Чай из утренней росы. Часть 10

Он мигом достал из кармана ватника металлическую кружку на длинной цепочке и протянул вперёд. Рядом сидящий гость быстро встал, налил ему водку до самых краёв и держал наготове солёный огурец. Мужичок одним махом вылил водку в глотку, крякнул, откусил пол – огурца, половину положил в карман вместе с кружкой и начал крутить колёсико.

Клочки бумажек в стеклянном сосуде побежали одна за другой, и беготня их продолжалась не так уж и долго, потому что колёсико вскоре остановилось, а мужичок проворно запустил два пальца в сосуд, вытащил наугад одну из бумажек, развернул и торжественно оповестил:

– Господа! В первой очередности в баню идут: Юрий свет Семёныч и Ольга свет Володимировна!

– Друзья мои!!! – живо подхватил Миша Саенко. – Всякая попытка избежать приглашения Кузьмы Савича будет расценена этим божьим человечком как большая обида, а мной как злостное несоблюдение райских законов моих дорогих Пенатов! Вперёд, счастливчики, ура!

Николай Николаич по – дружески хлопнул отца по плечу:

– Поздравляю, свет Семёныч, иди в баню... погоди: а, где твоя Ольга свет Володимировна? Ушла и не вернулась.

Отец посмотрел на пустующее рядом место и обеспокоенно сказал:

– Действительно: ушла ведь давно...

– Я и говорю, полчаса точно прошло, так долго "пи – пи" не делают.

– Что за чёрт?. . – отец поставил стакан на землю и поднялся с бревна. – Пойду искать...

– Давай – давай, – усмехнулся Николай Николаич. – Она у тебя спортсменка, того гляди переплывёт Финский залив и тю – тю.

Мужичок – истопник уже запустил колёсико по новому кругу и готовился оповестить дальнейших счастливчиков...

Отец бежал среди голых стволов мрачного леса и кричал:

– Оля! Оля! Оля!

Он слёту зацепился рукой за тонкую берёзу, рванулся по инерции своим мощным телом чуть вперёд, остановился и огляделся, тяжело дыша.

В лесу темнело быстрей и гуще, чем на открытом месте дачного участка, и заметить что – либо живое было практически невозможно. Справа – между деревьями – виднелись серые просветы совсем близкого Финского залива.

Отец секунду подумал и помчался именно туда.

– Оля! Оля! Оля!

Миновав лесной массив и выскочив на гладкий крутой берег, он вдруг увидел женскую фигуру в шагах десяти от себя, она была плотно укутана в пальто с поднятым воротником и стояла около одинокой прибрежной сосны, глядя вперёд на залив.

– Оля! Оля! Оля!

Женская фигура не шелохнулась, будто не слышала.

Подлетев к Ольге, отец обнял её за плечи, прижал к себе, поцеловал в щёку и возбуждённо спросил:

– Ты куда пропала?! Почему не отзывалась?! Я же кричал тебе! Что с тобой?!

Она ответила очень тихо, а в глазах были растерянность и слёзы:

– Юрий Семёныч... Юра... тебе не кажется, что мы... заигрались?. . Мне что – то страшно...

Он уверенно ответил:

– Нет, это не мы заигрались, это жизнь нами играет! И в этом нет ничего страшного, ей видней!

– Ладно, пускай жизнь нами играет, но мы – то расслабились и поддались этой... сладкой жизни, совершенно не осознавая, что дальше будет одна горечь...

– Я прошу тебя – не напрягайся, тебе надо жить свободно и радостно!

– С кем?. . С Костиком или с его отцом?. .

– Душа моя, какого ответа ты хочешь? Я ничего не знаю! Я знаю только одно: мне с тобой прекрасно!

– И я... и я: не знаю... – она подняла мокрые глаза к небу. – Боже мой, ведь самое ужасное, что мне тоже прекрасно с тобой, Юра... Юрий Семёныч:

Он жадно начал целовать её брови, глаза, нос, губы, подбородок и горячо шептал:

– Это же здорово, и пусть так будет, и не надо ничего знать, потому что именно так распорядилась жизнь, она всё так устроила!

Ольга с наслаждением подставляла лицо:

– Ты весь дрожишь... у тебя дрожат руки и губы... Юра, мы расслабились в пух и прах... а мне при этом ТАК ХОРОШО... – она отстранилась от него и добавила с испугом, – и опять ТАК СТРАШНО...

– Душа моя, уже поздно страшиться, мы с тобой кинулись в омут, мы с тобой наломали дров и обратной дороги нет, потому что омут слишком глубок, а дров наломали не одну охапку, а большую гору, и теперь надо не страшиться, а принимать всё, как есть!

– А Костик...

– Что "Костик"?!

– Он же не поймёт...

– Конечно, не поймёт!

– А что же будет?. .

– Я сейчас не хочу думать о том, что будет, и тебе не советую – очень вредно, душа моя! Лучше думай о нашей скорой поездке в Эль – Фуджейру, в этот удивительный оазис спокойствия и любви, где ты забудешь все свои дурные мысли, окунаясь в прозрачную воду Индийского океана или держа в руках сказочно – причудливый кусочек коралла!

Она прикрыла глаза и блаженно прошептала:

– Юра: я уже окунаюсь в Индийский океан: и держу в руках сказочный коралл: Боже мой:

Он нежно поцеловал её в губы и одобрительно сказал:

– Вот и молодец, умница! Ты совсем скоро увидишь новую счастливую жизнь! – потом взял её за ладонь и осторожно потянул за собой. – Пошли, душа моя, нас ждут, нехорошо!

– Подожди секунду... – остановила Ольга и показала на Финский залив. – Гляди... вон там внизу у воды... недалеко от горбатой дюны валяются три перевёрнутые лодки... они очень похожи на большие мёртвые рыбы... правда?. .

Он повернулся к заливу и действительно увидел "три большие мёртвые рыбы"...

В лёгких облаках белёсого пара русской бани, натопленной Кузьмой Савичем, на широкой деревянной лавке лежал на спине распаренный и обнажённый отец, а мокрая и такая же обнажённая Ольга мерно раскачивалась над ним в сладострастных волнах любви...

Мы сидели с Майклом за детской площадкой его двора внутри страшного скелета бывшего "Москвича", у машины не было ни крыши, ни дверей, ни окон, ни багажника – одним словом торчал один металлический остов, который освещался жёлтым фонарём уличного столба.

Поздний вечерний час погрузил окрестности в глубокую темноту, сквозь которую пробивался то яркий, то тусклый свет квартир близлежащего дома.

Я только – только закончил рассказ и теперь молчал в ужасно подавленном настроении.

Майкл приподнял свою чёрную вязаную шапку, натянутую по самые уши, почесал лоб и сказал глубокомысленно:

– Н – да – а – а... К тебе Фортуна повернулась задом, а у Фортуны сзади скверный вид, внатуре... Это она тебе такой знатный бланш под глазом шмякнула?. .

– Нет, на грабли наступил на даче, а ручка в глаз дала.

– По – моему, Костяшка, ручка была другая, а?:

– Да ладно тебе.

– Н – да – а – а:

Пока он в раздумье почёсывал лоб, его белые волосы альбиноса вылезли из – под шапки, лицо Майкла было тоже удивительно белым и чистым как молоко, с правильными строгими чертами – этакий вариант холодного прибалтийца, хотя на самом деле – коренной москвич с "блатных окраин" Таганки.

– Я помню, Костяшка, по нашей школьной юрзовке ты всегда был слаб в математике, – начал он, – ты всегда норовил юзануть от неё, а математика очень помогает шевелить рогом, собирает мозги в кучку, организует их и заставляет точно шерстить даже жизненные ходы. Вот и получается, что ты не просчитал ни одного хода, наглухо и слепо запарился на своей Ольге. А я уже потом при встрече с вами сразу зырканул на неё и тут же врубился – натуральная чува, шаболда голимая. Ну, думаю, труба твоё дело, Костяшка, век воли не видать. Разве не я тебе шептал об этом?

– Шептал – шептал... Всё, хватит, только не учи, прошу тебя:

– Да ладно, базара нет, это так – к слову. Я – то, знаешь, ждал тебя с твоими писательскими почеркушками как когда – то, помнишь? И был точно уверен, что Костяшка нарисуется опять со своим рогатиком типа вора в законе, которому надо жаргончик поправить, прикид уточнить или масть подогнать, в этом я всегда готов помочь писателю Костяшке – одноклашке.

– А в другом?

– А вот "другое" у тебя стрёмной канителью запутано, уж слишком напрягает твой жестокий рассказ мою смиренную нежную душу.

– Не принижай свои достоинства, Майкл.

– Льстишь?

– Да, потому что нужна твоя помощь.

– Чего ты хочешь?

– Наказать.

– Её?

– Обоих.

Майкл покивал несколько раз, достал сигареты и зажигалку, форма которой напоминала маленький фонарик. Он прикурил, затянулся с длинным свистящим шумом и сказал:

– Ну – ну, не молчи, давай – давай, убеждай меня в необходимости наказанья. Докажи, что тебе накрутили такую поганку, после которой у тебя в голове все рамсы попутались в этой жизни, что после такого козлиного порожняка, который тебе всё это время гнали папаша и Ольга, ты готов тут же взять их за горло. Я должен тебе поверить, что после этой подлянки ты захочешь даже судьбу сменить, понял? Вот только тогда, Костяшка, можно говорить о моей помощи.

– Тебе мало моего рассказа? Может мне зарыдать на твоей груди или расписаться кровью?

Майкл поднял руки вверх, словно сдавался, поморщился и протянул недовольно:

– О – о – о, Костяшка, только не надо бить понты, я же не фофан какой – то и абсолютно не умею фрякаться, ты же знаешь. Я же почуял всеми дырками, что ты задумал, это тебе не просто базланить со смехачём на характер, это палёным пахнет, и мне надо сюда вписаться, как я понимаю, да? А что касается твоего рассказа – он, конечно, очень цепляет, но: необходимы факты. И потом, твой папаша мог рисовать Ольгу по своей фантазии, совершенно не раздевая её, ты об этом не думал?

– И думать не хочу, потому что отец мой не обладает даром рентгеновских лучей.

– Ты о чём?

– А вот о чём, – я распахнул большой целлофановый пакет, стоявший в ногах, вынул скрученный в трубку лист ватмана с рисунком обнажённой Ольги и разложил перед Майклом.

Он покрутил в руках зажигалку, которая действительно оказалась фонариком с другого конца, включил лампочку, осветил лист ватмана, громко присвистнул, а потом сказал так смачно и красочно, что было сразу понятно, это – наивысшая оценка:

– НИШТЯК МАЙДАННАЯ БИКСА, ВНАТУРЕ ПЕТУШОК КУРОЧКУ ТОПЧЕТ! – и спросил. – Ну, а причём здесь рентгеновские лучи?

– А притом, что родинка на животе около груди нарисована по своему расположению с невероятной точностью. По – твоему отец увидел её через одежду? Или у тебя есть сомнения по поводу моих личных наблюдений за этой родинкой?

– В этом сомнений у меня нет, Костяшка. Я тоже знаю до мельчайших подробностей точное расположение всех загогулин на теле своей тёлочки. Однако, – заметил он, желая отыскать "белые нитки", – папаша ведь мог под клёвым настроением и под градусом большого бухла взять и показать Ольге эту малёвку, которую нарисовал по своей фантазии. А Ольга – хи – хи – ха – ха, да и скажи ему: "на моём животике, папаша, на три фрунзольки ниже моих махалочек есть родная завитуха, так что малёвка твоя не совсем в масть попала". Он берёт и тут же рисует родинку, и никаких проблем. А?

– Допустим, что так и было. И ты считаешь, что эта сцена, которую ты только что разыграл, достойна моей будущей жены и моего родного отца?

– Нет, не считаю, но мазать крыс из папаши и Ольги, судя только по одному этому рисунку, по – моему, липа. В этой истории, Костяшка, всё – таки есть оправдательная версия – как говорят менты, он запросто мог рисовать по памяти.

– Да чёрт с ней с этой версией, уже само по себе это – противно.

– Не спорю, противно и мерзопакостно, но доказательства измены пока нет и ломать рога тому и другому пока не за что, внатуре говорю.

– Да вот они доказательства, вот, гляди, – я достал из пакета кипу петербургских фотографий и положил перед Майклом на рисунок обнажённой Ольги.

Он стал светить фонариком, внимательно рассматривать, и с каждой секундой его интерес возрастал:

– Так – так... Ну – ка, ну – ка... Полный атасс... Атасс, Костяшка: Ах, вы марьяжнички наши...

Вот отец целует Ольгу в щёку.

А вот он нежно поправляет прядь её волос.

А тут рука Ольги смело лежит на плече отца, она с явной любовью в глазах смотрит на него.

А здесь она тянет к нему губы для поцелуя.

А вот отец страстно прижимает к груди Ольгину ладонь.

А тут отец нагло обнимает Ольгу за талию, и они прижались друг к другу.

Ольга – змейка показывает язык, а он оскалился и хочет укусить.

А вот весёлая Ольга держит в руке отцовский палец и хохочет.

Отец с Ольгой стоят на фоне картины, он шепчет ей на ухо.

А здесь – целует Ольгу в мочку уха.

А тут она раздула щёки шаром и дурачится, он жмёт пальцами "шар" и смеётся.

Они снова стоят, отвернувшись спинами, их ладони скрепились "любовным замком".

А вот – улица, около здания "Дома Бажанова", отец на руках переносит Ольгу через лужу к своей машине "Land Rover", она держит огромный букет цветов, а другой рукой обнимает его за шею и нежно прикасается своей щекой к его щеке.

– "Звезда в шоке!", – сказал, наконец, Майкл. – Это же есть скандал на всю Царёву Дачу! Что ж ты сразу не засветил эти козырные цветухи? Чего молчал – то?

– Хотел постепенно: начать с рисунка, а закончить этой гадостью, чтобы нанести тебе сокрушительный удар.

– Нанёс! Точно нанёс, стратег ты мой подмастырный! Твою Бога душу! Кто снимал – то?!

– Я.

Он удивлённо посмотрел на меня и вдруг с полным пониманием проговорил:

– Да – а – а, ты – герой! Видеть всю эту байду в нескольких шагах от себя, держаться в руках и ещё при этом снимать – знаешь, с хреновым сердечком можно и кони кинуть! Ты просто крепкий чувачёк, Костяшка! Клянусь, я бы этим двум мразотам тут же все тыквы расколол!

– У меня была другая цель – разоблачить, я же бросил все дела и сорвался в Питер, облитый грязью с головы до ног.

– Ты не только грязью облит, ты облит самым что ни на есть жидким калом, другарёк ты мой! Всё, что ты видел в Питере была огромная заморочка для твоего органона с его мельчайшими клеточками нервной системы, органон корёжился и страдал!

И Майкл очень образно показал, как несчастный организм вёл себя при этом: скрутил пальцы, тяжело повертел ими и выразил на лице невероятную боль.

– Значит, говоришь, расколол бы тыквы? – спросил я.

– Враз, там же на месте! А потом бы на Серпы скосил, отмотал бы срок за справедливое дело, вышел и начал бы новую жизнь с новой тёлкой!

– С новой тёлкой – понятно, а где взять нового отца, да и старого не воскресишь, если тыкву расколешь.

– И не надо воскрешать, это не отец, а падла батистовое!

Я обхватил голову руками и сокрушённо замотал её из стороны в сторону:

– Ах – х – х, су – ки – и! Разве фотографии не есть доказательство, Майкл?! Глядя на них, этот рисунок определённо имеет только одну версию: он рисовал её голой!

– Да, скорей всего! Ты только мои слова по поводу "тыквы" забудь, ты спросил – я ответил, и всё! Не вздумай, сразу ходку огребёшь! Тебе что, охота нары пощупать?!

– Да не буду я тыквы колоть, мне отрава нужна.

Майкл в упор посмотрел на меня и спросил:

– Себя что ли травануть хочешь?

– За что мне мстить самому себе?

– Ну, не скажи. Бывают случаи, что и себе мстят: за собственную неудачу, за собственную слепоту, глупость, неосторожность, доверчивость – масса всего бывает, Костяшка.

– Ладно, хватит, Майкл, у меня нервы на пределе! – завёлся я. – Ты же видел фотографии, видел этот чёртов рисунок, слышал все мои слова! Ты поможешь или нет?!

– Тихо – тихо. Запомни, месть это – блюдо, которое надо есть холодным. Понял? Спокойней.

– Хорошо, я спокоен.

– Вот так. А теперь слушай. Можно достать на карман один супервариант очень клёвой отравы. Он прост как наша долбаная жизнь. Если мы к своему жмурному сроку идём постепенно год за годом, то он сократит его до месяца.

– Почему до месяца? Почему не сразу? Глотнули, и всё.

– Зачем "глотнули, и всё"? Пусть помучатся, постепенно врубятся, что с ними что – то не то, очко начнёт жим – жим, и пойдёт осознание всех своих грехов. Короче, если ты не рюхнешься в обратный ход и не растаешь как фуфлыжный снег на жаре, могу тебе предложить "Чай из утренней росы".

Я замер и уставился на него как заворожённый:

– Что – что?. . Что ты сказал?. .

– "Чай из утренней росы". На вид обычный чай, на вкус тоже, только во сто крат лучше, ощущение свежайшего нектара чистейшей росы, а дальше идёт голимая труба: человек пьёт эту чихнарку и к концу месяца загибается в лёгких мучениях от обычной изжоги.

– А почему... "Чай из утренней росы"?. .

– У него кликуха такая среди барыг. На самом деле чай отравлен, а вот клёвый запах и вкусовые ощущения делают обманку. Когда крутой кипяток заваривает этот чай – токсичные вещества набирают силу.

– А как он отравлен? Чем? А кто его делает? – забросал я Майкла вопросами.

– Ну, ты внатуре прямо в самые дебри погнал. Сейчас тебе Майкл расколется, Костяшка его расчухает – "как отравлен" да "кто делает". Мы чего с тобой в дознанку играем, что ли? Ты, конечно, извини, но не надо лишнего базара.

– Да нет... я так... ничего...

– В общем, есть такой препарат. Он упакован в коробках от обычного чая. Хочешь "Индийский" – будет "Индийский", хочешь "Цейлонский – будет "Цейлонский", хочешь "Беседу" – будет "Беседа". Любая "утренняя роса", и не один ментовской самах не придерётся: купили, пили, отравились. Сколько таких случаев и с палёной водкой, и с мясом, и даже арбузами, да с чем угодно. Понял?

– Да.

– Всё. Решай.

– Уже решил. Сколько? – я торопливо полез в карман, вынул кошелёк и достал деньги.

– Да спрячь ты своё лаве, не суетись. Запомни: я ничего не беру со своих родных одноклашек, тем более Костяшек, не обижай меня. Слушай сюда: когда приезжают твои бяки?

– Два дня ещё есть, не считая сегодня.

– Значит так, никаких созвонов, завтра на этом же месте забиваем стрелку в 11: 00, сразу получаешь товар, и с тебя бутылка хорошего коньяка. Лады?

– Лады... но...

– Всё, бутылка коньяка я сказал...

Гладкий конец бильярдного кия неуверенного дёрнулся вперёд – назад, потом прицелился и нанёс робкий удар в боковину круглого костяного шара, который неохотно покатился по зелёному полю стола, стукнул по другому шару, лениво отскочил от него, сделав "рокировку дурака", и всё же красиво упал в угловую лузу.

Не ожидая от себя такой удачи, Ольга в бурном восторге запрыгала на месте. Узкие джинсы, голубая тонкая водолазка облегали стройную сексуальную фигуру, эффектно выделяя аккуратную попку – персик и горные рельефы обворожительной груди, а пушистые волосы взлетали и парили над головой лёгкими чёрными волнами.

Стоявший рядом отец улыбнулся и похлопал в ладоши:

– Браво, душа моя! – воскликнул он. – Удар достойный Евгения Сталева!

Подхватив с края бильярда бокал шампанского и рюмку коньяка, он оживлённо шагнул к Ольге, отдал игристый напиток и нежно чмокнул её в губы.

Просторный и светлый зал, где расположились пять бильярдных столов, пестрел друзьями и гостями Миши Саенко – все играли, болели друг за друга и много пили.

Шустрые официанты, одетые в русские косоворотки и длинные сарафаны, крутились по залу и предлагали на подносах огромный выбор спиртного, разнообразных закусок и сладких десертов.

Изредка – то здесь, то там – доносились щелчки фотокамер вездесущих папарацци, и мигали вспышки блистающих ламп.