то неинтересный и, как все доктора, безликий и внутренне-пугающий. На заданный ласковым голосом вопрос: "Что случилось, голубчик?" Илья, печально тряхнув головой, с жалкой миной ответил:

- Плохо, доктор. Не знаю, что мне делать. Желудок почти не варит, под ложечкой тяжесть, изжога замучила, дыханье тяжело.

Доктор долго ощупывал его, заставив раздеться, стучал по покрывшемуся мурашками от холода телу костяшками пальцев, прикладывал ухо к груди, затем приказал открыть рот и что-то там рассматривал, проводил пальцами по толстому выпуклому животу с жёсткими черными волосами, вызывая у Ильи подёргивание и щекотку. После снятия Ильёй нижней одежды и лёгкого стеснения, врач осмотрел его вялый, сжавшийся член, оттянув кожицу на кончике, и пощупал волосатый, сжавшийся то ли от страха, то ли от холода мешочек тёплыми руками. В конце осмотра, предложив пациенту повернутся к нему спиной и нагнуться, он раздвинул мягкие, очень белые половинки и осмотрел сжавшуюся дырочку.

- Ну что, голубчик, - сказал врач, закончив осмотр, - Вам необходимо движение.

И, моя руки, он добавил, слегка улыбнувшись:

- И лёгкая влюблённость.

Доктор ушёл, оставив Илью в самом жалком положении. Он тогда закрыл глаза, положил обе руки себе на голову и сжался в комок, никуда не глядя, ничего не чувствуя. Сейчас он опять провёл рукой по своему телу, погладив волосатый сосок на упитанной и мягкой груди и слегка поиграв с ним, отчего у него возникло лёгкое приятное чувство, зовущее его к чему-то сладостному. Рука Ильи, невольно минуя рукой круглый мягкий живот, опустилась ниже, отчего он замер, даже слегка удивившись этому сам. Никаких особых мыслей у него не возникло: они не то что упорхнули - они даже не прилетали.

"Бомм - бомм", - вновь пробили часы, пытаясь пробиться сквозь дремоту, снова охватывающую нашего героя и ставшую лёгкой, тёплой и беспечной, перемешивающуюся с явью и кажущуюся то ли сном, то ли реальностью. "Отчего же это я такой? - почти со слезами спросил себя Илья и спрятал опять голову под одеяло. Поискав бесполезно враждебное начало, мешающее ему жить как следует, Илья вздохнул и закрыл глаза.

- И я бы тоже... хотел... - говорил он, мигая с трудом, - что-нибудь такое... Разве природа уж так обидела меня? Да нет, слава богу, жаловаться мне на неё нельзя.

За этим послышался примирительный вздох. Мужчина переходил от волнения к нормальному своему состоянию: спокойствию и апатии.

- Видно, такая уж моя судьба. Что ж мне тут делать? - едва шептал он, одолеваемый сном.

- Однако любопытно бы знать, отчего я такой? - сказал он опять шёпотом, и веки у него закрылись совсем. - Да, отчего? Должно быть, это оттого... - силился выговорить он, но так и не выговорил.

Так он и не додумался до причины, язык и губы мгновенно замерли на полуслове и остались, как были, полуоткрыты. Вместо слова послышался ещё вздох, и вслед за тем начало раздаваться ровное храпенье безмятежно спящего человека...

Снится Илье большая тёмная гостиная в родительском доме, с ясеневыми старинными креслами, вечно покрытыми чехлами, с огромным, неуклюжим и жёстким диваном, обитым полинялым голубым барканом в пятнах, и одним большим кожаным креслом. Он, увидев свою давно умершую мать, даже во сне затрепетал от радости от жаркой любви к ней. Мать осыпала его страстными поцелуями, потом осмотрела его жадными, заботливыми глазами, поглядев, не мутны ли его глазки, и спросила, не болит ли у него что-нибудь.

Он прижался головой к груди матери и почувствовал её запах. Такой запах существует только у матерей. В нём была доброта, надежность, спокойствие и защита от всех невзгод на свете. Мать обняла его и прижала к себе.

- Девочка моя, - сказала она.

У него, у сонного, медленно выплыли из-под ресниц и стали неподвижно две тёплые слёзы. Ему стало жалко себя, свою одинокую жизнь. То ли во сне, то ли здесь, не во сне, он произнёс:

- Возьми меня к себе.

Подошёл отец и молча поглядел на него.

- Посмотри, - сказала мама, - у него волосы на теле седее, чем на голове".

Сладкие слёзы текут по щекам его. "Бомм - бомм", - сочувствуют часы. Он просыпается с тяжелыми мыслями и лежит.

"Один. Опять один. Что-то надо делать", - его мысли побуждают его к деятельности, нарушают его покой. Илья сознаёт необходимость предпринять что-нибудь решительное. Он сильно озабочен. На лице у него попеременно выступает не то страх, не то тоска и досада. Видно, что его одолевает внутренняя борьба, а ум не является ему на помощь.

Тяжело встав, Илья также тяжело подходит к большому окну с множеством деревянных пересечений, похожих на прутья большой клетки, а само окно выглядит частью клетки. Тускло-нудный северный день пытается проникнуть в дом слабо тянущим холодком. "Для чего такому холодному городу нужны большие южные окна?" - думает он, глядя на то, как с серебристо-голубого неба падает на землю непрекращающийся холодный дождь, и давно лежащий снег умирает, приобретая неприятный и ноздревато-серый вид.

Немного постояв так, потомившись и слегка заморозив самые кончики пальцев на ногах и на руках, он отходит от окна. Ничего не хочется делать, даже лежать не хочется. Он стоит в середине комнаты, мается и от этого погружается в размышления: "А хорошо бы уехать куда-нибудь, где много яркого солнца, где бесконечное голубое небо, где хорошо и весело, где все любят друг друга и где нет ни злости, ни ненависти. Лежать бы теперь на траве, под деревом, да глядеть сквозь ветки на солнышко и считать, сколько птичек пребывает на ветках. Когда же настанет эта пора?!"

- Ах! - горестно вслух вздыхает Илья. - Что за жизнь!

Почему-то ему становится жалко себя и обидно неизвестно за что и на кого. Из глаз его вот-вот должны вытечь слёзы. Но не вытекают.

Рассеянно, как будто видит впервые, он осматривает свою комнату, которая кажется прекрасно убранной. Там стоит бюро красного дерева, два дивана, обитые шёлковой материей, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шёлковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей. Он с какой-то неприязнью смотрит на смятую, в глубоких складках постель, а чуть ниже, в полумраке, замечает, что задок у одного дивана оселся вниз, и наклеенное дерево местами отстало. "Вона!" - равнодушно думает Илья.

Он вновь подходит к большому окну и смотрит на улицу. Ничего не изменилось. Серый ноздреватый снег умирает, и тусклый день кажется Илье бесконечно длинным.

Часть 2

А пока наш добрый герой стоит у окна, рассматривая четырёхэтажный серый дом напротив, мы порассуждаем о городе, в котором он живёт, - о столице Империи.

Непонятный и загадочный город Петербург - город мудрый и спокойный, город холодный и равнодушный, город живой и мёртвый, город-одиночка (Вам никогда не казалось, что одиночество - удел гордых?). В городе нет ни свежих южных красок, ни яркости из-за того, что солнце не любит этот город и бывает в нём редко и с неохотой, а если и появляется, то ненадолго, да и то постоянно сердится и кутается в облака. Всё тускло, размыто, нереально. Лоснящиеся купола и шпили, облитые жирным, застывшим от холода золотом, видны отовсюду, а мрачные тяжёлые дома, как бородавки, выросшие здесь, существуют своей жизнью, пока не умирают с болью и страхом.

Всё в городе призрачно и не по-настоящему: дома и облезлые дворы, как будто только что появившиеся, люди-призраки с бледными лицами и будто бы ненастоящими телами. Чувства здесь тоже кажущиеся. Не дай Бог влюбиться Вам в кого-нибудь из жителей города! Ответных чувств не будет! Горожане могут жить только со своими. Но если Вы всё-таки решитесь остаться здесь, то незаметно и скоро сами станете таким же. Почти невозможно встретить признаки сильного гнева или любви в городе, которым так восхищаются приезжие, но в котором петербуржцы заняты лишь выживанием и леностью. Кажется, что вся их жизнь - от рождения до смерти - запланирована, рассчитана и является частью задумки мрачного города с его бледностью, холодом, сыростью, или частью его ужасной игры. Но жители любят свой город, хотя слово "любят" здесь вряд ли уместно, они не знают другой жизни. Редко тут увидишь веселье и услышишь смех - всё это глушится в сырости и камне, а юмор не понимается и не приветствуется. Равнодушие и высокомерие, надменность и чопорность видны всюду.

Вы когда-нибудь видели голую, мокрую старуху, безнадёжно и безрадостно доживающую свою жизнь, никак не умирающую и смертельно уставшую от своей ненужности? Всё вроде бы есть: и тело, и волосы, и лицо - и вроде бы жив человек, но это печальное зрелище: хилость, дряблость и никчемность во всём. То же представляет и город, постоянно мокрый и блестящий от ненужной, постоянно холодной воды. Мокры дряблые дома, мокры хилые дороги, мокры никчёмные люди, пытающиеся спрятаться от влаги, мокро само небо и неприветливые тучи. А ночные мокрые лампы Невского проспекта так светят, что дома напоминают лица ужасных преступников. Брр! Избави, Господи!

"Бомм - бомм", - вновь слышен глухой звук часов. Илья закрывает глаза затем, чтобы попробовать представить, что всё это вмиг исчезнет. Он даже сжимает веки, отчего темнота становится ещё сильнее. Но ничего не исчезает, а застревает во времени и страдает в реальности. "Ах! - огорчается он. - Однако, это неприятное чувство". Он уже давно стал истинным петербуржцем, поэтому пассивным и равнодушным. Иногда ему кажется, что город не хочет его отпускать: возможно, ему нужен ещё один экспонат в его коллекции. "Вот было бы хорошо, если бы Андрей был здесь!" - мечтательно думает Илья, хотя знает, что его друг никогда не сможет жить в этом городе, потому что в противном случае город его уничтожит. А Андрей умён - он немец.

Город стареет, и многое из того, что было в его жизни, забывается. Лишь случайные моменты, как-то: старые обои, камень с клеймом - могут напомнить о чём-то позабытом. Город устал от холода и сырости, и, хотя он ещё пытается как-то выжить за счёт старого и стареющего: старой славы и стареющих зданий, даже Золотой Телец с трудом находит здесь себе место: ему не очень нравиться тут. Ведь это город мёртвых, да и живые здесь как мёртвые.

Сам не зная и не понимая, как это произошло, Илья вновь оказывается в постели.

- Какая скука! - шепчет он, то вытягивая, то поджимая ноги...

Он опять лежал в полудрёме. О чём он думал? Бог ведает, о чём может думать человек, лежа в тёплой мягкой постели. Наверное, только о приятном.

Рука Ильи привычно потянулась к низу живота. Слегка напряжённый отросток стал влажным, и липкая тёплая жидкость покрыла его кончик. Взгляд мужчины затуманился, приятные чувства отразились на его лице, но глаза его вдруг сами собой закрылись, и он задремал.

Он не привык к движению, к жизни, к многолюдству и суете. Что ж он делал? Да всё продолжал чертить узор собственной жизни. В ней он, не без основания, находил столько премудрости и поэзии, которых и не исчерпаешь никогда без книг и учёности. Изменив службе и обществу, он начал иначе решать задачу существования, вдумывался в своё назначение и, наконец, открыл, что горизонт его деятельности и житья-бытья кроется в нём самом. Он как встанет утром с постели, после чая ляжет тотчас на диван, подопрёт голову рукой и обдумывает свою жизнь, не щадя сил, до тех пор, пока, наконец, голова его не утомится от тяжёлой работы и пока совесть не скажет: довольно сделано сегодня для общего блага. Тогда только решается он отдохнуть от трудов и переменить заботливую позу на другую, менее деловую и строгую, более удобную для мечтаний и неги.

Случается и то, что он исполнится презрением к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг загораются в нём мысли, ходят и гуляют в голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нём, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом. Вот-вот стремление осуществится, обратится в подвиг, и тогда... Господи, каких чудес, каких благих последствий можно было бы ожидать от такого высокого усилия!

Но смотришь - промелькнёт утро, день уже клонится к вечеру, а с ним клонятся к покою и утомлённые силы Ильи. Бури и волнения смиряются в его душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Он тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к небу, с грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся за чей-то четырёхэтажный дом. И сколько, сколько раз он провожал так солнечный закат!

Ему, конечно, хочется изменить эту жизнь, но всё должно бы решиться и сделаться как-то само собой, без напряжения с его стороны и суеты. Однажды все проснутся, а всё уже и сделано, да ещё и в лучшем виде, а рядом чтоб был красивый и добрый Еруслан Лазоревич или ещё кто-нибудь. Ну, или Андрей.

Лицо Ильи вдруг облилось румянцем счастья: мечта была так ярка, жива, поэтична, что он мгновенно повернулся лицом к подушке. Он вдруг почувствовал смутное желание любви, тихого счастья. Полежав ничком минут пять, он медленно опять повернулся на спину. Лицо его сияло кротким, трогательным чувством: он был счастлив. Он с наслаждением, медленно вытянул ноги, отчего панталоны его засучились немного вверх, но он и не заметил этого маленького беспорядка в своей одежде. Услужливая мечта носила его легко и вольно, далеко в будущем.

- Боже, боже! - произнёс он от полноты счастья и очнулся.

"Бомм - бомм", - вместе с ним радовались часы.

- Захар, поди сюда! - настойчиво позвал он лакея.

Тот, услышав этот зов, не прыгнул, по обыкновению, с лежанки, стуча ногами, не заворчал, он медленно сполз с печки и пошёл к Илье, задевая за всё и руками и боками. В комнату вошёл человек в сером сюртуке, с прорехою под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете, с медными пуговицами и с необъятно широкими и густыми русыми с проседью бакенбардами. Он остановился у двери и молча, без каких-либо мыслей и чувств стал рассматривать барина.

Лёгкое, приятное онемение пробежало по членам Ильи и начало чуть-чуть туманить сном его чувства так, как первые, робкие морозцы туманят поверхность воды, ещё минута - и его сознание улетело бы бог весть куда.

- Ну, чего стал, как истукан? Подойди ближе, - немного злясь, но всё-таки равнодушно сказал Илья.

Наружные отношения Ильи с Захаром были всегда как-то враждебны. Они, живучи вдвоём, надоели друг другу. Короткое, ежедневное сближение человека с человеком не обходится ни тому, ни другому даром: много надо и с той, и с другой стороны жизненного опыта, логики и сердечной теплоты, чтобы, наслаждаясь только достоинствами, не колоть и не колоться взаимными недостатками. Илья с упрёком поглядывал на него, покачивал головой и вздыхал. Лакей чуть подвинулся, не поднимая ног, а лишь передвинув старые, затёртые, непонятного цвета растоптанные тапки. Он, кажется, думал: "Ну, чего тебе?"

Захару Илья тоже надоедал собой. Он, отслужив в молодости лакейскую службу в барском доме, был произведён в дядьки к Илье и с тех пор начал считать себя только предметом роскоши, аристократической принадлежностью дома, назначенной для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего не делал.

- Сделай мне это.

Захар усмехался во всё лицо, так что усмешка охватывала даже его брови и бакенбарды. Затем лицо слуги слегка передёргивалось, и совсем не оттого, что он не хотел этого делать, а лишь потому, что он ничего и никогда не хотел делать: ленивый от природы, он был ленив ещё и по своему лакейскому воспитанию. Захар не сдвигался ни на шаг, а только почему-то прятал за спину руки, что, впрочем, не ускользало от внимания Ильи, который говорил:

- Покажи руки.

- У меня руки чисты, - замечал Захар, показывая какие-то две подошвы вместо рук.

Илья вздыхал и с неудовольствием отвращал от лакея свой взгляд.

- С глаз долой! - повелительно говорил он, указывая рукой на дверь. - Я тебя видеть не могу, ядовитый ты человек!

Захар с глубоким вздохом удалялся к себе.

- Эка жизнь, подумаешь! - ворчал он, садясь на лежанку.

"Бомм - бомм", - медленный звук наполнял комнату.

"Отчего же это я такой?" - в который раз спросил себя Илья.

Как страшно стало ему, когда вдруг в душе его возникло живое и ясное представление о человеческой судьбе и назначении, и когда у него мелькнула параллель между этим назначением и собственной его жизнью, когда в голове его проснулись, один за другим, и беспорядочно, пугливо стали носиться, как птицы, пробуждённые внезапным лучом солнца в дремлющей развалине разные жизненные вопросы.

Ему грустно и больно стало за свою неразвитость, остановку в росте нравственных сил, за тяжесть, мешающую всему, и зависть грызла его за то, что другие так полно и широко живут, а у него как будто тяжёлый камень брошен на узкой и жалкой тропе его существования. В робкой душе его вырабатывалось мучительное сознание, что многие стороны его натуры не пробуждались совсем, другие были только чуть-чуть тронуты, и ни одна из них не разработана до конца.

А между тем он болезненно чувствовал, что в нём зарыто, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало, может быть, теперь уже умершее, или лежит оно, как золото в недрах горы, и давно бы пора этому золоту быть ходячей монетой, но глубоко и тяжело завален клад всякой дрянью, наносным сором, будто кто-то украл и закопал в собственной его душе принесённые ему в дар миром и жизнью сокровища. Что-то помешало ему ринуться на поприще жизни и лететь по нему на всех парусах его ума и воли. Какой-то тайный враг наложил на него тяжёлую руку в самом начале его пути и далеко отбросил его от прямого человеческого назначения.

- Господи! - простонал Илья, молча обводя глазами себя, а потом свой кабинет.

И уж не выбраться ему, кажется, из глуши и дичи на прямую тропинку. Лес кругом его и в душе его всё чаще и темнее, тропинка зарастает всё более и более, светлое сознание просыпается всё реже и только на мгновение будит его спящие силы. Ум и воля его давно парализованы и, кажется, безвозвратно. События его жизни умельчились до микроскопических размеров, но и с теми событиями не справится он, так как он не переходит от одного к другому, а перебрасывается ими, как с волны на волну, он не в силах одному противопоставить упругость воли или увлечься разумом вслед за другим.

Часть 3 (последняя)

Горько становилось Илье от этой тайной исповеди перед самим собой. Бесплодные сожаления о минувшем, жгучие упрёки совести язвили его, как иглы, и он всеми силами старался свергнуть с себя бремя этих упрёков, найти виноватого вне себя и на него обратить их жало. Но на кого?

- Это всё... Захар! - прошептал Илья.

Он вздыхал, проклинал себя, ворочался с боку на бок.

Давно знали они друг друга и давно жили вдвоём. Захар Трофимов нянчил Илью на руках, а Илья помнит его молодым, проворным, прожорливым и лукавым парнем.

Ещё тода Илья тайком наблюдал за тем, как возбуждался, напрягался и кончал Захар. Потом тайное Захара стало явным для Ильи, и он, повзрослев, стал тоже этим сам заниматься. А через какое-то время его тайное стало явным для Захара. Но это не осуждалось, об этом все знали и все считали, что раз это дано природой, то ничего постыдного в этом нет. Это стало привычным и обыденным, поэтому не раз барин звал слугу для выполнения определённых обязанностей.

Вот и сейчас, уже отпустив Захара за его ненадобностью, Илья пытался вяло мять внизу своего толстого живота. "Ах, этот Захар, житья нет от него!" - думал он. Илья хотел что-то сказать и уже даже открыл рот для этого, но выдыхающийся звук как-то сам по себе затих, потух и пропал. Лёгкий беззвучный выдох тихо ушёл и вскоре забылся. Веки отяжелели и как-то незаметно и неожиданно закрылись. Через несколько мгновений дремота опять начала понемногу оковывать его чувства, и он заснул.

"Бомм - бомм", - хотели сказать часы, но почему-то промолчали, а может быть, сказали, но никто этого не заметил. Сон остановил медленный и ленивый поток мыслей мужчины и мгновенно перенёс Илью в другую эпоху, к другим людям, в другое место, куда перенесёмся за ним и мы с читателем.

Далее Илья вдруг увидел себя отроком в родном доме летом. Он толстенький, мягкий с шёлковыми нежными волосами, завивающимися на кончиках, и с румяными бархатистыми щёчками, между которыми едва пробивается пушок, ещё не знающий безжалостной остроты бритвы. "Эх! Юность-юность!" - Илья чуть всхлипывает во сне.

Был знойный полдень, на небе ни облачка. Солнце стоит неподвижно над головой и жжёт траву. Воздух перестал струиться и висит без движения. Ни дерево, ни вода не шелохнутся. Над деревней и полем лежит невозмутимая тишина - всё как будто вымерло. Звонко и далёко раздаётся человеческий голос в пустоте. В двадцати саженях слышно, как пролетит и прожужжит жук, да в густой траве кто-то всё храпит, как будто кто-нибудь завалился туда и спит сладким сном.

И в родительском доме воцарилась мёртвая тишина. Наступил час всеобщего послеобеденного сна.

Илья видит, что все разбрелись по своим углам, а у кого не было его, тот шёл на сеновал, а другой в сад, третий искал прохлады в сенях, а иной, прикрыв лицо платком от мух, засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник растянулся под кустом в саду, подле свой пешни, и кучер спал на конюшне. Отрок заглянул в людскую: там все легли вповалку, по лавкам, по полу и в сенях, предоставив малышню самой себе, и она ползала по двору и рылась в песке. И собаки далеко залезли в конуры, благо не на кого было лаять.

Это был какой-то всепоглощающий, ничем непобедимый сон, истинное подобие смерти. Всё мертво, только из всех углов несётся разнообразное храпенье на все тоны и лады.

Илья был как будто один в целом мире. Он осматривал всех, кто где спит: остановится и осмотрит человека пристально, как кто очнётся, плюнет и промычит что-то во сне. Потом с замирающим сердцем он взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полёт в воздухе, прислушивался к тому, как кто-то всё стрекочет в траве, искал и ловил нарушителей этой тишины. Поймает стрекозу, оторвёт ей крылья и смотрит, что из неё будет, или проткнёт сквозь неё соломинку и следит за тем, как она летает с этим прибавлением, с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает он за пауком, как тот сосёт кровь из пойманной мухи, как бедная жертва бьётся и жужжит у него в лапах, и кончает тем, что убивает и жертву, и её мучителя.

Прячась от жары, он заходит на крытый сеновал, находившийся чуть поодаль от усадьбы, в котором прохладно и темно. Глаза после яркого жгучего света не сразу рассматривают, что и где находится внутри, а лишь постепенно замечают большую тёмно-жёлтую копну сена, медленно появляющуюся и занимающую всё больше и больше пространства в помещении. Илья подходит к ней и с радостью плюхается на неё, беззаботно и широко раскинув руки. Ласковая прохлада и резкий, чуть горьковатый запах свежего сена царствуют в темноте. Несколько мгновений он так лежит, вдыхая запах сена, ему хорошо и счастливо. Затем он ложится на спину и, заложив обе руки себе под голову, смотрит в потолок, ни о чём не думая. Сквозь тонкие щели потолка пробиваются яркие жаркие лучи солнца, освещая золотые пылинки, хаотично повисшие и лениво двигающиеся от душного движения тягучего воздуха.

Глаза Ильи закрываются, томная нега овладевает им, и какие-то медленные мысли и образы нехотя появляются в его голове. Ему вспоминается его друг Андрей - его улыбающееся лицо, его манящее тело. Илье хочется погладить его и прижаться к нему. Он чувствует, как что-то ниже живота у него набухает, и сладостная истома разливается по всему его телу.

Рука юноши невольно опускается вниз, ладонь сама собой проникает под завязку штанов и дотрагивается до органа, который находится уже в полунабухшем состоянии, и на самом краешке его ощущается капелька липкой и пахнущей чем-то запретным, и потому сильно манящим, влаги.

Он развязывает тесёмки и, приспустив штаны, ласкает запретный орган. Тот твердеет, становится жарким, большим, и липкая тёплая жидкость слегка течёт по нему. Илья оттягивает кожицу члена и слегка проводит пальцем по самому краешку органа, размазывая жидкость по его упругой блестящей окружности. Он чувствует, как ещё больше жидкости начинает выделяться из его отростка. Это возбуждает юнца настолько, что он берёт в ладонь своё самое сокровенное и, закрыв глаза от наслаждения, двигает по нему рукой. Образ друга всё явственнее возникает перед ним, и кажется, что он даже чувствует его тело. Илье так хорошо и томительно-сладостно, что он даже немного постанывает.

Вдруг он слышит где-то рядом какой-то звук: то ли скрип, то ли храп. Рука его замедляет ритмичные движения и вообще прекращает их, но набухшая часть тела ноет, не разумея причины прекращения удовольствия. Илья затихает, не понимая и не видя источника звука, и лежит чуть испуганно. Но звук повторяется, в результате, полежав ещё несколько мгновений, юнец натягивает на себя штаны и, придерживая их, тихо встаёт, чувствуя, как его сокровенное постепенно смягчается и опадает, но не меняется в размерах.

Стараясь не шуметь, отрок огибает стог сена и проходит в глубь сумеречного помещения. Глаза, уже привыкшие к темноте, разглядывают тёмное пятно, находящееся на сене. Это тело человека, лежащего тихо и неподвижно, лишь грудь его медленно поднимается и так же медленно опускается. Приглядевшись, Илья видит, что это один из лакеев - Захар, который вчера много пил, а сегодня, спрятавшись подальше от хозяев, отдыхает. Захар лежит на боку, положив голову на руки и чуть поджав ноги, его светло-русые волосы растрёпаны, глаза закрыты, а из больших чувственных губ доносится слабый храп.

Илья, придерживая просторные штаны, разглядывает его. В то далёкое время Захар был красивым здоровым парнем, о котором, однако, нельзя было сказать, что он был мускулистым и крепким, поскольку был в услужении и поэтому особо физической работой не занимался, хотя, конечно же, и не валялся целыми днями на сеновале. "Вона", - думает Илья.

У юноши было какое-то тайное желание подойти к лакею, но он его отгонял: может, оттого, что робел перед Захаром, а может, оттого, что считал (как ему тогда внушали), что этого нельзя делать, хотя летом на речке во время купания он видел голых мужиков, но это его как-то не возбуждало, и он старался опустить глаза и почему-то краснел...

Сейчас молодой Захар лежит перед ним каким-то беспомощным, податливым, желанным, и Илья чувствует, как у него пересыхает в горле, и внизу живота опять начинает теплеть. Разум и чувство какое-то мгновение борются в нём, но чувство побеждает настолько, что отрок легонько, даже чуть придержав дыхание, кладет руку на бедро парню и затихает, сквозь ткань чувствуя теплоту тела Захара, но тот не шевелится, и дыхание его не меняется. У бедного юнца сердце так колотится, что, кажется, его слышно не только на сеновале, но и в самой усадьбе.

Илья ощущает то, как у него сильно напрягся и отвердел отросток. Штаны его сами по себе сползают к пяткам, и сейчас он стоит обнажённый с поднятым стволом, опять влажным от возбуждения. Он слегка нагибается и поворачивает тело Захара так, что тот уже лежит на спине и под задравшейся рубахой видно его голое красивое тело. "Будь, что будет", - решает Илья.

"Бомм - бомм", - раздалось где-то в воздухе.

Илья дотрагивается до бугорка на штанах Захара и замирает. Тот был большой и мягкий, но, почувствовав прикосновение к себе, увеличивается в размерах. Дыхание Захара не меняется. Илья ещё немного водит рукой по бугорку Захара и уже отчётливо видит под тканью одежды большой ствол. Подождав ещё несколько мгновений, отрок стаскивает штаны со спящего тела и разминает большой и тёплый ствол лакея, который напрягся и покорно лежит в ладони Ильи. Его собственный истекает в это время жидкостью. Одной рукой Илья двигает рукой по стволу Захара, а другой - по своему влажному отростку.

У Захара напрягается всё тело, и он вот-вот должен выстрелить спермой. Илья нагибается, открывает рот и приближает своё лицо к члену парня. Сильная тёплая струя как бы неожиданно залетает внутрь его глотки и растекается там, другая, следом за ней, брызжет Илье на подбородок, третья - не долетев до рта юнца, падает на голый живот Захара. Лакей что-то мычит, но не просыпается. Из него ещё вытекает жидкость, но тело его уже размягчено. Илья чувствует, что сейчас и у него произойдёт то же самое. Он сильнее и энергичнее двигает кожицу у себя, и вот уже его струя падает на живот Захару, разлившись рядом с его лужицей.

Отрок ещё какое-то время держит свой отросток над спящим, выдавливая из него сперму до конца. Затем, молча и внимательно глядя на Захара, он нагибается и берёт клочок мягкого пахучего сена, которым вытирает остатки жидкости со своего тела, а затем подтягивает штаны, завязывая их тесёмками. Потом он не спеша разворачивается и выходит из тёмного сеновала, радостно вздохнув. Он уже не видит того, как Захар, чуть приоткрыв глаза, слегка поднимается, проводит рукой по животу, размазывая по нему ещё тёплую жидкость, и, чуть подумав, облизывает свою влажную ладонь.

С тех пор у Ильи и Захара устанавливаются тайные, невидимые для других отношения.

Между тем жара начинает понемногу спадать, в природе становится всё поживее, солнце уже подвинулось к лесу. И в доме мало-помалу нарушается тишина: в одном углу где-то скрипнула дверь, послышались по двору чьи-то шаги, на сеновале кто-то чихнул...

Илья просыпается от того, что тёплая мощная струя жидкости вырывается из него и растекается по его животу. Он стонет и блаженствует. Напряжённый ствол его замирает, а потом становится вялым и ложится чуть набок. Илья успокаивается.

- Ах, отчего же это я такой? - грустно вздыхает он.

Мужчина снова вспоминает Андрея, потому что он любил и до сих пор ждёт только одного его, и только ему одному он искренне предан. Но об этом в следующий раз. А сейчас мы бросим прощальный сочувствующий взгляд на ложе, на котором сладко и тихо почивает наш добрый герой и, стараясь не шуметь, покинем его обиталище, заметив, как за большим южным окном льёт непрекращающийся петербургский дождь".

страницы [1] [2] [3]