Двадцать четвертый этаж. Уборщица

В громадной, по моим меркам, квартире Марины Васильевны Казакевич всегда было чисто. А я еще ни разу не видел Марину со шваброй и веником. И прислуги я тоже не видел.

Тридцатого декабря я ушел с работы пораньше. Шеф тепло попрощался до третьего января, и сотрудники разбежались вслед за ним. Я тоже «разбежался», все обесточил и сдал помещения комиссии во главе с инженером Маркиным. После того, как Марина отдала мне одну из своих банковских карт, деньги для меня перестали быть проблемой. Я зашел в супермаркет, набрал там целый пакет ветчины, буженины, слабосоленой осетрины и купил большую коробку с елочными игрушками. Везде стояли елки, сверкали гирлянды, и играла музыка. «Праздник к нам приходит... »! я вышел из тепла на улицу. Снег, поземка, зима. Я давно поменял свою синтепоновую куртку на канадку из черной кожи на овчине, и теперь любой мороз и ветер был мне нипочем.

У меня теперь был собственные ключи от квартиры Марины Васильевны. Замок тихо клацнул и впустил меня в прихожую. Я, не снимая куртки, прокрался на кухню и поставил пакет в холодильник. Затем прошел в свою комнату.

Да-да, Марина пожертвовала своим кабинетом, и теперь у меня была своя комната, которую я обставил по своему усмотрению. Не обошлось без кожаного дивана, пары удобных кресел и, главное, магнитолы «Телефункен» с трехполосными (большая редкость!) колонками. Был еще бескомпромиссный финский усилитель класса Д, но сегодня я не готов к «цифре». Я собирался слушать аналог! А аналог надо слушать на классике.

Еще накануне я переписал на кассету первую симфонию Чайковского «Зимние грезы». Возможно, это никакое не аудиофильство, но я сделал так, и никак иначе. Слушать громадные напольные колонки в маленькой комнате – – извращение куда большее, чем Чайковский на кассете.

Итак, куртка брошена на диван, туда же отправилась норковая шапка. Я переоделся в очень красивую синюю бархатную куртку-венгерку с золотыми шнурами и стал похож на отставного гусара. Затем уселся в одно из кресел в зоне стереоэффекта и включил магнитолу.

Что же, музыку надо слушать, а писать о ней – последнее дело. Я никогда не понимал критиков, которые пишут о крещендо и диминуэндо, о фортиссимо и пианиссимо. Для меня критерий был один: нравится – не нравится, а все прочее – от лукавого! И я погрузился в пучину стереозвука...

К сожалению, мое почти оргастическое блаженство длилось недолго. Кто-то весьма невежливо похлопал меня по плечу и прокричал в самое ухо:

— Ноги подыми!

Это было примерно так же, как ввалиться в оперный зал во время действия, не дождавшись смены картин. Я вздрогнул и с негодованием отверг протянутую руку.

— Хорошая музыка! – сказала уборщица в синем халате и резиновых сапогах, когда я выключил звук. – Только громкая. Ты ноги-то подыми, я пол протру.

Я сначала хотел прогнать нахалку, но вместо этого покорно переполз на диван и, подобрав ноги, уселся по-турецки. Она схватила чудо-швабру, окунула чудо-тряпку в чудо-ведро и принялась шаркать по ламинату. Она работала и, то и дело, посматривала на меня. Наконец, выпрямилась и опершись на швабру, спросила:

— Не пойму я чтой-то, ты Маринке сын али кто?

— Альфонс я!

— Смешное имечко! – засмеялась служительница чистоты. – Вроде Адольфа.

— Альфонс, в данном случае, – это хобби. Я живу за счет своей любовницы Марины Васильевны, а потому могу считаться альфонсом. А есть альфонсы – профессионалы.

— Мудрено чтой-то, не пойму я! – сказала уборщица, продолжив энергичные движения шваброй. – Значит, ты берешь деньги у своей бабы за то, что дерешь ее, когда скажет?

— А ты ничего, догадливая, – хмыкнул я в кулак. – Я работаю сдельно. Я ее имею, а она лежит и считает, сколько я движений туда-сюда сделаю. А потом расчет! За одну фрикцию – стольник, за быстрый спуск – тысченция, за долгий – две. А за ее оргазм – пять тысяч!

— Значит, ты за одну ночку с Мариной тысяч десять зарабатываешь?

— И даже пятнадцать.

— Так-то жить можно! Я-то пятнадцать за неделю зарабатываю, и безо всякого удовольствия.

— От всякой работы надо уметь получать удовольствие! – сказал я. – Можно, к примеру, мыть пол под музыку. Получится что-то вроде танца.

— А ну-ка! – обрадовалась уборщица. – Поставь мне что-нибудь ритмичесткое. Только тапки оботри!

Я встал с дивана, старательно вытер шлепанцы об умную тряпку и поставил ей «Бони-М» про то, как «бабе Риве вдруг дали лом». Под Бони-М не хочешь, а зашевелишься. Вот и уборщица так лихо схватилась за швабру, что полы ее рабочего халата разлетелись, и оказалось, что под ним, кроме белого тела, ничего нет. даже я, совсем не танцор диско, и то начал выделывать ногами кренделя и кружиться вокруг уборщицы, как когда-то Бобби Фаррелл увивался вокруг трех смуглокожих девчонок. Со стороны я, наверное, напоминал петуха рядом с курицей или похотливого самца голубя, который не ест не пьет, а только мечтает о том, чтобы залезть на самку. Танцы дикарей и придуманы для того, чтобы показать человечьей самке, как у первобытного мужчины развевается травяная юбочка, и какой оттуда выглядывает член.

А уборщица распалилась так, что отбросила чудо-швабру с чудо тряпкой и расстегнула синий халат. Ее груди были совсем плоскими, но соски задорно торчали вперед, словно говоря: «Нажми меня! Пососи меня! Покусай меня! ».

Мы и не заметили, что расплескали воду из чудо-ведра. Уборщица начала ее собирать, а я ей помогать, плотно прилипнув к обширному заду. Вдвоем собирать воду получалось плохо, но зато хорошо получалось остальное, и вскоре она задрожала, и я задрожал, а Бони-М запели «Полет на Венеру». Потом она ушла, а я поставил снова Чайковского «Зимние грезы».

Уборщица ушла, но пришла Марина Васильевна с двухметровой елкой и кучей пакетов. Ведь завтра Новый год, все-таки.

— Ну, и как тебе наша уборщица? – спросила мадам Казакевич, тщательно принюхивась и присматриваясь.

— Нормально. Музыку любит.