Предсказание

«Дааа. Цветник еще тот» — думал Петр Петрович, пробираясь к классу сквозь заслон полуобнаженных девичьих тел.

Формально все было прилично (ну, или почти): голые ноги, руки, верхушки сисек и ничего больше, тем более со скидкой на жарищу, стоявшую весь август и не желавшую спадать в сентябре.

Но, как известно, чем формальнее приличия, тем трудней их соблюдать. «Ну нет. Обжегся уже не раз. Меня теперь на этой девичьей мякине не прове... Господи! А это еще что такое?!»

У дверей его класса стояла брюнетка.

Не то что бы самая голая или самая ногастая. Нет. Не голая и не ногастая, а просто неописуемо красивая. Черноглазая, умело и броско накрашенная принцесса «Тысячи и одной ночи», ухоженная, знающая цену своей бесценной красоте и полная ею доверху, до самых масляных с чертинкой глаз.

Судя по всему, она училась именно в его 11-м «А».

Это уже было слишком.

Петр Петрович входил на свой первый урок не строгим, уверенным в себе учителем, а нафиг деморализованным мальчишкой, готовым на любую глупость.•  •  •

ним принадлежали также Андрей Белый, Иннокентий Анненский и другие замечательные поэты-новаторы...

Она говорила абсолютно правильные вещи абсолютно правильным языком, все так же улыбаясь и растягивая слова, будто издевалась над ним. Петр Петрович слушал ее, раскрыв рот.

Кто-то явственно прошептал:

— Йессс! Она сделала его!

«Он прав», тоскливо думал Петр Петрович, глядя на улыбающуюся Принцессу-Машу.

— ... В зрелый период своего творчества Блок все чаще обращается к национальной теме...

— Спасибо, достаточно.

— Мне пять? — нагло спросила Маша.

Ее глаза пронизывали Петра Петровича снопами радужных искр, и ему хотелось кричать.

— Пять, пять. Садись.

Класс засвистел и заулюлюкал. Маша элегантно поклонилась и пошла к своей парте.

«Это конец» — думал Петр Петрович...•  •  •

и он ухватился за ограду.

— Что с тобой?

— Ооох. Голова закружилась... Совсем негодный стал... Говори быстрей, как пользоваться!

— Сейчас, дорогой, сейчас. Линии непростые, плетение хитрое, тройное... Ага! Тааак, тааак... Слушай меня внимательно. Вот что линии сказали Зульфие: иди сейчас — слышишь, прямо сейчас! — иди во двор дома на высокой горе. Там твое счастье тебя ждет. Проворонишь — твоя беда. Поймаешь — твоя удача. Все понял?

— На какой еще горе?

Петр Петрович хотел было скривить губы в усмешке, но не смог.

Рядом был только один дом на высокой горе: пятиэтажка, стоящая у обрыва. Ее так и называли: «дом на горе».

В дикой надежде невесть на что он вырвал руку у Зульфии, сунул ей мятую купюру (явно меньше, чем та рассчитывала) и побежал к обрыву.

«Совсем спятил», — глумился он над собой, взлетая по ступенькам. — «С того обрыва и убиться толком не выйдет...»

Двести раз сказав себе, что он не верит во все эти штучки, а пришел просто так, Петр Петрович влетел, запыхавшись, во двор того самого дома и стал мерить его шагами из конца в конец. В голове гудел странный ватный гул.

«Подожду часик... нет, два», — думал он. — Все равно погода хорошая, солнышко...»•  •  •

вас внешность такая... необычная.

— Необычная? Почему?

— Ну... не знаю. По-моему, у вас такой типаж особенный... нордический...

Петр Петрович чуть не задохнулся.

«Опять издевается» — взвыло у него внутри...

Он посмотрел на Машу.

И (это было, будто он проснулся, и вместо кошмара увидел свою комнату) — и вдруг понял, что та не издевается.

Маша была вполне серьезна. И она тоже стеснялась.

Петр Петрович вдруг понял и это, — и растерялся.

Он и раньше был растерян, а сейчас и подавно не знал, что с этим всем делать.

— У меня действительно прабабушка шведка, — сказал он. — Ханна Блюм, мещанка города Выборга...

— Ну вот, видите, — все так же улыбалась Маша. — Вы похожи на моего любимого актера Хельмута Грима. «Кабаре» видели? А «Гибель богов»?... Мы пришли.

Загремев ключами, Маша открыла облезлую дверь с подковой на номере.

— Проходите, — сказала она. — Фруктов покушаем. Ну пожалуйста!..

«Она просит меня остаться... «­

Он вошел в квартиру и стал, как истукан, у порога. «Как там говорили в «Кабаре» — взять приступом...»

— Давайте, я отнесу... А вы проходите, раздевайтесь... Останетесь, да? Проходите! Ну чего вы?..

Петр Петрович стоял на том же месте.

Маша смотрела на него своими чертячьими глазами, которые были сейчас не чертячьи, а матовые и стеснительные, и чертинка спряталась в них где-то глубоко в черноте зрачков...

«...Приступом...» — думал он.

Потом шагнул на деревянных ногах к Маше, ухватил ее за талию и чмокнул в губы.

Маша выронила авоську с фруктами. Те раскатились по полу.

Думая о том, почему он не успел ничего почувствовать — ни испуга, ни страсти, — Петр Петрович сжал Машу покрепче и чмокнул снова.

Потом снова, снова и снова — все более длинно, и требовательно, и влажно...

С каждым поцелуем изумленные Машины губы раскрывались все шире, и их сладкая сила жгла все больней.

На седьмой-восьмой раз он проник вовнутрь и залип в ней всем ртом, отлетая куда-то в искрящееся марево без верха и низа.

Его губы и язык выкусывали, вылизывали и высасывали Машу, и она подчинялась, подвывая под его напором. «Если остановиться — нужно будет говорить», — думал Петр Петрович, пугаясь по-настоящему.

Чтобы заглушить испуг, он налетел на Машу с тройной силой, вгрызаясь в ее дрожащий, как струна, язык. Маша застонала и обмякла у него в руках.

Он лизал ее, как опытный развратник, сознавал это и распалялся все больше. Он вдруг понял, что Маша совсем неопытна, переполнился кипучим умилением и стал покрывать влажными присосами ее щеки, глаза и виски. Через пять минут она вся блестела, будто ее обсосали, как леденец.

Задохнувшись, Петр Петрович отлип от нее, и Маша открыла глаза.

Полминуты или больше они смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

Потом Петр Петрович стал расстегивать ей блузку. У него это получалось плохо, будто он был пьян. Маша недоверчиво смотрела на его руки.

Он оголил ей грудь, большую, изобильно-взрослую, с припухлыми коричневатыми сосками. Почему я не знал, что у нее такая грудь?... А, она просто не носит лифчика... Да все я знал на самом деле!... Боже, какая хрень лезет в голову...

Оголив ее •••

полностью, он уставился на мохнатую Машину срамоту, проросшую лиловыми лепестками — и вдруг все понял.

Маша стоит передо мной полностью голой... — думал он.

Маша. Стоит. Передо мной. Полностью. Голой...

Его обожгло внутри, будто он глотнул одеколона.

Подняв взгляд, Петр Петрович наткнулся на чернющие Машины глаза, обжегся втрое сильней — и вдруг канул в ватный гул, залепивший глаза и уши...•  •  •

весь, с ног до головы, как короткое замыкание. Разъебанная Маша корчилось в разрядах его тока...

Потом он облизывал и обцеловывал ее с головы до пяток, до маленьких сладких пальчиков на ногах, смакуя каждый миллиметр разгоряченной кожи. Обожание клокотало в нем, как в топке. Бедная Маша барахталась в его ласках, как в кипятке, и выла густым, матерым воем, неведомо откуда прорвавшимся у нее. Он скреб по нервам, этот вой, как ястребиные когти, и Петр Петрович леденел блаженным ужасом, влизываясь в липкую Машину пещерку...•  •  •