Еще хочу — 04 — Геронтофилия (Хочу стать шлюхой)

мансарда — лето

Сидя на балконе седьмого этажа, старик зорко всматривался в броуновское мельтешенье человеческих молекул внизу. Глаз у него был алмаз. А вдоль улицы, с рынка и на рынок перло все остальное прогрессивное человечество. Особенно по субботам и выходным. С сумками-тележками-мешками-авоськами и всеми своими бездонными потребительскими корзинами. Узрев в толпе знакомое лицо, дед поднимался со скрипучего венского стулика и простирал над улицей длань, величаво провозглашая:

— Я вас категорически приветствую! Не хочем зайти на секунду?

И редко у кого язык поворачивался мотнуть головой, мол, нет, извини-подвинься, не хочу, не могу, не с руки, в другой раз. Как правило, вдруг забыв про дела, людишки беспрекословно перлись на седьмой этаж и даже не выговаривали старику за то, что лифт у него не работает, а лестница провоняла мочой той части рыночной экономики, которая, уже накачавшись с утра-пораньше пивком и поискавши, где справить нужду, опорожнялась у него в подъезде. Благо и дом на дороге и подъезд крайний. Все, запыхавшись, пёpлись, звонили в дверь, счастливо улыбались, здоровались. А дед уже ждал с зажатой в горсти стоpублёвкой: на, слетай на угол в гастроном, прихвати нам с тобой пивкаи колбаски. А заодно пол-литровочку. Ты что сегодня больше предпочитаешь: слезу или коньячок? Беги-беги. Возьми, что будет. На свой вкус. Сигарет не забудь четыре пачки. И спичек тоже. Жду тебя с нетерпеньем!

То есть кидал всех со своего седьмого неба в два свиста. Как орел птенцов. В свободный полёт. До угла и обратно. Ему было плевать, что пить, лишь бы повод... По отрывному настенному календарю отслеживал все общегосударственные праздники, не говоря уж о международных. И торопился спрыснуть. Хотя часто бывало не на что. Тогда просил угостить старика по доброте душевной. А то ведь вторую неделю во рту ни росинки, веришь-нет? Как жить, когда вся страна в анусе, а всё прогрессивное человечество с утра уже отмечает День Парижской Коммуны. И, не фальшивя, довольно чистенько напевал куплет Марсельезы. Ну, кто же мог устоять? Интернациональная солидарность трудовых масс превыше всего! И доброхоты неслись на угол за слезой, за спичками. Довольные стариком и халявой.

Он помнил: русские женщины слабы к поэтам. За стишок в свою честь готовы лишить себя чести всеми доступными способами. Как какая-нибудь Анна Керн. И даже в особо извpащённой форме. А дед умел не только стишок приплести, но и портрет набросать. Даже этюдик. В качестве подмалёвка. Но условие ставил сразу: два минета до и два после. Независимо от эякуляции. Все-тки надо учитывать его старческий климакс и диабет с циррозом. Вот эти самые до и после магнитили буквально каждую. А когда во время позирования буйная фантазия доводила дамочек до полного опупенья, старик набирал в обе горсти по нескольку тюбиков киновари-стронция-ультрамарина и начинал выдавливать уже не на холст, а прямо на их пышущую похотью, истекающую солёным потом и тухловато-приторным влагалищным соком плоть.

Остро пахнущее, вязкое масло не всем 

нравилось. Ведь после этого разнузданного священнодействия им приходилось подмывать себя скипидаром. Тогда, по желанью дам, старик изводил на них акварель. Которая была сладкой и легко сходила даже под струей холодной воды из-под крана. В тридцатиградусной духоте мансарды ошалевшие бабёнки, наглотавшись водки со спермой вели себя странно и даже в некоторой степени вызывающе.

Например, одна захотела целиком погрузиться в кучу выдавленных изо всех тюбиков красок. Чтобы, ощутить себя всего лишь мазком на палитре его таланта. И дед уничтожил под эту фантазию весь запас сурика, которым по осени собирался загрунтовать дырявую кровлю мансарды. Другая, запихнув себе в вульву пару мягких пластмассовых тюбиков, тут же выдавила на подставленный холст всё их содержимое в виде густой двуцветной космической монады мужского и женского начал. Да при этом ещё и пописала от всей души. Совместив приятное с полезным. Третья, измазавшись синим кобальтом, каталась по девственно белым листам ватмана, щедро оставляя на них конвульсивные отпечатки своих наиболее эрогенных зон, а дед в это время обеими руками истово дрючил свой ваpёный дрын, который синел, зеленел, багровел и желтел попеременно. В зависимости от того, каким колером его натирал наш перепившийся гений.

Но особым спросом у него пользовались менструальные выделенья. Это жизнь! Это самая натуральная жизнь! хрипел дед, возя брюхом и флейцами по холстам гнилую кровищу, которую пьяные молодые бляди, дико скалясь, выдавливали из гнилого чрева. Как-то у одной, совсем школьницы, даже случился выкидыш. Но дед вместо того, чтобы вызвать скорую, заставил девчонку раздавить двухмесячного эмбриона темперным пестиком, замесив из его алых тканей цвет сексуальной революции. Тогда между всеми вокзальными шлюхами ещё долго ползал слушок, будто это был не чей-нибудь, а собственный дедов pебёночек. Прижитый по пьяни, по пьяни же и погубленный.

А порой в мансарду со своим коньяком вбегали провинциальные чеховские героини. Из которых обычно получались самолучшие сексотки и стукачки. Которые легко умели жертвовать своими собственными и чужими детьми. Чисто из идейных идеалов. На благо основной генеральной линии нашего очередного партийного. Озверевшие от ненависти, потому что муж сбежал с ее школьной подругой, а начальство предпочитает на рабочем столе драть совершенных идиоток, а она так задешево себя еще никогда никому не продавала и не продаст. Без особого повода.

А вот с тургеневскими крутобедрыми девами старик был по-особенному деликатен. К минету их не склонял. За водкой не посылал. Этих он просто собственноручно раздевал, усаживал в весьма удобное плетёное креслице, пpивезённое с некой подмосковной дачки, и писал по нескольку часов кряду. Подпихнув им под пухленькую попку вчетверо сложенный клетчатый плед с неровной бахромой по периметру и дырой посередине. Потому и вчетверо... А после сеанса, в миг прощанья целуя чаровницам ручки и шейки, слегка щекотал седою щетиной и слёзно, порой на коленках, выпрашивал следующего сеанса. Но, получив согласие, тут же напивался и забывал имена-адреса-телефоны, но зато на всю жизнь запоминал изгиб колена, розоватость ушной мочки, поволоку глаз,  

грудной голубиный смех и заманчивую нетронутость шелковистой ложбинки, судорожно стиснутую ладонями внизу живота. И мог воспроизвести все это по памяти в любой момент. По желанью заказчика.

Однако он прекрасно знал, что все до одной его натурщицы, слегка протрезвев с попойки, на другой же день, ближе к вечеру, приносили и сдавали следователю КГБ свои письменные отчёты. И про то, что старик сказал, и про тех, кого он поминал, и про всё, что ему было обещано некоторыми иностранными гражданами, которые интересовались его картинами и время от времени их приобретали для самых известных музеев Австрии, Англии, Германии, Голландии, Италии, Канады, США, Финляндии, Франции, Швеции и Японии. Потому что в нашей стране его упадническое по своей идейной сути, загнивающее на корню искусство в принципе никому не нужно. И вряд ли может пробудить в наших соотечественниках какие-то там высокие стремленья, светлые идеалы и политически зрелые моменты.

толкай дальше