Моцарт в кирзовых сапогах (глава 1)

Нас, трёх новобранцев, привезли из карантина в дивизион, в котором предстояло продолжить службу. За железными воротами, раскалёнными летним солнцепёком, виднелась двухэтажная казарма - человек на шестьдесят. Она, хоть и стояла на возвышении, со всех сторон была окружена лесом.

Сонный караульный с равнодушной неторопливостью открывал ворота, за которыми стояли ещё двое рядовых.

- Салаг привёз? - уточнил он у шофёра, окидывая нас почти презрительным взглядом.

- Хрен их знает. Один артист - точно: всю дорогу насвистывал, - неулыбчиво ответил водитель.

- Выгружайся, - приказал караульный. - Стройсь... Посмотрим, что за артисты...

Мы не знали, обязаны ли подчиняться караульному, поэтому встали в маленькую шеренгу. Машина проследовала в глубь территории, обдав нас вонючим дымом, а новоявленный командир уже внимательнее посмотрел на нас.

- Ты, что ли, свистел? - ткнул он вдруг в меня пальцем.

- Ну, я...

- "Ну, я - ни хуя..." - сурово оборвал караульный. - Отвечать следует: "Так точно!".

- Так точно! - ответил я по-гусарски молодцевато.

Караульный удивился такой быстрой метаморфозе во мне и почти доброжелательно приказал:

- Посвисти.

Я не стеснялся ничуть, не сомневаясь в своём умении, но на всякий случай оглянулся на попутчиков - дескать, как правильно ли меня поймут?

- Давай, шуруй.

Я засвистел.

- Неплохо, - оценил караульный. - Что за хуйня?

- Моцарт. "Маленькая ночная серенада". Первая часть...

- Моцарт?! Серенада? Ебаться в рот! До чего докатилась армия! - и вдруг караульный посочувствовал нам: - Да, повезло вам, парни: попали вы в самый хуёвый дивизион...

Я про себя хмыкнул, потому что информацию о дивизионе можно было понять буквально: я уже успел мельком заметить, что впереди у караульного под брюками неплохо топорщился член. Да и у двух других парней тоже.

Самое удивительное впечатление меня ждало, когда мы стали устраиваться в казарме: почти у всех парней вполне заметно выпирали их мужские достоинства. Это наблюдение меня позабавило и только. Да и не до того было в тот момент. И всё же я невольно отметил про себя, что попал в царство мужской плоти: летний зной заставил солдат, свободных от прямых обязанностей, обнажиться по пояс. По тому, как загорели их молодые тела, можно было догадаться, кто какой год служит: "старики" или "деды" ровным густым загаром могли сойти за мулатов; отслужившие полсрока отличались частичным загаром: скорее всего, они расхаживали под солнцем в майках, ну, а "салаги" (коим предстояло отслужить два года)... У салаг на руки словно были натянуты коричневые перчатки, а лицо и шея отливали почти негритянским глянцем.

Жизнь дивизиона текла обыденно и даже монотонно. Вся казарма пребывала в летаргическом ремонте. Некоторые спальни были девственно пусты, и там воняло краской - стенной и кровавой мастикой, которой натёрли паркет (парке-ет в казарме!). Ремонт протекал ни шатко, ни валко, "от забора и до обеда". "Пионерлагерь, - подумалось почему-то мне. - Ага, а я - пионервожатый".

Эта мысль пришла мне в голову потому, что из салаг, да и всего рядового состава я был, пожалуй, самый старший - мне недавно исполнилось 25, и я был тёртый калач. Да и призвали меня на службу всего на год. Высшее образование, наличие которого заставило поначалу насторожиться и командиров, и моих сослуживцев, через некоторое время перестало быть препятствием в их общении со мной, особенно после того, как я разразился девятиэтажным матом, споткнувшись и больно ударившись. Это случилось однажды вечером, когда мы спускались в тёмное и прохладное овощехранилище - нас, новобранцев, послали чистить картошку. Мат вырвался у меня витиеватый, с неведомым для солдатского слуха словечком "архипиздрит".

- Моцарт наш матерится похлеще Стрижа! - разнёс потом по дивизиону сопровождавший нас ефрейтор.

"Моцартом" меня прозвали сразу после того, как я заразил своим свистом полказармы. "Маленькая ночная серенада" привязалась к парням, вытеснив на некоторое время песни Юрия Антонова. Я не ограничился одним Амадеем и продемонстрировал своим благодарным слушателям несколько других композиторов - опять-таки в виде художественного свиста. Марш Тореодора из "Кармен", Чайковского и его танец маленьких лебедей некоторые угадали сходу, а вот о Бетховене они мало чего знали, я уж не говорю о Вивальди, упоминание фамилии которого вызвало взрыв здорового солдатского гогота. Они сразу переделали фамилию рыжего венецианца на русский матерщинный манер. Но мне они прилепили кличку "Моцарт".

Тогда, когда я в овощехранилище выматерился, ефрейтор сразу зауважал меня. Когда мы огляделись в картофельном подвале, он объявил:

- Ну, салаги, вы тут дрочИтесь! Чтоб через час начистили два бака... Моцарт, остаёшься за главного. Дирижёром.

Ефрейтор, довольный шуткой, удалился.

- Я шо-то не понял - картошку нам чистить или дрочить? - баском откликнулся Микола - чернявый хлопчик с Украины.

Я напустил на себя строгий вид - ведь оставили за главного, но всё-таки шутливо ответил:

- Дрочить будем после, как картошку начистим. Если силы останутся.

- Да чё тут? Делов-то - на полчаса.

Нас было пятеро - чистильщиков. Мы молча углубились в работу. Минут через двадцать все поняли, что картофельная горка не уменьшается. Руки уже не так проворно обдирали ножами жёлтые картофелины.

Украинец чертыхнулся:

- Уже темнеть начинает. Где тут свет зажигается?

Мы никак не могли сообразить - где выключатель.

Тут в подвал быстренько спустился ефрейтор, ткнул пальцем в троих:

- Ты, ты и... ты, - он словно выбирал между Миколой и другим парнишкой, но выбрал другого. - Быстро - цемент разгружать! Машина пришла... А вы - ебитесь!

- Э, товарищ ефрейтор, где тут свет зажигается?

Ефрейтор свысока лестницы и положения посмотрел на меня и сказал:

- Бестолковка не работает? Щас будет... Шустро, - приказал он салагам.

Вся команда скрылась в проёме двери, но свет так и не зажёгся...

Мой напарник нехотя чистил картошку.

- Хорошо, хоть цемент не послал разгружать, - вдруг произнёс Микола. - Странная служба: думал, с автоматом будут гонять, ракетами нарушителей пространства сбивать, а тут - картошка, цемент, ремонт в казарме... Федюня, а увольнительные дают в город?

- Какой город, Мыкола? До Ленинграда по прямой - 50 км. До соседней деревни - километров пять.

- А шо! Я бы и десять прошагал, чтобы за титьку подержаться... А тебе не охота?

- Мне всегда охота.

- И сейчас?

- И сейчас.

- Шо-то я не замечаю. Вот у меня враз встаёт. Во...

Микола вдруг поднялся во весь рост. "Ого!" - подумал я. Под хэбэшными штанами у него проступала внушительных размеров колбаса.

- Это ты картофелину подложил, - подковырнул я.

- Та ни, то ж настоящая хуина!

- Та нэ бреши, - подыграл я миколиной мове. - Таких не бывает.

Парень двинулся ко мне:

- Щупани... Та не бойся, он не кусается.

"Зато плюётся", - подумал я, однако рука гипнотически потянулась к фантастической колбасе. Сквозь солдатское х/б ощущалось тепло, которое излучал его член. Я начал поглаживать это богатство, думая: "Вот бы на него посмотреть".

От волнения я сглотнул слюну и снова объявил:

- Не-а, это ты картофелину обчистил и незаметно засунул.

- Смотри! - решительно сказал Микола, торопливо расстёгивая штаны.

Его член словно выпрыгнул из брюк.

- Это ж сколько сантиметров? - стараясь не выдавать своего восхищения, поинтересовался я.

- А 19 хочешь?

- Иди ты! - снова не поверил я и довольно смело взял его член в руку (ведь я его уже щупал).

Он был немножко липкий от жара. Мои указательный и большой пальцы еле сходились, обхватив этот мощный ствол. Яйца не свисали в кожаных карманах мошонки, но были аккуратно подтянуты. Чёрные жёсткие волосы обрамляли это творение природы.

Я призвал на помощь вторую руку и обхватил достоинство Миколы обеими руками. Конец его шишака со слегка сморщенной кожицей возвышался над моим обхватом. Я потянул его кожу к лобку - обнажилась головка. Я заворожённо разглядывал это чудо природы. Восхищённое созерцание происходило в наступающих спасительных сумерках, стекающих в наш картофельный подвал - мы бы наверняка не стали заниматься этим изучением, если бы ефрейтор, уходя, включил свет.

Я несколько раз подвигал кожицу, Микола напрягся и шумно вдохнул воздух сквозь щёлку губ.

- Моцарт, - проговорил он, - сейчас выпалю.

- Так что - прекратить? - я изобразил готовность, мне хотелось, чтобы он думал, будто это он "дирижирует" мною.

- Та ни... дрочи...

Я сидел на перевёрнутом ведре, Микола возвышался надо мной, и моё лицо приходилось как раз против его члена - в искусительной близости. Но как подвигнуть этого хлопца на французские тонкости?

Я продолжил мастурбировать ему правой рукой, а левая рука моя гладила в это время его ягодицы - крепкие, подвижные, как желваки.

- А ты? - вдруг спросил Микола, не прекращая помогать мне своим встречным движением.

- Тогда давай так... - сказал я, предложив ему встать на дощатый ящик.

Он подчинился, штаны его соскользнули до колен; бёдра отливали лунной магией, хотелось пройтись по ним губами.

Я быстро расстегнул свои штаны, стал дрочить и себе, а потом мои руки, не подчиняясь разуму, пошли блуждать по его телу. Он бешено онанировал.

Я решился и прильнул к его яйцам губами. Он стал выгибаться, прижимая мошонку к моим губам. Мы уже ничего не соображали. В голове у меня совсем неожиданно победно зазвучала моцартовская серенада. Удивительно было то, что рука Миколы дирижировала своей палкой в такт мелодии, что звучала во мне. Нежный запах, исходящий от его вспотевшей мошонки, пьянил меня.

- Бери! - вдруг тихо воскликнул он и пальнул мне прямо в лицо горячей спермой.

Мой жадный рот приблизился к его беснующемуся красавцу, исторгавшему из себя ароматное семя. Мои губы втянули в себя головку члена. Экстатические содрогания его уже уменьшались, хотя сладковатая жидкость при этом заполнила весь мой рот...

- Во дурни - в темноте чистят картошку! - послышался на подходе голос ефрейтора.

Свет в овощехранилище зажёгся.

- Ну что - уебались? - начальственно рыкнул ефрейтор, оглядывая нас сверху.

Я сидел на ведре, из-под ножа в руках у меня длинной ленточкой свисала картофельная кожура. Микола шёл из угла хранилища и нёс в ведре картошку.

- Чё, Моцарт, молчишь, как в рот набрал? - сурово спросил ефрейтор.

- Пополнение будет? - спросил я, ещё чувствуя во рту послевкусие миколиного сиропа.

- Не будет... Хана. Звездуйте в казарму. Оставьте другим чудакам ебаться с этой картошкой.

"Как всё-таки многозначен русский мат! - подумал я. - Я бы сказал: не хуёвый - охуибельный дивизион!"

И это был только третий день моего пребывания здесь...